Спустя два-три дня он внезапно заявил, что взял на работе выходной и завтра едет повидаться с женой. Мать при этих словах сделала кислое лицо, однако отговаривать сына не стала.
Курокава Кэйскэ, снедаемый безотчетной тревогой за жену, которая представлялась ему теперь тяжело и, возможно, неизлечимо больной, поехал на юг Синсю в самую непогоду, разыгравшуюся накануне двухсот десятого дня[81]. Иногда ветер расходился сверх всякой меры, и тогда крупные дождевые капли со стуком били в окна поезда. Достигнув горной местности, начинавшейся у границ префектуры, состав посреди бушующей стихии в процессе смены локомотива несколько раз сдавал назад. Непривычный к путешествиям Кэйскэ каждый раз выглядывал в мутное из-за дождевой воды окно, за которым ничего нельзя было разобрать: ему казалось, его везут в каком-то совершенно непонятном направлении.
Когда поезд прибыл на крошечную станцию, как две капли воды похожую на все прочие станции в горах, Кэйскэ долго не мог сообразить, что это место, в котором расположен санаторий, и, спохватившись перед самым отправлением, едва успел выскочить под дождь, где сразу вымок до нитки.
Возле станции в потоках дождевой воды стояло одно-единственное обшарпанное такси. У водителя, помимо Кэйскэ, нашелся еще один пассажир – девушка, но она тоже направлялась в санаторий, поэтому они с Кэйскэ решили ехать вместе.
– Понимаете, я очень спешу, одному пациенту неожиданно стало хуже, – пояснила девушка, словно оправдываясь. Она рассказала, что работает медицинской сестрой в расположенном в соседней префектуре городе К, что состояние одного из пациентов санатория резко ухудшилось, началось кровохарканье и ей позвонили – попросили срочно приехать, чтобы помочь с уходом.
Ощутив смутное беспокойство, Кэйскэ спросил у нее:
– Пациент – женщина?
– Нет. На этот раз, кажется, какой-то юноша, у него впервые открылось кровохарканье, – без особого чувства ответила собеседница.
Автомобиль, прорываясь сквозь ветер и дождь, пронесся по маленькому поселку, поднял над лужами тучи брызг, полетевших в сторону жавшихся вдоль дороги грязных домишек, а затем, выехав из поселка, пополз вверх, к стоявшему на склоне санаторию. Гул мотора то и дело усиливался, автомобиль периодически кренился, и Кэйскэ всю дорогу места себе не находил от беспокойства…
В санаторий они прибыли, когда у пациентов, похоже, шел тихий час – по крайней мере, в холле на входе в здание никого не было видно. Кэйскэ в одиночестве снял мокрые ботинки, сунул ноги в тапочки и, не спрашиваясь, пошел вдоль по коридору: завернул в секцию, показавшуюся смутно знакомой – «Кажется, где-то здесь», – но в конце концов понял, что ошибся, и повернул обратно. По пути ему попалась палата, дверь которой была приоткрыта. Проходя мимо, Кэйскэ безо всякого умысла заглянул внутрь и увидел прямо перед собой молодого мужчину – он лежал на кровати, и его поросшее жидкой бородкой восковое лицо было обращено к потолку. Больной тоже заметил Кэйскэ: лица он не повернул, но взгляд его по-птичьи широко распахнутых глаз медленно обратился к двери. Кэйскэ от неожиданности вздрогнул и поспешил пройти дальше; в то же время изнутри палаты кто-то подошел к двери и прикрыл ее. При этом Кэйскэ показалось, будто ему чуть заметно кивнули в знак приветствия, и только спустя мгновение он понял, что это была та самая девушка, с которой они вместе ехали от станции, – она уже успела переодеться в белую форму.
Наконец Кэйскэ увидел какую-то медсестру и спросил, где искать Наоко; оказалось, что его жена лежит в следующем корпусе. Он дошел, как было велено, до конца коридора, поднялся по лестнице на второй этаж, там вспомнил прошлый свой приезд, когда он только привез жену на лечение: «В самом деле, вот же это место», – и с внезапным душевным трепетом приблизился к дверям палаты номер три, в которой лежала Наоко. Ему подумалось, что Наоко, наверное, страшно ослабла и сейчас взглянет на него зловеще расширенными глазами – совсем как тот молодой человек, у которого открылось кровохарканье, – быть может, даже не узнает его поначалу; и невольно поежился от собственных мыслей.
Первым делом он постарался взять себя в руки, затем тихонько постучал и чуть приоткрыл дверь, заглядывая внутрь: больная лежала в постели; в его сторону она даже не обернулась. Ее, похоже, абсолютно не интересовало, кто зашел в палату.
Наконец Наоко все-таки повернула голову: возможно, оттого, что она немного похудела, глаза ее теперь казались больше, чем прежде. На секунду в них появился необычный блеск.
– Надо же, это ты!
Увидев жену, Кэйскэ вздохнул с облегчением, и его тут же захлестнула безотчетная радость.
– Ты знаешь, я ведь и раньше думал разок навестить тебя. Но столько было дел, никак не получалось выбраться.
Стоило Наоко услышать эти слова, слишком похожие на оправдание, как удивительный блеск в ее глазах мгновенно погас. Она отвела от мужа потемневший взгляд и отвернулась к окну, в котором теперь стояли двойные стекла. Бушевавший снаружи ветер время от времени, словно спохватываясь, швырял в них со стуком пригоршни крупных капель.
