«Неужели жизнь моя подошла к концу? – думала она с внутренним содроганием. – Может ли кто-то сказать мне, что делать дальше? Или у меня нет иного выбора, кроме как продолжать нынешнее существование, и ни о чем другом лучше не помышлять?..»
В один из дней сумбурный поток мыслей Наоко прервала медсестра.
– Прошу прощения, к вам посетитель. – Медсестра посмотрела на Наоко с улыбкой в глазах, ожидая от нее знака согласия, а затем произнесла в сторону двери: – Заходите, пожалуйста…
Оттуда неожиданно послышался надрывный кашель, показавшийся Наоко незнакомым. Она ждала, теряясь в догадках, кто бы это мог быть. Наконец в дверном проеме возник молодой человек, высокий и худощавый.
– Подумать только. Акира-сан. – Неожиданное появление Цудзуки Акиры вызвало на лице Наоко строгое и как будто обвиняющее выражение.
Акира замер в дверях и, видимо, смущенный взглядом Наоко, в знак приветствия нервно склонил голову. Затем, словно избегая смотреть ей прямо в глаза, с подчеркнутым интересом обвел взглядом палату, после чего начал стягивать пальто, но снова закашлялся. Наоко, не в силах безучастно наблюдать за происходящим, произнесла из постели:
– Здесь холодно, верхнюю одежду лучше не снимать.
Услышав это, Акира послушно натянул обратно наполовину снятое пальто и снова встал столбом, без тени улыбки внимательно глядя на лежащую Наоко, будто ожидая от нее дальнейших указаний.
Она еще раз оглядела его – тихого, беззлобного, точно такого же, как и прежде, и отчего-то ощутила спазмы в горле. И все же зачем вдруг Акира, все последние годы – особенно в период после ее свадьбы – не подававший о себе никаких вестей, решил в этот зимний день посетить лечебный санаторий в горах? Пока причины визита оставались неясны, даже миролюбивый вид гостя с неизбежностью продолжал ее чем-то раздражать.
– Можно сесть вон там, – наконец обронила Наоко, по-прежнему не вставая с кровати, и с явным недовольством указала на стул.
– Хорошо. – Акира бросил быстрый взгляд на ее профиль, снова торопливо отвернулся и опустился на обтянутый кожей стул, стоявший возле самых дверей. – Я услышал, что вы в этом санатории, перед отправлением в небольшую поездку и уже в поезде решил по пути навестить вас, – сказал он, потирая ладонью исхудавшую щеку.
– И куда вы направляетесь? – спросила она с тем же недовольным видом.
– Да как сказать, вроде бы никуда, – забормотал Акира, словно разговаривая сам с собой. А затем вдруг широко распахнул глаза и, прежде чем осознал, что говорит вслух, произнес таким тоном, будто рядом никого не было: – Захотел вдруг отправиться в зимнее путешествие, безо всякой цели.
Едва Наоко услышала ответ, губы ее скривились в подобии усмешки. Эта привычка сохранилась у нее с детских лет: стоило собеседнику – Акире или кому-то иному – проявить словом или делом характерную наивную мечтательность, как она начинала над ним подтрунивать.
Лицо ее тоже само собой приняло выражение, вошедшее в привычку в те далекие годы, и когда она это заметила, то почувствовала странное возбуждение – показалось, будто внутри ее воскресла Наоко прежних лет. Впрочем, продолжалось это считаные секунды: Акира снова начал кашлять, и она против воли нахмурила брови.
«Как можно быть таким безрассудным? Без конца кашляет, и при том сильно, но все-таки едет в какое-то путешествие, хотя лучше бы ему никуда не ездить…» – безучастно отметила Наоко про себя.
Затем с неласковым видом спросила:
– Вы, должно быть, простудились? Возможно, не стоило отправляться в путь в такую морозную погоду?
– Все в порядке, – рассеянно отозвался Акира, словно пребывая мыслями где-то далеко. – Просто слегка надсадил горло, ничего серьезного. Окажусь среди снега, и мне, напротив, сразу полегчает.
В то же время думал он о другом. «Как так вышло, что я решил приехать в подобное место и повидаться с Наоко-сан? Идея навестить ее возникла уже в поезде, но я сразу проникся задумкой, хотя до недавнего времени даже не помышлял о том, чтобы увидеться с ней. Меня абсолютно не интересовало, как Наоко-сан теперь живет, сильно ли переменилась с давних пор или, может быть, осталась такой же, какой и была. Я хотел одного: хотя бы секунду, как в давние времена, скрестить с ней раздраженные взгляды, и больше ничего – после этого сразу можно уходить. Но вот я вижу ее и снова, как в детстве, ощущаю, что не успокоюсь, пока не расскажу про все свои синяки и царапины; и чем холоднее прием, тем настойчивее желание излить душу. Однако своей первоначальной цели я достиг, так что лучше поскорее откланяться…»
С этими мыслями Акира поднялся на ноги и, глядя на профиль лежащей Наоко, попытался что-то сказать. Однако о том, что ему пора идти, сообщить с ходу не смог и просто прочистил горло. На этот раз кашель его прозвучал сухо.
– Снег здесь еще не лег, верно? – Вопросительно поглядывая на Наоко, словно спрашивая ее разрешения, Акира прошел в сторону балкона. Остановился возле приоткрытой двери и, ежась от холода, стал изучать горы и леса, а затем, постояв так немного, обернулся и сказал: – Мне кажется, когда ложится снег, в этих местах должно быть очень хорошо. Я-то думал, здесь уже бело…
Наконец он решился выйти наружу. Сгорбился, облокотившись о перила, и стал что-то пытливо выискивать среди гор и лесов, которые отлично просматривались с балкона санатория.
