Наоко, слабо улыбнувшись, сделала неуверенное движение, в котором лишь с большим трудом угадывался приветственный жест.
Кэйскэ с недовольным видом занял место напротив и какое-то время сидел молча.
– Ты не думала, каким шоком станет для меня твой неожиданный звонок с вокзала Синдзюку? Что, скажи на милость, произошло? – наконец спросил он.
Наоко ответила не сразу, поначалу ограничившись все той же слабой улыбкой. Ей вспомнилось, как нынче утром, в самую вьюгу, она выбралась из санатория и пустилась в свое маленькое путешествие, как приняла неожиданное решение на горной станции посреди укрытых снегами гор, как затрепетала, вдохнув наполнявшие вагон третьего класса запахи жизни; на несколько мгновений пережитое вновь завладело ее мыслями. И она поняла: ей ни за что не суметь внятно, понятно для других объяснить свои поступки, совершенные в состоянии какой-то одержимости.
Широко распахнув глаза, она неотрывно глядела на мужа, словно это могло заменить все объяснения и ответы. Ей так хотелось обойтись без слов – чтобы он просто заглянул в ее глаза и все понял.
Это был тот самый взгляд, привычный взгляд Наоко, который Кэйскэ тщетно искал все эти одинокие дни. Но, встретив его вот так – прямо, открыто, – в силу природной слабости все-таки не выдержал и отвернулся.
– Мама болеет, – в конце концов почти выдохнул он, по-прежнему не глядя на жену. – Ей сейчас лишние беспокойства ни к чему.
– Да, конечно. Я поступила необдуманно. – Наоко глубоко вздохнула, как будто признавая в этот момент, насколько глубоко до сих пор заблуждалась. А затем с небывалым смирением в голосе добавила: – Я сейчас же уеду обратно…
– Обратно? Сейчас? Никуда ты в такой снегопад уехать не сможешь. Не лучше ли сделать так: ночь ты проведешь в Токио, а уже завтра отправишься в обратный путь?.. Вот только ночевать в доме на Омори все-таки нежелательно. Ради маминого спокойствия… – Кэйскэ о чем-то напряженно размышлял, видно было, что он нервничает. Наконец он поднял глаза и, понизив голос, спросил: – А ты не согласишься провести ночь одна в гостинице? Я в Адзабу[89] знаю одно небольшое и очень уютное заведение…
Дослушав до конца, Наоко, успевшая приблизить свое лицо к лицу мужа – ей очень хотелось знать, что он решит, – резко отстранилась и с видимым равнодушием ответила:
– Меня устроит любой вариант…
До сих пор она была исполнена удивительной решимости действовать, но именно теперь, оказавшись с мужем один на один, заговорив с ним, отчего-то перестала понимать, зачем вообще бежала из горного санатория, превозмогая снег и ветер. Отважиться на подобный шаг, забыв обо всем, примчаться к нему в Токио! С каким лицом он взглянет на нее в первый момент, когда они только увидятся? Она готова была рискнуть, она всю свою жизнь поставила на один этот момент, но не успела оглянуться, как они скатились к привычным супружеским ролям, и все вновь стало размытым и обтекаемым. Воистину, в человеческих привычках есть что-то неискоренимо лживое…
Размышляя об этом, Наоко, ко всему потерявшая интерес, обратила на мужа свой обычный отсутствующий взгляд – пристальный и в то же время невидящий.
На этот раз Кэйскэ, похоже, почувствовал, что деваться некуда, и его маленькие глазки, застыв, встретили вызов. Но лицо тут же залилось краской. Он вспомнил, что об упомянутой гостинице узнал совсем недавно от одного своего коллеги – они как-то проезжали мимо, и тот полушутя принялся нахваливать это место, дескать, стоит взять на заметку: постояльцев почти не бывает, для рандеву – лучше не придумаешь!
Наоко не могла знать, отчего муж покраснел. При виде его смущения ей вдруг показалось, будто еще немного – и ей приоткроется, что же побудило ее сорваться с места и, забыв обо всем на свете, примчаться к нему.
