л такой развязки. Я, можно сказать, обрел тебя только для того, чтобы потерять. Сейчас расставание с тобой кажется болезненным. Но глубокое искреннее переживание – именно то, что мне необходимо».
Это мгновенное озарение, похоже, в самом деле воодушевило Акиру: опираясь рукой о сосновый ствол, он с выражением решимости на лице провожал взглядом освещенные солнцем фигуры Санаэ и полицейского до тех пор, пока мог их видеть. А те так и шагали – по разные стороны от велосипеда, и расстояние между ними по-прежнему то сокращалось, то увеличивалось.
С начала июня Наоко стали разрешать двадцатиминутные прогулки, и теперь в те дни, когда состояние здоровья ее не беспокоило, она нередко доходила до раскинувшегося у подножия горы пастбища.
Пастбищный луг тянулся вдаль на сколько хватало глаз. Встававшие на линии горизонта редкие купы деревьев роняли почти лиловые тени, ложившиеся на землю неритмичными полосами. На краю просторных пастбищных угодий паслось обычно около дюжины коров и лошадей: животные щипали траву, переходя с одного места на другое. Наоко огибала пастбище, двигаясь вдоль окружавшей его ограды, и поначалу мысли в ее голове беспорядочно вились, точно порхавшие над лугом желтые бабочки. Однако постепенно они упорядочивались и возвращались в привычное русло.
«Ну почему, почему я согласилась на этот брак? – подумав об этом, Наоко останавливалась и, не заботясь о том, где находится, опускалась в траву. Затем она спрашивала себя, неужели не могла ее жизнь сложиться как-то иначе. – Отчего в то время собственное положение казалось мне настолько безвыходным? Бросилась в этот брак, словно в нем заключался единственный для меня путь к спасению! – Она вспоминала свадебную церемонию. Стоя со своим новоиспеченным мужем возле входа в торжественный зал, Наоко приветственно кланялась молодым людям, которые подходили их поздравить. Она могла выйти за любого из них, но, даже сознавая это, при мысли о стоявшем рядом с ней мужчине, который был заметно ниже ее ростом, испытывала тогда нечто похожее на успокоение. – Куда же пропало чувство душевного покоя, посетившее меня в тот день?»
Однажды, пробравшись сквозь ограду, Наоко зашла довольно далеко вглубь пастбища и обнаружила там, почти в самом его центре, одиноко стоящее высокое дерево. В его очертаниях угадывалось что-то трагическое, и сердце Наоко дрогнуло. Коровы и лошади щипали в тот момент траву на самом краю пастбищного луга, поэтому Наоко, с опаской поглядев в их сторону, решила, что попробует, насколько получится, подойти к дереву поближе. В итоге она так и не смогла разобрать, что это за дерево, но увидела, что ствол его расколот надвое: на одной половине густо зеленели листья, но другая, очевидно, погибала в мучениях, поскольку все ветви на ней – а их было немало – полностью высохли. «Вот и я точно такая же, как это дерево. Наполовину мертвая…» – подумала Наоко, сравнивая две верхушки – одну, покрытую трепещущими на ветру переливчатыми листочками правильной формы, и вторую, совершенно сухую, на которую больно было смотреть.
Впечатленная этим открытием, она прошла обратно до границы пастбища, даже не вспомнив о том, что побаивается коров и лошадей.
К концу июня небо затянуло облаками – начался сезон дождей; Наоко на какое-то время лишилась возможности выходить на прогулки. Эти утомительные, ничем не заполненные дни даже она переносила с большим трудом. С самого утра не было иных дел, кроме как дожидаться вечера, а едва за окном темнело, непременно доносился нагоняющий тоску шум дождя.
В один из таких холодных дней неожиданно приехала мать Кэйскэ. Узнав о приезде свекрови, Наоко вышла встретить ее к дверям санатория; у входа в тот момент толпился народ – медсестры и пациенты провожали какого-то молодого мужчину. Когда Наоко вместе со свекровью присоединилась к провожающим, стоявшая рядом медсестра тихонько шепнула ей, что этот молодой агроинженер покидает горный пансион самовольно, вопреки настояниям врачей, поскольку хочет, по его словам, довести до конца незавершенные исследования.
– В самом деле? – не сдержала Наоко удивленного возгласа и снова посмотрела на мужчину. Среди присутствующих он один был одет в деловой костюм и на первый взгляд больным как будто не выглядел, но, присмотревшись внимательнее, можно было заметить, что он суше и гораздо бледнее прочих пациентов, у которых руки и ноги уже потемнели от загара. Зато в лице его читалась необычайная целеустремленность, какой в других не наблюдалось. Наоко почувствовала к этому незнакомому молодому мужчине почти дружеское расположение…
– Люди, стоявшие у входа, – это пациенты? – с сомнением уточнила свекровь, шагая вместе с Наоко по коридору. – Любой, на кого ни посмотри, выглядит здоровее здорового!
– Может быть, по ним и не заметно, но все они тяжело больны. – Наоко, не задумываясь, встала на защиту обитателей санатория. – Достаточно резкого скачка атмосферного давления, чтобы у кого-то из них неожиданно началось кровохарканье. Когда они вот так собираются вместе, каждый невольно задается вопросом: кто следующий, не я ли? Но все старательно прячут друг от друга невеселые мысли. Так что это не физическая бодрость, это просто бравада.
