[73], где снимал жилье, а по нескольку часов безо всякого дела толкался среди заполнявших Гиндзу людей – до сих пор такое времяпровождение вовсе не казалось ему бесцельным, а вот теперь, похоже, безвозвратно утратило всякую ценность.
На квартал опустился мартовский вечер, холодный и пасмурный.
«Наоко-сан выглядела не слишком-то счастливой, – размышлял Акира, поворачивая к станции Юракутё. – Впрочем, зря я, наверное, так беспардонно сужу о подобных вещах, как-то это неправильно. Словно чужое несчастье меня забавляет…»
Закончив прошлой весной архитектурный факультет частного университета, Цудзуки Акира устроился работать в одно проектное бюро. Он ежедневно проделывал путь от съемного угла в Огикубо до пятого этажа офисного здания в Гиндзе, где располагалось бюро, и прилежно принимался за чертежи больниц и культурно-досуговых центров. За минувший год ему не раз случалось погружаться в работу с головой, но никогда еще не было такого, чтобы она доставляла ему неподдельное удовольствие.
Время от времени какой-то тихий голос спрашивал его: «Что ты здесь делаешь?»
Он не мог никому рассказать о том, что испытал, неожиданно повстречав Наоко, которую поклялся никогда больше не вспоминать, поэтому событие это волнующим переживанием легло на дно его души. Да так там и осталось. Суета торгового квартала, дыхание опускающихся сумерек, ее спутник – должно быть, муж: Акире отчетливо, словно вживую, представлялась каждая деталь. Так же живо виделось ему, как она, облаченная в белое пальто, проходит мимо него с отсутствующим видом… И особенно ее взгляд, словно обращенный в пустоту: даже спустя время, просто вспоминая о нем, Акира ощущал себя настолько жалким, что сразу тушевался; этот взгляд определенно что-то напоминал ему. И в один прекрасный день он вдруг понял. У Наоко издавна имелась привычка: если ей что-то не нравилось, взгляд ее при ком угодно, без разбору, вот так же пустел.
«А ведь верно! На днях мне показалось, будто встреченная на улице женщина выглядит несчастной, но, возможно, все дело в этом отрешенном выражении глаз».
С этой мыслью Цудзуки Акира оторвался от черчения и рассеянно поглядел из окна офиса на городские крыши и подернутое облаками далекое серое небо. В такие моменты ему, бывало, приходили на память разные приятные события юношеских лет, и тогда он, смирившись, откладывал работу и погружался в воспоминания…
Самая лучезарная пора детства Акиры была неразрывно связана с расположенной в Синсю[74] деревней О, где находился маленький дачный домик, принадлежавший его незамужней тетке, – добрая женщина взяла племянника на воспитание после того, как в возрасте семи лет тот лишился родителей; до определенного момента месяцы школьных каникул он проводил именно там, рядом с проживавшими в соседнем коттедже членами семейства Мимура и, прежде всего, рядом с Наоко, своей ровесницей. Акира и Наоко часто проводили время вместе: играли в теннис, совершали далекие велосипедные прогулки. Превратив деревню в площадку для игр, мальчик, уже тогда инстинктивно стремившийся погрузиться в мечтания, и девочка, впоследствии всеми силами старавшаяся от них освободиться, с недетской серьезностью играли в салки, то теряя, то вновь настигая друг друга. И мальчик в этой игре неизменно отставал…
В один из летних дней перед ними неожиданно предстал известный писатель, Мори Отохико. Решив поправить здоровье, он на какое-то время остановился в расположенном в соседнем селении отеле М.: деревня эта была известна как прекрасный высокогорный курорт. Вдова Мимура, некогда имевшая с писателем знакомство, случайно повстречала его там, и между ними состоялся долгий разговор. А через два-три дня писатель, не побоявшись надвигающегося ливня, посетил вдову в О; после дождя они вместе с присоединившимися к ним Акирой и Наоко прогулялись по деревне, жители которой занимались шелководством, и, наконец, на окраине селения, полные надежд, с приятным чувством простились. Одна эта короткая встреча, по-видимому, заставила одинокого, утомленного жизнью писателя вновь почувствовать себя молодым и потому с неизбежностью привела его в странное возбуждение…
Летом следующего года одинокий писатель, вновь остановившийся отдохнуть в отеле соседней деревни, неожиданно для всех заехал в О. Трагическая аура, окружавшая с того времени госпожу Мимуру, по какой-то непонятной причине безраздельно завладела воображением Акиры, и пока он уделял внимание одной лишь вдове, Наоко под влиянием тех же обстоятельств совершенно неожиданно и незаметно для него полностью утратила прежнюю жизнерадостность. Когда же он наконец осознал произошедшую в Наоко перемену, она уже успела настолько от него отдалиться, что сделалась почти недосягаемой. Непреклонная девушка все это время в гордом одиночестве страдала, не имея возможности ни с кем поделиться переживаниями, и в результате абсолютно преобразилась. Именно тогда сияние юношеских дней Акиры внезапно приглушила набежавшая тень…
Однажды дверь бюро распахнулась, и в офис зашел директор.
– Цудзуки-кун[75], – директор подошел и встал возле Акиры; судя по всему, его всерьез обеспокоил унылый вид подчиненного, – на тебе лица нет. Ты не заболел, часом?