Кэйскэ был несколько разочарован тем, что жена, судя по всему, не слишком высоко оценила его поступок, а ведь он приехал к ней в горы, бросив вызов такому ненастью. Но вспомнил, какая тревога снедала его до момента встречи с Наоко, и, воспрянув духом, произнес:
– Как ты себя чувствуешь? Кажется, состояние твое с весны значительно улучшилось? – Задавая вопрос, Кэйскэ отвел взгляд, как делал всегда, когда приходилось говорить с женой общепринятыми вежливыми фразами.
Наоко знала об этой привычке мужа, но в ответ только молча кивнула, не заботясь о том, увидит он ее жест или нет.
– Замечательно, еще немного тут отдохнешь и скоро, должно быть, совсем поправишься.
Кэйскэ вспомнил случайно пойманный давеча пугающий птичий взгляд умирающего пациента, у которого открылось кровохарканье, и, собравшись с духом, внимательно, словно выискивая что-то, посмотрел на жену.
Однако, встретившись со взглядом Наоко, выражавшим в тот момент едва ли не жалость, опять невольно отвернул от нее лицо и, недоумевая, почему эта женщина вечно смотрит на него именно так и никак иначе, отошел к залитому дождем окну. Снаружи порывы ветра трепали древесную листву, поднимая в воздух такое количество брызг, что не удавалось разглядеть даже противоположное крыло санатория.
Начало смеркаться, однако буря все не стихала, и Кэйскэ тоже не проявлял желания пускаться в обратный путь. Наконец солнце склонилось к горизонту.
– Интересно, мне разрешат остаться в санатории на ночь? – произнес вдруг Кэйскэ; он стоял у окна, скрестив руки на груди, и наблюдал за тем, как трепещет листва на ветру.
– А тебе не нужно сегодня уезжать? Можно спуститься в поселок, там наверняка есть гостиница. Оставаться здесь… – В ответе Наоко слышалось сомнение.
– Но ведь местный распорядок такой возможности, наверное, не исключает? По мне, так гораздо лучше ночевать здесь, чем в какой-нибудь гостинице. – Он еще раз оглядел тесную палату, словно увидел ее впервые. – Это же всего на одну ночь, так что я могу поспать и на полу. Сейчас не так уж холодно…
«Надо же… – Наоко пристально, с некоторым удивлением посмотрела на мужа. – Совсем на него не похоже…» А затем усмехнулась про себя, словно на самом деле все это не имело никакого значения. Тем не менее в тот момент в ее чуть насмешливом взгляде не чувствовалось ничего, что могло хоть как-то задеть Кэйскэ.
Он один сходил на ужин в столовую, которую посещали те, кто ухаживал за больными, – среди них оказалось очень много женщин; затем так же, в одиночку, разыскал дежурную медсестру и попросил организовать для него ночлег.
Около восьми дежурная сестра принесла Кэйскэ раскладную кровать, какие держали в санатории для временных сиделок, выдала ему шерстяное одеяло и прочие постельные принадлежности. Когда она замерила Наоко температуру и ушла, Кэйскэ кое-как застелил раскладушку. Наоко из кровати наблюдала за действиями мужа и чуть заметно хмурилась: ей казалось, будто она ощущает на себе взгляд свекрови – словно та взирает на нее с укором откуда-то из угла палаты.
– Ну вот, постель готова… – Словно желая проверить сборное ложе, Кэйскэ присел на раскладушку, запустил руку в карман и, судя по всему, начал что-то там искать. Наконец извлек из кармана сигарету. – Ничего, если я пойду покурю в коридоре?
Наоко не ответила, проигнорировав вопрос мужа.
Кэйскэ с видом человека, брошенного на произвол судьбы, медленно вышел в коридор, но вскоре из-за двери послышались его шаги – очевидно, он закурил и теперь прохаживался перед дверью палаты взад и вперед. Наоко попеременно прислушивалась то к звукам его шагов, то к гулу дождя и ветра, трепавших деревья.
Когда Кэйскэ вернулся в палату, у изголовья Наоко кружил мотылек, отбрасывавший на потолок огромную безумную тень.
– Будешь ложиться – погаси, пожалуйста, свет, – устало пробормотала Наоко.
Он приблизился к ее изголовью, отогнал мотылька, а перед тем, как погасить лампу, с искренним сочувствием поглядел на темные синяки под глазами жены, жмурившейся от яркого света.
– Все еще не можешь заснуть? – раздался наконец в темноте голос Наоко. Полотняная раскладушка, которую муж поставил возле ее кровати, без конца поскрипывала.
– Нет… – ответил тот, стараясь, чтобы голос звучал как можно более сонно. – Дождь слишком шумит. Тебе тоже не спится?
– Меня бессонница не пугает. Я уже привыкла…
– Понятно… Но наверное, в такие ночи одной здесь все-таки жутко… – Начав фразу, Кэйскэ поспешил повернуться на другой бок – спиной к Наоко. Так ему было проще решиться на заключительные слова: – Ты не думаешь о том, чтобы вернуться домой?
Наоко в темноте невольно сжалась.
– Пока я полностью не восстановлю здоровье, об этом лучше не думать. – Ограничившись таким ответом, она тоже повернулась на другой бок и замолчала.