Наоко забеспокоилась, не захочет ли свекровь высказаться по поводу того, что невестка, рассуждающая столь уверенно и как будто совершенно окрепшая, уже вечность прячется ото всех в горном санатории, поэтому тут же с волнением в голосе поведала, до чего ее саму тревожат нестихающие хрипы в левом легком.
Они прошли в палату, расположенную в дальнем корпусе, почти в самом конце коридора на втором этаже; свекровь лишь окинула беглым взглядом пропитанную запахом креозота комнату и тут же, словно опасаясь надолго в ней задерживаться, проследовала на балкон. Там было прохладно.
«И почему, приезжая сюда, она всегда так горбится?» – думала Наоко, с какой-то неприязнью вглядываясь в спину свекрови, пока та стояла, облокотившись о перила балкона, и смотрела вдаль. Не прошло и минуты, как женщина неожиданно обернулась к невестке. И, заметив на себе отрешенный взгляд Наоко, поспешила изобразить на лице нарочито ласковую улыбку.
Уже через час свекровь засобиралась обратно, уверяя, что непременно должна сейчас же отправляться в путь, поэтому удерживать ее дольше совершенно бесполезно, и Наоко снова пошла к дверям санатория – проводить родственницу. В тот момент ей как никогда отчетливо привиделось в согбенной позе свекрови, которая по-прежнему, будто из страха, ни на секунду не распрямлялась, что-то лживое…
Дожив до зрелой поры, Курокава Кэйскэ постиг наконец, что значит болеть душою за другого человека, приобщившись таким образом к премудрости, известной многим с самых ранних лет…
Как-то в начале сентября его с деловым вопросом посетил на рабочем месте, в Маруноути[80], один дальний родственник, некто Нагаё. После того как с делами было покончено, разговор перешел на личные темы. Тогда-то Нагаё и спросил со странным подергиванием век, каким по привычке сопровождал любой адресованный собеседнику вопрос:
– Говорят, жена у тебя отправилась на лечение в какой-то санаторий? А теперь-то с ней как?
– Да ладно, у нее ничего серьезного! – легко отмахнулся Кэйскэ, надеясь увести разговор в другую сторону.
О том, что Наоко, страдая грудной болезнью, легла в санаторий, мать старалась при посторонних не упоминать, считая это фактом весьма неприятным, и теперь Кэйскэ гадал, откуда о случившемся мог узнать Нагаё.
– Она ведь вроде бы лежит в специальном отделении для тяжелобольных, разве нет?
– Нет, конечно! Ты что-то путаешь.
– Да? Ну хорошо, коли так… Просто я об этом слышал от своей матери, а она, говорит, не так давно обо всем от твоей узнала.
Кэйскэ переменился в лице:
– Не могла моя матушка такого сказать…
С той минуты его уже не отпускало какое-то странное чувство, настроение испортилось, и он распрощался со знакомым.
Вечером, во время тихого ужина, сидя за столом один на один с матерью, Кэйскэ для начала с безразличным видом произнес:
– Нагаё знает, что Наоко лежит в санатории.
Однако мать изобразила недоумение:
– Вот как? Интересно, откуда эти люди могли обо всем узнать?
Услышав слова матери, Кэйскэ с грустью отвернулся от нее и вдруг перевел взгляд на пустующее место за столом, видимо ощутив внезапную тревогу о той, кого рядом с ним сейчас не было. Когда они собирались вместе за ужином, Наоко почти всегда держалась чуть в стороне и в общей беседе не участвовала. Однако Кэйскэ с матерью, не обращая на нее внимания, проводили часы за обсуждением давних знакомых и повседневных бытовых мелочей. Кэйскэ живо представилось напряженное выражение лица, с каким Наоко, не поднимая головы, слушала обычно их вечерние разговоры – кажется, в такие моменты она словно боролась с собой, что-то тщательно в себе подавляя. Никогда прежде Кэйскэ об этом не задумывался…
Мать Кэйскэ стыдилась открыто говорить при людях, что невестка лечится в санатории от грудной болезни, и потому решила вне семейного круга представлять ситуацию немного иначе – якобы Наоко решила сменить обстановку по причине обычного нервного истощения. Более того, она и сына убедила в необходимости вести себя соответственно и в итоге ни разу не позволила ему съездить проведать жену. Потому-то Кэйскэ до сих пор даже мысли не допускал, что мать сама, по доброй воле станет у него за спиной обсуждать с кем-то эту тему.
Кэйскэ знал, что матери приходят от Наоко письма и что мать на них отвечает. Он изредка спрашивал у нее о состоянии жены, но всегда довольствовался краткими ответами и никогда не предпринимал даже слабой попытки разузнать подробнее, о чем женщины пишут друг другу. В тот день, заключив из разговора с Нагаё, что мать, похоже, что-то от него скрывает, Кэйскэ вместе с невыразимой досадой ощутил незнакомое доселе чувство глубокого раскаяния: он был страшно недоволен собой.