Расставание – почти такое же, как год назад, – произошло на той же самой дорожной развилке за деревней… И все же с прошлого года переменилось, очевидно, очень, очень многое. Что же с нами случилось? Что ушло?
– Я только что видела где-то здесь цветы вьюнка, а теперь не нахожу их. – Я сказала едва ли не первое, что пришло на ум, – хотелось отвлечься от мучивших меня мыслей.
– Вьюнка?
– Да, ты ведь сама недавно говорила, что вьюнок зацвел, разве нет?
– Не знаю, не видела… – Ты поглядела на меня озадаченно.
Я была абсолютно уверена, что совсем недавно видела здесь этот цветок, но, сколько теперь ни осматривалась вокруг, найти его не могла. Мне это почему-то показалось ужасно странным. Но уже в следующее мгновение я осознала, что это со мной, приписывающей странный смысл всяким пустякам, творится что-то непонятное…
Не прошло с визита господина Мори и двух-трех дней, как от него доставили открытку: он писал, что срочно отбывает в Кисо[66]. После того как я, настроившись на разговор, самым нелепым образом упустила возможность поговорить с ним, меня мучили сожаления. Хотя, возможно, лучшего расклада нельзя было и придумать: мы встретились как ни в чем не бывало, а затем расстались, словно ничего не произошло… Так я себя уговаривала, чувствуя, что просто пытаюсь вернуть себе толику спокойствия. В то же время я надеялась, что неведомая сила – та, что неким образом участвовала в наших судьбах и, кажется, не сегодня, так завтра, не на счастье, так на горе должна была отчетливо себя проявить, – пронесется над нашими головами, но нас не заденет, подобно черной туче, проплывающей над деревней без единой капли дождя…
Дело было в один из вечеров. Все уже легли, и только мне спать совсем не хотелось; отчего-то сдавило грудь, и я украдкой выскользнула из дома. Побродив в одиночестве по темному лесу, я наконец почувствовала себя немного лучше, поэтому пошла обратно в дом и тут заметила, что в гостиной горит один из светильников, хотя я точно помнила, что еще недавно, выходя из дома, все погасила. Я почему-то думала, что ты давно спишь, поэтому, удивленная, замерла под вязом, пригляделась – кто мог зажечь свет? – и тогда поняла, что это ты, Наоко, сидишь у того же окна, у которого обычно сидела я, так же как я прижимаешься лбом к оконному стеклу и неотрывно смотришь в пустое небо.
Свет падал на тебя со спины, поэтому я совершенно не представляла, что за выражение на твоем лице, но мне показалось, что ты пока не заметила меня под вязом… Погруженная в глубокие раздумья, ты выглядела почти так же, как выглядела в часы раздумий я сама.
Тут меня посетила одна догадка. Я предположила, что ты, должно быть, услышала, как я выхожу из дома, забеспокоилась, сразу же спустилась и все это время провела в мыслях обо мне. Вероятно, ты в точности скопировала мою излюбленную позу, сама о том не подозревая, и получилось так, очевидно, оттого, что в своих размышлениях ты не сохранила известной дистанции и, задумавшись, буквально слилась со мною. Да, ты теперь думаешь обо мне. Думаешь как о человеке, который уже покинул твое сердце и никогда больше туда не возвратится.
А ведь я нисколько не пытаюсь отстраниться от тебя. Напротив, ты сама в последнее время упорно меня избегаешь. И это будит во мне страх: я начинаю бояться себя, точно природа моя и правда глубоко греховна. Ну почему мы с тобой не можем жить, как живут другие, с открытым сердцем?..
Так, мысленно взывая к тебе, я с самым безучастным видом зашла в дом и хотела уже молча пройти у тебя за спиной, но ты вдруг обернулась и спросила тоном почти обвиняющим:
– Куда же ты ходила?
И я с невыносимой ясностью ощутила, какие горькие чувства вызываю в тебе.
За последние год-два мне даже мысли не приходило, что я когда-нибудь вернусь к этим записям. Правда, прошлой осенью одно событие, приключившееся со мною здесь, в деревне, неожиданно заставило меня вспомнить о позабытом на какое-то время дневнике: мне стало ужасно стыдно, и я решила его сжечь. Однако задумалась, не стоит ли перед сожжением еще раз перечитать написанное, и, пока колебалась, не в состоянии отважиться даже на такой шаг, окончательно лишила себя возможности его уничтожить, хотя была тогда предельно далека от того, чтобы продолжить начатые записи. Думаю, причина, побуждающая меня вернуться к ним и тем самым вновь разбередить былые чувства, станет тебе понятна, когда ты примешься за чтение.
О том, что Мори-сан скоропостижно скончался в Пекине, я узнала из газеты в июле прошлого года, в один из тех жарких дней, когда даже утром из-за духоты невозможно вздохнуть. Юкио еще весной получил новую должность – его направили в университет на Тайване, а ты несколькими днями ранее одна, без меня уехала в наш горный коттедж в окрестностях О, поэтому в огромном доме в Дзосигая[67] я осталась совсем одна. Судя по тому, что писали в статье, Мори-сан целый год провел в Китае, никуда не выезжая, мало что публикуя, а в последние несколько недель уже почти не вставал, прикованный к постели застарелой болезнью: до самого конца он словно надеялся, что кто-то еще придет к нему, однако испустил свой последний вздох в маленькой, тихой гостинице на севере Пекина, так никого и не дождавшись.
