Размышляя в одиночестве, Акира не отрываясь вглядывался в снежное сияние за окном и, похоже, не замечал, как комнату постепенно окутывают сумерки.
Снег по-прежнему валил не переставая.
От бесплодных размышлений Наоко сделалось совсем невмоготу. Несколько раз, когда казалось, что ее вот-вот заметит кто-нибудь из медсестер или пациентов, она прямо в галошах возвращалась к себе в палату, но в итоге все-таки сумела никем не замеченной выскочить через задние двери санатория на галерею. Пройдя сквозь рощу, она по объездной дороге направилась в сторону станции; снег летел прямо в лицо, поэтому время от времени приходилось замедлять шаг и отворачиваться. Поначалу Наоко думала просто немного пройтись, добежать вот так, с непокрытой головой, до станции – благо, по объездной до нее было всего пять кварталов – и сразу вернуться обратно. С этой мыслью она вложила в карман пальто конверт, который собиралась бросить в почтовый ящик у вокзала. Это был ответ на полученное утром письмо от матери Кэйскэ: свекровь писала, что, кажется, простудилась и уже целую неделю не встает с постели.
Пройдя по задворкам первый квартал, Наоко столкнулась с шагавшей ей навстречу женщиной в утепленных штанах, укрывавшейся от снега под низко склоненным зонтом.
– Ой, надо же! Неужели вы, Курокава-сан? – неожиданно окликнула ее молодая женщина. – Куда вы идете?
Наоко испуганно обернулась. Это была сиделка, помогавшая в том корпусе, где лежала Наоко; в шарфе, скрывавшем почти все лицо, в зимних штанах хакама она выглядела в точности как одна из местных жительниц.
– Я недалеко… – Чувствуя себя неловко, Наоко смущенно улыбнулась, но тут снова налетел ветер со снегом, и она невольно потупилась.
– Вы только поскорее возвращайтесь, – с нажимом произнесла сиделка.
Наоко, не поднимая глаз, молча кивнула.
После этого она прошла с непокрытой головой еще один квартал и к тому моменту, когда добралась наконец до железнодорожного переезда, уже почти решилась повернуть обратно, в санаторий. Немного постояла на месте, стряхивая шерстяными перчатками грубой вязки налипший на волосы снег, и вдруг подумала про добрую сиделку, которая не стала отчитывать пойманную на улице безрассудную пациентку: сиделка шла, обмотав лицо и голову шарфом, как делают русские женщины. Наоко подумала-подумала – и тоже закуталась с головой в шарф. Еще раз поблагодарила судьбу за такую встречу и зашагала дальше в сторону станции.
Обдуваемый ветрами, обращенный на север вокзал нещадно засыпало только с одного края, поэтому только один его край и побелел. И притулившийся в тени вокзального здания старый автомобиль тоже укрыло снегом лишь наполовину. Наоко, думавшая перед обратной дорогой немного отдохнуть, заметила, что по пути и сама успела с одного боку побелеть, поэтому, прежде чем зайти внутрь, аккуратно стряхнула с себя снег. После этого стянула шарф, укрывавший лицо, и, как ни в чем не бывало, зашла на вокзал; столпившиеся вокруг маленькой печки пассажиры дружно обернулись к ней, а затем, словно сторонясь вновь прибывшей, расступились. Наоко против воли нахмурила брови и отвернулась. Она не сразу поняла, что причиной всему следовавший из столицы поезд, который как раз в тот момент въехал под крышу вокзала.
Все вагоны подошедшего состава тоже были облеплены снегом лишь с одной стороны. Сошло всего полтора десятка человек: переговариваясь между собой, они оглядывали с головы до ног застывшую возле дверей Наоко в ее светлом пальто и один за другим уходили в снегопад.
– Да-а, столицу тоже засыпает, – поделился кто-то.
Продолжения фразы Наоко уже не расслышала. «Значит, в Токио сейчас творится то же самое», – подумала она, рассеянно оглядывая старенький автомобиль перед вокзальным зданием: машина, похоже, накрепко увязла в сугробе. Прошло еще немного времени, и дыхание Наоко почти выровнялось: пора было возвращаться в санаторий. Она еще раз обвела взглядом вокзальное помещение. Возле печки как-то незаметно успела собраться новая толпа. Стоявшие там люди – преимущественно местные жители – обменивались короткими фразами и время от времени бросали в сторону топтавшейся у входа незнакомки пытливые взгляды.
Судя по всему, вскоре ожидалось прибытие столичного поезда, которому уже через две-три станции предстояло, очевидно, разминуться с недавно прошедшим мимо них поездом из Токио.
Наоко внезапно подумала о том, что и этот состав будет, наверное, выбелен снегом только наполовину. А вслед за тем вдруг живо представила себе фигуру Акиры – как он, убеленный снегом точно так же, с одного только боку, шагает в состоянии эйфории по какой-нибудь деревне. И тут ее внимание привлекла собственная обтянутая вязаной перчаткой рука, которую она отогревала в кармане пальто: озябшие пальцы уже какое-то время перебирали лежащие там предметы – все еще не отправленное письмо для свекрови и кожаный бумажник.
