[72] по просьбе третьих лиц уже не единожды передавала адресованные тебе предложения руки и сердца – все исключительно неподходящие. Нынешним летом она вновь обратилась ко мне от имени нового кандидата, но это случилось как раз в то время, когда в Пекине скончался Мори-сан, поэтому я оказалась не в состоянии спокойно ее выслушать. Однако она не отступалась – назойливо возвращалась к теме снова и снова, так что под конец мне это страшно надоело и я ответила, что вопрос о браке предоставляю решать самой дочери. В августе, поменявшись со мной местами, ты появилась в Токио, и тетка, узнав о твоем приезде, незамедлительно обратилась с брачным предложением к тебе напрямую. Похоже, моя отговорка, дескать, в вопросе о замужестве я всецело полагаюсь на твое собственное мнение, в ее изложении странным образом обернулась упреком в твой адрес: получалось, будто даже я считаю, что все предложения, делавшиеся тебе ранее, были отклонены исключительно из твоей личной прихоти. Я, разумеется, не вкладывала в свои слова подобного смысла, и ты, казалось бы, должна была это понимать. Тем не менее выведенная из себя внезапным заявлением тетушки, ты, судя по всему, усмотрела в моих безобидных словах попытку оклеветать тебя. По крайней мере, из того, как ты вела теперь разговор со мной, можно было понять, что они послужили одной из причин твоего недовольства…
Посреди нашего диалога ты неожиданно подняла на меня серьезное, напряженное лицо.
– Матушка, а что вы в действительности думаете по этому поводу?
– Что сказать? Мне сложно судить. Вопрос касается, прежде всего, тебя, – начала я несмело, как отвечала всякий раз, когда чувствовала, что ты не в настроении, но, споткнувшись, оборвала себя на полуслове. Нет, я не буду больше вести себя так, словно пытаюсь от тебя сбежать: сегодня вечером я непременно хочу услышать от тебя то, что ты на самом деле имеешь мне сообщить; и сама стану без утайки говорить о том, что обязательно должна тебе высказать. Я приготовилась безропотно и стойко сносить любые, самые жестокие удары с твоей стороны. Поэтому, мысленно подстегивая себя, уверенным тоном продолжила: – И все же я скажу, что думаю об этом предложении на самом деле. Человек, который к тебе сватается, конечно, единственный сын у своей матери, но то, что он до сих пор покорно живет с ней вдвоем и все еще не женат, вызывает беспокойство. Судя по рассказам, он во всем следует ее воле!
Получив такой откровенный ответ, какого от меня сложно было ожидать, ты перевела взгляд на прогорающие поленья и, похоже, о чем-то глубоко задумалась. Мы снова ненадолго погрузились в молчание. А затем ты осторожно, будто оценивая только что пришедшую на ум догадку, произнесла:
– Но может быть, излишняя мягкость – это, напротив, положительное качество? Для супруга такой энергичной особы, как я…
Внимательно всматриваясь в твое лицо, я пыталась понять, следует ли воспринимать сказанное тобой всерьез. Ты по-прежнему неотрывно глядела на потрескивающие угли, но, кажется, не видела их: твой опустевший взгляд был устремлен в пространство. И это придавало тебе отрешенный вид. Я не смогла сразу подобрать ответ, поскольку допускала, что ты говоришь искренно, не из желания уязвить меня, а в таком случае отвечать необдуманно не следовало.
– Мне прекрасно известно, каков у меня характер, – добавила ты.
– …
Я все больше терялась, не зная, какой ответ тут будет уместен, молчала и лишь внимательно смотрела на тебя.
– Не так давно я пришла к заключению: пока люди – что мужчины, что женщины – свободны от уз брака, их, напротив, будто что-то неволит… Какие-то бесконечные иллюзии, ненадежные, переменчивые, – вроде мечтаний о счастье… Разве я не права? Брак, по крайней мере, освобождает от бесплодных фантазий.
Я не сразу смогла воспринять твою новую идею. Прежде всего меня поразило то, что ты действительно задумалась о замужестве, и вопрос этот, похоже, обрел для тебя первостепенную важность. Я оказалась несколько не готова к подобному. Кроме того, мне не верилось, что ты сама, основываясь на своем небогатом жизненном опыте, сумела вывести такие суждения о браке, какими только что со мной поделилась. Я видела за ними чужие мысли, гораздо более зрелые: до сих пор привязанная ко мне, ты жила в вечном раздражении, и отношения наши становились только сложнее, поэтому, не видя для себя иных ориентиров, ты, вероятно, попыталась найти спасение от мучившей тебя тревоги в чужих убеждениях.
– Сама по себе эта идея представляется вполне разумной, и все же незачем делать на ее основании те выводы, которые, кажется, делаешь ты, и поспешно выходить замуж… – Я честно высказала то, о чем думала. – Может быть, тебе… Как бы точнее выразиться? Может, тебе стать немного… беззаботнее?
На лице твоем, среди неверных отсветов огня, мелькнуло на секунду некое подобие улыбки, а затем ты резко спросила:
– А вы, матушка, до свадьбы вели жизнь беззаботную?