– Не думаю, – ответил Акира слегка сконфуженно.
В глазах начальника ему почудился вопрос: раньше сотрудник проявлял больше рвения к работе, отчего же он растратил весь свой пыл? Однако тот сказал неожиданную вещь:
– Совсем ни к чему выбиваться из сил и рушить здоровье. На месяц-другой я вполне могу тебя отпустить, почему бы тебе не съездить куда-нибудь за город?
– Честно говоря, вместо этого я хотел… – начал было Акира, с трудом подбирая слова, и вдруг расплылся в своей обычной добродушной улыбке, заставляя собеседника забыть о сказанном. – Да, выбраться за город было бы замечательно.
На директора улыбка, очевидно, произвела должный эффект, и он улыбнулся в ответ.
– Закончишь текущее задание – и езжай.
– Хорошо, так, с вашего позволения, и сделаю. Признаться, я не думал, что могу рассчитывать на отпуск… – произнес Акира, размышляя о том, что всего минуту назад он готов был сообщить директору о своем желании покинуть проектное бюро, а в итоге так и недосказал мысль до конца. Он понял, что не знает, хватит ли ему энергии сразу по увольнении начать новую жизнь, и тут же решил: почему бы сейчас не последовать совету директора и не съездить куда-нибудь для восстановления сил; а там, глядишь, и настроение переменится.
Оставшись один, Акира снова погрустнел и с благодарностью во взгляде посмотрел вслед удаляющемуся директору – хорошему, в сущности, человеку.
Мимура Наоко вышла замуж три года назад, зимой. Ей тогда исполнилось двадцать пять.
Мужчина, ставший ее мужем, Курокава Кэйскэ, был на целых десять лет ее старше. Он окончил Высшее коммерческое училище, служил в торговой компании и являл собой, по общим представлениям, личность вполне состоявшуюся. Кэйскэ долго не задумывался о браке и до последнего времени тихо, скромно жил вдвоем с матушкой, больше десятка лет хранившей верность своему вдовству, на одном из склонов Омори[76], в старой усадьбе, которую оставил ему в наследство отец-банкир. Казалось, окружавшие усадьбу ветвистые деревья каштанника надежно оберегали от внешнего мира спокойное житье матери и сына, своим видом напоминая им об отце семейства, который всегда любил садовую зелень. Когда Кэйскэ, возвращаясь по вечерам со службы, поднимался с портфелем в руках по склону и различал впереди деревья родного сада, на душе у него становилось светлее и он невольно ускорял шаг. После ужина он устраивался возле длинной жаровни хибати, по другую сторону которой садились матушка и его молодая жена, и, опустив на колени вечернюю газету, часами напролет беседовал с ними о делах житейских. Первое время после свадьбы Наоко не выказывала сколько-нибудь заметного недовольства такой угнетающе безмятежной жизнью.
Все, кто знал прежнюю Наоко, удивлялись тому, что она выбрала в мужья человека настолько заурядного. И никто даже не догадывался, что она так поступила из желания сбежать от одолевавшей ее некогда тревоги. Со дня свадьбы минул почти год, а Наоко все еще верила, что решение ее не было ошибочным. Чужой домашний очаг, даже если царивший вокруг него мир объяснялся взаимным безразличием, был для нее самым подходящим убежищем. По крайней мере, так ей тогда казалось. Однако следующей осенью мать Наоко, госпожа Мимура, для которой брак дочери стал, по-видимому, тяжелым ударом, скоропостижно скончалась от сердечного приступа, и Наоко вдруг осознала, что семейная жизнь уже не дарит ей прежнего успокоения. Силы ее не покинули – она могла бы и дальше поддерживать мирное, лишенное глубоких эмоций существование, какое вела до этого, но почувствовала, что у нее больше нет причин себя сдерживать и так старательно, не чураясь лжи, изображать довольство.
Впрочем, какое-то время Наоко еще держалась по-прежнему, словно ничего не случилось, хотя теперь смирение давалось ей совсем не просто. Кэйскэ, ее муж, после ужина все так же засиживался допоздна в гостиной, проводя долгие часы за обсуждением повседневных забот, правда, теперь общался все больше с матерью. И если сам он не особенно переживал из-за того, что Наоко в разговорах почти не участвует, то его мать – чисто по-женски – не могла в конце концов не обратить внимания на неприкаянный вид невестки. Сильнее всего ее обеспокоило то, что недовольство, которое невестка, очевидно, испытывала в отношении устоявшегося образа жизни семьи (по причинам ей лично совершенно непонятным), может в итоге отравить царящую в их доме мирную атмосферу.
Теперь по ночам Наоко долго не удавалось уснуть, и каждый раз, когда она кашляла или нечаянно издавала какие-то иные звуки, спавшая в соседней комнате мать Кэйскэ мгновенно просыпалась. И после, похоже, засыпала с большим трудом. Хотя в тех случаях, когда ее будили звуки, издаваемые сыном, или какой-нибудь посторонний шум, она, судя по всему, быстро погружалась обратно в сон. Подобные мелочи не проходили для Наоко незамеченными и глубоко ее задевали.