Поняв это, Акира почувствовал себя еще более неловко оттого, что они сидят вдвоем с этой девочкой в полутемной хибаре и не говорят друг другу ни слова, поэтому все тем же повышенным тоном спросил:
– Интересно, что же это за постройка?
Однако девушка, очевидно, стеснялась и медлила с ответом.
– На обычный сарай не похожа… – Акира уже совершенно свыкся с темнотой и оглядел хижину изнутри целиком.
И тут девушка наконец еле слышно произнесла:
– Это ледник.
Сквозь щели в соломенной крыше по-прежнему капала вода, и все же было заметно, что ливень, как бы ни ярился он поначалу, начинает стихать. Снаружи немного посветлело.
– Стало быть, это и есть ледник?.. – с неожиданной радостью в голосе проговорил Акира.
Раньше, когда через эти места только проложили железную дорогу, многие жители деревни в зимнее время промышляли заготовкой льда: его запасали, а с наступлением лета отправляли в другие провинции; потом в Токио возникла крупная компания, поставлявшая искусственный лед, и деревенский промысел заглох, а многочисленные ледники остались догнивать и рассыпаться по полянам и оврагам. Поговаривали, что где-нибудь в лесу еще можно было отыскать погребок-другой. Акира не раз слышал об этом от местных жителей, но сам видел ледник впервые.
– Такое впечатление, что он в любой момент может рухнуть… – С этими словами Акира еще раз неторопливо оглядел изнутри постройку. И тут вдруг сквозь щели в соломенной кровле, до того момента сочившиеся дождевой водой, внутрь проникли солнечные лучи: сверху протянулось несколько узких длинных полос света. Девушка подняла к ним неожиданно белое для деревенской жительницы лицо. Акира глянул в ее сторону и мимоходом отметил про себя, что она красива.
Оба выбрались из ледника – Акира направился к выходу первым. Девушка несла в руках корзинку. Она ходила на протекавший за рощей ручей собирать водяной сельдерей и теперь возвращалась домой. После того как роща осталась позади, между ними не прозвучало больше ни слова: так – молча, то один чуть впереди, то другой, но постоянно врозь – они возвратились по бегущей меж шелковичных полей тропинке в деревню.
С того дня лесная прогалина, на которой находился старый ледник, стала любимым местом времяпровождения Акиры. После полудня он уходил в рощу, ложился в траву перед полуразрушенным ледником и оттуда любовался встававшей за деревьями огненной горой, которая при взгляде с прогалины казалась невероятно близкой.
Когда начинало смеркаться, мимо обычно проходила девушка из дома «Ватая», возвращавшаяся после сбора водяного сельдерея. Она ненадолго останавливалась поговорить, и вскоре короткие вечерние разговоры вошли у обоих в привычку.
Прошло совсем немного времени – Акира и Санаэ оглянуться не успели, – а их послеполуденные встречи у ледника уже стали растягиваться на часы.
В один ветреный день Акира выяснил, что девушка не совсем хорошо слышит. Деревья в лесу наконец выпустили почки, и каждый раз, когда ветер с шумом раскачивал их верхушки, на кончиках ветвей серебристо поблескивало что-то похожее на почечные чешуи. В такие моменты лицо Санаэ, которой слышалось, вероятно, что-то свое, принимало настолько изумительное выражение, что Акира смотрел на него во все глаза и поражался. Ему нравилось просто сидеть вот так рядом, не заводя бесед, какие можно было бы посчитать настоящими беседами. Он был настроен не столько высказывать что-то, хотя бы и рвавшееся с языка, сколько плести на двоих некую общую историю, превосходящую любые слова. Он полагал, что не может быть ничего прекраснее подобных встреч, когда иных желаний даже не возникает. И думал: неужели возможно такое, чтобы его собеседнице это казалось не столь очевидным…
Санаэ, со своей стороны, не вполне понимала владевшие Акирой мысли, но видела: стоит ей сказать что-нибудь лишнее, как он сразу отводит взгляд и как будто мрачнеет, поэтому во многих ситуациях предпочитала рта вообще не раскрывать. Она не сразу разобралась, в чем дело, и поначалу думала, будто Акиру расстраивает что-то из сказанного невзначай про тех, кто окружает его заботой, – про О-Йо и других обитателей «Ботанъя», с которыми у людей ее собственного дома, «Ватая», несмотря на родство, издавна не складывались отношения. Однако в беседах на любые другие темы Акира вел себя точно так же. Единственное, что он всегда готов был слушать, это рассказы про ее детские годы. Особенно часто он просил повторить одну историю из детства дочки О-Йо, Хацуэ, с которой Санаэ дружила с малых лет. Зимой того года, когда Хацуэ исполнилось двенадцать, по пути в школу кто-то столкнул ее в смерзшийся снег – девочка упала, и это дало начало болезни, от которой она теперь страдала. В тот момент рядом находилось много деревенских ребятишек, но они так и не смогли сказать, кто столь жестоко подшутил над Хацуэ…
Каждый раз, когда Акира слушал эту историю из жизни маленькой Хацуэ, ему рисовалось, как О-Йо – обычно такая стойкая, – укрывшись ото всех, в одиночестве переживает свое горе. Нынче она, похоже, окончательно оставила всякие мысли о себе и жила только дочерью, жертвуя ради нее всем, хотя, как вспоминалось Акире, несколько лет назад, когда он, будучи подростком, проводил в деревне очередное лето, по округе ходили слухи определенного рода об О-Йо и некоем студенте-юристе: тот якобы выбрался в деревню, чтобы заниматься, поселился в гостинице весной, но и после наступления зимы возвращаться в столицу не спешил. Пересуды эти даже стали темой разговоров приезжих дачников. Однако то, что в истории О-Йо имелся такой эпизод, такое короткое проявление душевной слабости, в представлении Акиры лишь добавляло ее образу бо́льшую цельность и полноту.