Он покинул Японию год назад, будто спасаясь от кого-то бегством, но и после отъезда в Китай продолжал писать – на мой адрес от него пришло два или три письма. Во всем Китае он, похоже, высоко оценил одну только столицу, но зато уж Пекин, напоминавший ему «вековечный лес», покорил его абсолютно: в письме ко мне он как-то упомянул самым будничным образом, что хотел бы провести в подобном месте одинокие закатные дни и скончаться затем в полной безвестности, но я и представить себе не могла, что желание его сбудется так скоро. Сам господин Мори, возможно, предвидел свою судьбу уже в тот момент, когда впервые оказался в Пекине и поделился со мной в письме мыслями о смерти…
После той встречи в О, состоявшейся летом, три года назад, я с господином Мори больше не виделась и лишь получала от него время от времени письма, проникнутые поистине глубокой печалью, за которой угадывалась крайняя усталость от жизни и, одновременно, насмешка над самим собою. Но что я могла написать в ответ, чтобы хоть как-то ободрить его? Перед отъездом в Китай он, кажется, очень хотел повидаться со мной (и откуда в нем нашлось столько душевного рвения?), но я после пережитого еще не находила в себе силы вновь, со свежим чувством, встретиться с ним, поэтому ответила уклончивым отказом. Оглядываясь теперь назад, я сожалела о принятом решении: «Если бы только мы с ним тогда увиделись!» Хотя, попробуй мы встретиться лично, что такого я смогла бы сказать помимо того, что сообщала ему в письмах?..
Вдоволь поразмыслить об одинокой смерти Мори-сан, вызывавшей во мне нечто похожее на раскаяние, я смогла не сразу: ознакомившись с утренней газетой, я ощутила вдруг боль в груди, покрылась до ужаса холодной испариной и поспешила опуститься на диван, где лежала до тех пор, пока внезапные грудные спазмы не утихли.
Вероятно, это был первый, легкий приступ развивавшейся у меня грудной жабы, но до тех пор ничто на болезнь не указывало, и потому я списала все на нервное потрясение. То, что в доме на тот момент никого, кроме меня, не оказалось, дало мне, как ни странно, лишний повод проявить легкомыслие. Горничную я тоже звать не стала, перетерпела боль и вскоре уже чувствовала себя, как обычно. О приступе я никому не рассказала…
Наоко, ты ведь была в О совсем одна, и новость о смерти Мори-сан, вероятно, явилась для тебя ударом? И все же я допускаю, что, по крайней мере, в первые минуты после печального открытия ты думала не столько о себе, сколько обо мне, представляла в одиночестве с тревогой и в то же время с досадой, как я, убитая горем, стану молча терпеть муку, одним своим видом лишая окружающих душевного покоя.
Впрочем, со мной ты не обменялась по этому поводу ни единым словом. И даже короткие сообщения на открытках, какие прежде иногда, словно в извинение, ты отправляла мне, после этого приходить перестали. Но я радовалась твоему молчанию. Более того, оно казалось мне абсолютно естественным. Раз этот человек уже скончался, мы выберем время и откровенно поговорим, в том числе о том, что было связано с ним. Так я думала, убежденная в том, что вскоре мы вновь сойдемся под одной крышей – например, в деревне, – и тогда нам непременно выпадет вечер, который прекрасно подойдет для разговора по душам. Но когда к середине августа я разобралась с делами, державшими меня в городе, и смогла наконец выехать в О, мы разминулись с тобой в дороге: не предупредив меня заранее, ты отправилась обратно в Токио, и после того, как все прояснилось, даже меня охватило негодование. Мне показалось, будто своим поступком ты открыто указываешь мне на то, что наш с тобою разлад достиг стадии, на которой ничего исправить уже нельзя.
Разъехавшись где-то на полпути между станциями, посреди равнин, мы поменялись с тобою местами. Я сменила тебя в горном коттедже, где зажила в компании заботившегося о нашем хозяйстве старого слуги, а ты, со своей стороны, продолжила искать уединения от меня, поэтому в деревню больше не приезжала, и увиделись мы только осенью. В то лето я почти заточила себя в нашем горном доме. До конца августа в деревне тут и там мелькали силуэты гуляющих компаниями по двое-трое студентов в сирогасури[68], и это отбивало у меня всякое желание посещать О. А с наступлением сентября, когда студенты уехали, начались обычные для этого сезона затяжные дожди, и прогулки стали невозможны. Заметив, что я почти никуда не выхожу, слуга, похоже, забеспокоился, хотя виду в моем присутствии не подавал; мне же самой нравилось проводить дни так, словно я восстанавливалась после долгой, тяжелой болезни. Порою, когда старичка нашего в доме не было, я заходила в твою комнату, разглядывала оставленные книги, изучала одно за другим деревья, которые видны были из твоего окна, их ветви, листву, пыталась по мелким деталям угадать, о чем ты думала в этой комнате нынешним летом, и, случалось, проводила там, погрузившись в невеселые мысли, немало времени…