Люди, до сих пор державшиеся поближе к печке, снова отступили от нее. Заметив это, Наоко поспешно прошла к билетной кассе и, достав из кармана бумажник, склонилась к окошку. Послышалось нелюбезное:
– Куда едем?
– Синдзюку, – ответила Наоко, с трудом сдерживая кашель.
Когда перед ней встали цепочкой вагоны поезда – как она и представляла, заснеженные только с одного боку, – она, словно увлекаемая вперед какой-то невидимой глазу, неодолимой силой, поставила ногу на подножку тамбура.
Пассажиры вагона третьего класса, в который зашла Наоко, заметили ее – женщина в заснеженном модном пальто привлекала внимание – и принялись беззастенчиво разглядывать. «Вид у меня, должно быть, весьма сердитый», – подумала Наоко, недовольно хмуря брови. Она опустилась на ближайшее к выходу свободное сиденье возле дремавшего пожилого человека в железнодорожной форме, и к тому времени, когда поезд выехал на высокогорную равнину, укрытую такими обильными снегами, что леса и горы сделались почти неразличимыми, никто на нее уже не оборачивался, по-видимому начисто позабыв о ее существовании.
В этот момент она неожиданно осознала, что вместо окружавших ее прежде запахов креозота и сулемы ощущает заполнившие вагон удушающие запахи человеческих тел и табака. И уловила в них некое предвестие – ностальгический привет из той жизни, в которую она намеревалась возвратиться. Стоило об этом подумать, как духота отступила, а внутри поднялась какая-то удивительная нервная дрожь.
Ветер усиливался, снег за окном валил все гуще, так что даже ближайшие к железнодорожным путям деревья и дома виделись неясными тенями. И все же Наоко еще примерно представляла, по каким местам проезжает поезд. Перед ее мысленным взором неожиданно всплыла печальная фигура засыхающего на корню дерева – конечно же, выбеленного лишь наполовину, – одиноко возвышающегося посреди заснеженного пустынного пастбища на расстоянии нескольких тё[87] от путей, – того самого дерева, в котором она временами узнавала саму себя. И в груди что-то тревожно сжалось.
«Почему же я, бросив вызов вьюге, не надумала дойти до пастбища и взглянуть на дерево? Поверни я к нему, и, вероятно, ничего бы не произошло, не сидела бы я сейчас в этом поезде…» От разносившихся по вагону запахов у Наоко все еще спирало дыхание. «В санатории, должно быть, поднялся страшный шум. Да и в Токио все будут шокированы. Что же со мной станется? Если я сейчас передумаю, то еще смогу вернуться назад. Что-то мне боязно…»
Она без конца прокручивала в голове эти мысли, а сама меж тем молила, чтобы поезд как можно скорее пересек границу префектуры, и, наблюдая за тем, как тают вдали последние, уже ничем не примечательные для нее деревья на краю заснеженной высокогорной равнины, которую они, похоже, наконец пересекли, испытывала одновременно страх и трепет предвкушения.
В Токио тоже валил густой снег.
Устроившись в углу расположенной в глубине Гиндзы «Джерман бейкери»[88], Наоко уже почти час ждала, когда придет Кэйскэ. Но ожидание ее, судя по всему, нисколько не тяготило. Едва в зале распространялся какой-нибудь аромат, как она, зажмурив глаза, полной грудью вдыхала его – ведь это был аромат возвращающейся к ней жизни. Сквозь помутневшие от мороза стеклянные двери она наблюдала за деловито снующими под снегом людьми, скользя по ним тем неподвижным взглядом, какой в Кэйскэ – будь он сейчас рядом с ней – тут же вызвал бы негодование.
Несмотря на вечерний час, людей в магазине – вероятно, из-за снегопада – было немного: помимо Наоко в разных углах зала виднелось всего три-четыре группы посетителей. Молодой человек артистической наружности – возможно, какой-нибудь художник, – водрузив ногу на печку, стоявшую у входа в зал, время от времени с любопытством посматривал в сторону Наоко.
Заметив это, Наоко внезапно задумалась о том, как выглядит. Давно не мытые сухие волосы, обтянутые кожей скулы, крупноватый нос, бледные, без кровинки, губы… Она и в юности выглядела так, что старшие нередко сожалели: хороша, да только поменьше бы резкости в чертах девочки; новые детали ничуть этого образа не изменили, разве что привнесли меланхолическую нотку. На затерянной в горах железнодорожной станции людские взгляды притягивало модное городское пальто Наоко, но здесь, в центре столицы, ее одежда почти ничем не отличалась от одежды других людей. И только мертвенная бледность пациентки, тайком улизнувшей из горного лечебного санатория и так же, тайком, вернувшейся домой, должно быть, странным образом отличала ее от окружающих. Поэтому Наоко то и дело закрывала лицо руками – изменить его она, увы, не могла – и, пытаясь вызвать хотя бы видимость румянца на щеках, без конца терла бледную кожу…
Неожиданно она ощутила чужое присутствие и в удивлении подняла глаза.
Рядом, глядя сверху вниз, стоял Кэйскэ; перед тем как зайти, он, похоже, попытался отряхнуть налипший снег, но его пальто все равно было белым-бело.