Пока Акира с отсутствующим видом предавался подобным размышлениям, Санаэ возле него убивала время: обрывала травинки, до которых могла дотянуться, и гладила ими себя по щиколоткам. На закате, проведя таким образом в компании друг друга два-три часа, они шли обратно в деревню – всегда порознь.
Шагая меж шелковичных полей, Акира нередко встречал по дороге полицейского на велосипеде. Молодой офицер патрулировал несколько ближайших деревень и пользовался искренней любовью местных жителей. Акира всегда приветственно кивал ему. Как-то выяснилось, что этот милый молодой человек, с которым они встречались на полевой меже, – один из горячих поклонников и претендентов на руку девушки, расстававшейся с Акирой на краю того же поля. И с того времени Акира стал относиться к молодому офицеру с особенным, еще более теплым чувством.
Однажды утром, собираясь встать с постели, Наоко неожиданно зашлась в сильнейшем кашле, почувствовала, как выходит какая-то странная мокрота, а затем увидела, что та ярко-красного цвета.
Не паникуя, Наоко собственными силами разобралась со следами крови, поднялась, как обычно, и никому рассказывать о случившемся не стала. За весь день ничего странного с ней больше не произошло. Но когда вечером Наоко увидела вернувшегося со службы мужа – по обыкновению совершенно умиротворенного, – ей вдруг захотелось нарушить его покой, и, оставшись с ним наедине, она тихонько призналась, что утром харкала кровью.
– Только не волнуйся. Больше ведь ничего не было? Значит, все не так страшно, – пробормотал Кэйскэ, но при этом сильно побледнел, одним своим видом вызывая жалость.
Наоко специально не стала отвечать и лишь наградила мужа долгим пристальным взглядом. Из-за чего слова, которые он только что произнес, повисли в воздухе пустой отговоркой.
Встретив взгляд Наоко, муж отвернул от нее лицо и больше бессмысленных слов утешения не произносил.
На следующий день Кэйскэ поведал о болезни Наоко матери – опустил он лишь эпизод с кровохарканьем – и спросил совета: не лучше ли будет Наоко на время сменить обстановку? А затем добавил, что Наоко с его предложением согласна. Мать даже не пыталась скрыть от сына радость, охватившую ее при мысли о том, что можно будет на время расстаться с невесткой, заметно тяготившейся их обществом, и зажить, как прежде, вдвоем, – все читалось у нее на лице. Но она была женщиной старой закалки и не могла допустить, чтобы они, не заботясь о чужом мнении, отправили куда-то заболевшую невестку совершенно одну. Однако осмотревший Наоко врач смог в конце концов ее переубедить. Местом временного пребывания Наоко – по совету того же врача и желанию самой больной – выбрали один высокогорный санаторий, расположенный у подножия Яцугатакэ в Синсю.
Серым, пасмурным утром Наоко в сопровождении мужа и свекрови села в поезд, следующий по линии Тюо[79].
В лечебный санаторий у подножия гор прибыли во второй половине дня. Кэйскэ с матерью проследили за тем, как Наоко, новую пациентку заведения, разместили в палате на втором этаже одного из корпусов, и тут же, еще до наступления сумерек, пустились в обратный путь. Провожая свекровь, которая все время пребывания в санатории ходила сгорбившись, словно чего-то опасалась, и своего робкого мужа, не посмевшего в присутствии матери сказать собственной жене ни слова, Наоко ощущала, что не может принять жест пожилой женщины, специально поехавшей вместе с сыном провожать невестку, за искреннюю заботу. Казалось, та не столько пеклась о заболевшей, сколько переживала за сына, ведь, отправь она Кэйскэ вдвоем с хворой супругой, ему было бы намного тяжелее с ней расстаться. Что же до самой Наоко, то ее куда больше печалил тот факт, что нынче даже такие вещи поневоле вызывают у нее подозрение, нежели перспектива остаться в этом горном санатории одной.
«Воистину, это место – самое подходящее для меня убежище», – размышляла Наоко в первые дни после приезда, когда, поужинав в одиночестве, тихо коротала вечера, глядя из окна на горы и лес. Даже если она выходила на балкон, звуки жизни окрестных деревень доносились до нее, преодолев, должно быть, немалое расстояние, лишь приглушенным шорохом. Иногда неожиданный порыв ветра приносил с собой аромат деревьев. Можно сказать, единственное дозволенное в стенах санатория веяние жизни.