– Я? Да, пожалуй, я оставалась существом весьма беззаботным, мне ведь в то время было всего девятнадцать… Едва успела закончить школу, как стала молодой женой, отказавшись ради свадьбы от поездки в Европу, хотя мать, считавшая нас людьми бедными, связывала с ней такие большие надежды. А у меня все произошедшее вызвало неподдельную радость…
– Разве это не оттого, что вы понимали, насколько отец замечательный человек?
Твой вопрос об отце самым естественным образом перевел наш разговор на новую тему, и это неожиданно побудило меня заговорить живее и эмоциональнее, что было редкостью для наших с тобой диалогов.
– Ты права, ваш отец был очень хорошим человеком – я такого мужа не заслуживала. При этом мне даже мысли не приходило благодарить за счастливую супружескую жизнь, считая ее какой-то особой благосклонностью судьбы, ибо рядом с ним казалось, что иначе и быть не может. Но самую глубокую благодарность я до сих пор испытываю за то, что он в любой ситуации, с самого начала – хотя замуж я выходила, по сути, еще несмышленой девчонкой – обращался со мной не просто как с женщиной, но как с человеком. С его помощью я постепенно обрела уверенность в себе…
– Да, отец у нас был замечательный… – В твоем голосе тоже послышались абсолютно несвойственные тебе ностальгические нотки. – А ведь я, когда была маленькая, часто мечтала, что сама стану папиной невестой…
Я не смогла сдержать искренней улыбки, хотя ничего не сказала. А про себя подумала, что, раз уж мы пустились в воспоминания о прошлом, нужно еще немного поговорить о времени, когда твой отец был жив, а затем перейти к тому, что случилось после его смерти. Но ты меня опередила. Хриплым голосом спросила – словно с плеча ударила:
– Как же в таком случае вы, матушка, относились к Мори-сан?
– К Мори-сан?.. – Смущенная внезапным вопросом, я медленно перевела взгляд на тебя.
На этот раз ты молча кивнула.
– Это так неожиданно, зачем сравнивать… – Я вновь заговорила уклончиво, но не успела завершить начатой фразы, как отчетливо осознала: ты убеждена, что причиной нашего с тобой разлада послужил именно господин Мори; это явственно следовало из того, как прозвучал твой вопрос. Ты никогда не забывала о давно почившем отце. В какой-то момент тебе почудилось, что я вот-вот вырвусь за пределы созданного тобою образа родной матери, и это лишило тебя покоя. Спустя время ты и сама, должно быть, поняла, какими беспочвенными были твои страхи. Но тогда я оказалась не в состоянии тебе этого объяснить: я была склонна все усложнять и даже в такой важной ситуации почему-то не смогла открыто выразить свои мысли – в этом заключалась единственная моя ошибка. Теперь от меня требовалась откровенность, нужно было прояснить все для тебя – и для себя самой. – Нет, нынче я скажу иначе. Сейчас мы обе прекрасно понимаем, что за известными поступками ничего серьезного в действительности не стояло, и потому рассуждать о них следует соответственно, как о чем-то обыденном. По сути, Мори-сан надеялся найти во мне, старшей по возрасту, достойную компанию для бесед. Ему отчего-то показалось, что слова человека настолько простого, не знающего света, к тому же произнесенные без напускной важности, находят в его душе большой отклик, только и всего. Но тогда он сам не вполне понимал, что тем его интерес и ограничивается, и мне это тоже было непонятно. И то, что он искал моего общества для разговоров, но при этом, вопреки всему, видел во мне не просто собеседника, но собеседницу, было, конечно, нехорошо. Потому я чувствовала себя с ним все более стесненно… – Я произнесла это на одном дыхании и, пока не договорила, не отводила пристального взгляда от огня в камине, так что под конец почувствовала резь в глазах и, закончив фразу, на какое-то время прикрыла их. А когда открыла снова, продолжила, обратив теперь взгляд на твое лицо: – Знаешь, Наоко, я наконец-то перестала ощущать себя женщиной. Я так ждала, когда достигну возраста, в котором это произойдет… Я надеялась, что после смогу еще раз увидеться с Мори-сан, что мы без малейшего стеснения, свободно поговорим с ним, а уже потом навсегда простимся, и вот…
Ты сидела, все так же отвернувшись к камину, все так же глядела прямо перед собой, и по лицу твоему по-прежнему пробегали тени, порожденные не то каким-то внутренним чувством, не то игрой пламени. Внезапно сдавило грудь: показалось, будто слова, которые я только что произносила чуть срывающимся голосом, бесконечным эхом отдаются в твоем молчании, как в пустоте. Я почувствовала настоятельное желание узнать, что за мысли тебя занимают, и неожиданно для себя самой спросила:
– А как относилась к Мори-сан ты?
– Я?.. – Ты закусила губу и еще какое-то время сидела молча. – Вы меня, матушка, конечно, извините, но, честно признаюсь, таких господ я предпочитаю держать на расстоянии. То, что этот человек писал, я читала и находила его сочинения интересными, но заводить с ним тесное знакомство не думала. Меня вовсе не прельщала возможность сблизиться с гением, который, кажется, полагал, будто имеет право творить все, что ему заблагорассудится!