«А он все такой же», – думала Наоко, внимательно изучая со спины замершего на балконе Акиру: тот стоял, не меняя позы, и как будто смотрел в какую-то одну точку. Он с детства был застенчивее прочих и потому казался слабым, но при всем том имелась в нем и другая сторона: в случае необходимости он мог проявить редкостное упрямство – если считал, что должен что-то сделать, готов был пойти на что угодно, лишь бы добиться своего; и теперь ей вспомнилось, что своей настойчивостью он даже ее ставил порой в тупик.
Акира неожиданно обернулся. Заметил на лице погруженной в свои мысли Наоко блуждающую полуулыбку, оторвался от перил и, щурясь, зашел в комнату. Заговорив с ним, Наоко невольно произнесла то, что действительно вертелось у нее на языке:
– А вы совсем не изменились, Акира-сан, мне даже завидно… Но женщины – создания ничтожные, только выйдут замуж – и их уже не узнать.
– Хотите сказать, вы переменились? – ответил вопросом на вопрос Акира, резко останавливаясь, словно услышанное явилось для него неожиданностью.
Эта прямодушная реплика вызвала на лице Наоко улыбку, порожденную в равной мере самоиронией и желанием скрыть истинные чувства.
– А как вам кажется?
– Мне? – пробормотал Акира, в явном замешательстве глядя на собеседницу. – Даже не знаю, что ответить. Сложный вопрос.
Сказав так, он подумал, что женщина эта, скорее всего, несчастна, поскольку, как и всегда, ни в ком не находит понимания. Ему не хотелось расспрашивать, как Наоко жила после свадьбы, да она, вероятно, и не стала бы о таком рассказывать – ни ему, ни кому бы то ни было еще. И все же у него складывалось такое чувство, будто в том, что касалось Наоко, он нынешний сумел бы понять все, что угодно. Прежде, бывало, ее поступки и правда казались ему непостижимыми, но теперь он чувствовал: какими бы непроходимыми путями она ни повела в глубины своего сердца, он один мог последовать за ней куда угодно.
«Она, вероятно, страдает, уверившись в том, что никто не может ее понять, – продолжал размышлять Акира. – Когда-то мне то и дело доставалось от Наоко-сан за мою мечтательность, но даже у нее – в точности как у ее матушки, так нежно любимой мною, – имелись свои мечты… Просто Наоко-сан, натура решительная, сумела запрятать их глубоко-глубоко и так надежно, что даже сама о них не догадывалась. Но до чего, должно быть, неожиданны ее мечтания…»
Акира не сводил с Наоко внимательного взгляда, в котором читались все одолевавшие его мысли.
Однако та лежала с закрытыми глазами, с головой погрузившись в собственные размышления. Время от времени по ее худой шее пробегало что-то вроде конвульсий.
Тут Акира вспомнил, что как-то раз столкнулся на железнодорожной станции Огикубо с человеком, которого посчитал мужем Наоко. Он подумал, не рассказать ли перед уходом об этом случае, но почувствовал вдруг, что лучше о нем не упоминать, и оборвал себя на полуслове. Решив, что теперь-то уж точно нужно уходить, Акира сделал пару шагов в сторону кровати, но остановился в некоторой растерянности и пробормотал всего пару слов:
– Мне уже…
Наоко открыла глаза не сразу – она ждала, что собеседник скажет дальше, но продолжения не последовало, поэтому она все-таки подняла веки, посмотрела на Акиру и поняла наконец, что тот собирается уходить.
– Вам уже пора? – На лице ее отразилось легкое удивление: она подумала, что свидание получилось чересчур коротким, но желания удержать гостя не выразила, напротив, ей показалось, будто ее освобождают от чего-то, и, радуясь чувству свободы, поинтересовалась: – Во сколько приходит ваш поезд?
– Я даже не посмотрел. Но знаете, в моем бесцельном путешествии такие моменты не слишком важны – во сколько бы ни пришел… – С этими словами Акира вновь, как и в момент приветствия, неловко поклонился. – Пожалуйста, берегите себя…
Наблюдая этот скованный поклон, Наоко вдруг ясно осознала, что с того момента, как перед ней появился Акира, она упорно скрывала от себя собственные чувства. Словно сожалея о прежней холодности, она обратилась к нему на прощание с теплотой, которой до сих пор в ее голосе не звучало:
– И вы, пожалуйста, не перетруждайте себя без надобности…
– Хорошо, – бодро отозвался Акира, напоследок, широко распахнув глаза, еще раз глянул на Наоко и скрылся за дверью.
Было слышно, как, удаляясь по коридору, он вновь заходится в судорожном кашле. Оставшись одна, Наоко особенно отчетливо ощутила своего рода сожаление, которое с недавних пор потихоньку наполняло ее сердце.
Казалось, промелькнувший перед глазами силуэт одинокого путника вскорости растает без следа, точно тень пронесшейся по зимнему небу птицы… Но этот тревожащий образ оставил в душе Наоко след, который со временем становился только глубже. В тот день после прощания с Акирой Наоко до самого вечера не покидала непонятная горечь, похожая на горечь раскаяния. Поначалу это было лишь смутное ощущение: ей казалось, она пытается скрыть некие чувства в отношении Акиры. Все то время, что он