Но он уже поторапливал ее: пришлось оставить отвлеченные размышления и подняться из-за столика. Она еще раз с сожалением обвела взглядом зал кофейни, по которому периодически разливались приятные ароматы, и, следуя за мужем, вышла на улицу.
Снег валил все так же, не переставая.
Он засыпал спешащих по своим делам прохожих, а те старались – каждый по-своему – прикрыться от него. Наоко, как и раньше, в горах, плотно обмотала лицо шарфом и, проигнорировав зонт, который раскрыл для нее Кэйскэ, быстро зашагала вперед, чтобы первой нырнуть в людскую толчею.
Только на Сукия-баси[90], когда народу вокруг стало поменьше, они смогли наконец отыскать такси и оттуда поехали к расположенной на задворках Адзабу гостинице.
От квартала Тора-но-мон[91] такси резко повернуло и поползло вверх по крутому склону; на полпути к вершине они увидели на обочине погребенную под снегом машину: она съехала в кювет и, очевидно, застряла. Глядя на нее сквозь запотевшее стекло, Наоко вспомнила наполовину засыпанный снегом старенький автомобиль, оставленный возле железнодорожной станции в горах. А вслед за тем совершенно отчетливо – гораздо отчетливее, чем прежде, – вспомнила вдруг и состояние, в котором пребывала за минуту до принятия скоропалительного решения о поездке в столицу. В тот момент в глубине души она сделала выбор: отринув сомнения, отдать всю себя без остатка. Чему? Этого она не знала. Чувствовала только, что если не попробует, не сделает шага вперед, то так никогда и не узнает. Ей вдруг почудилось, будто она усмотрела это что-то в Кэйскэ, который сидел теперь рядом с нею, плечом к плечу, – и в то же время как будто не совсем в нем, а в том человеке, которым он ей тогда привиделся…
Перед домом, похожим на консульство какой-то страны, стайка детей, девчонок и мальчишек, среди которых были, кажется, и ребята-иностранцы, разделившись на две команды, играла в снежки. Когда такси, сбавив скорость, проезжало мимо, брошенный чьей-то рукой снежок с силой ударился в стекло удаляющегося автомобиля, осыпав его снежными брызгами, – прямо перед лицом Кэйскэ. Он непроизвольно вскинул руку к лицу и наградил детвору суровым взглядом. Но, увидев, что те даже не заметили этого маленького происшествия и продолжают самозабвенно перебрасываться снежками, заулыбался и потом не раз еще заинтересованно оглядывался назад – чтобы посмотреть на них. «Неужели он так любит детей?» Поведение Кэйскэ вызвало в Наоко теплое чувство: эта черта в характере мужа открылась ей впервые…
Вскоре машина съехала с главной дороги, резко свернув в безлюдный, обсаженный деревьями переулок.
– Остановитесь здесь, – бросил Кэйскэ водителю, нетерпеливо приподнимаясь на сиденье.
Наоко увидела обращенную фасадом в переулок маленькую гостиницу в западном стиле, отделенную от дороги лишь рядком заснеженных пальм: ошибиться было сложно.
– Наоко, объясни мне, почему ты так внезапно вернулась, да еще в подобный день? – Только задав свой вопрос, Кэйскэ осознал, что уже спрашивал об этом раньше. И тут же вспомнил, что в первый раз объяснений так и не последовало – только долгий взгляд и несмелая улыбка. Опасаясь, вероятно, еще одного безмолвного ответа, он поспешно добавил: – В санатории случилось что-то неприятное?
Он видел, что Наоко колеблется, но при этом не догадывался, что она просто не знает, как объяснить ему собственный поступок, и потому медлит. Его тревожило, не кроется ли за ее молчанием какого-нибудь серьезного и действительно неприятного обстоятельства. Но в то же самое время он не мог не признать, что хочет во что бы то ни стало докопаться до сути: какие бы неприятности ни повлекло за собой ее признание, нужно сейчас же непременно выяснить все до конца. Поэтому он продолжал допытываться:
– Насколько я тебя знаю, ты всегда все тщательно обдумываешь…
Какое-то время Наоко молчала, не зная, что сказать; она смотрела в окно, обращенное на север, – на неглубокую долину, застроенную крошечными домами. Ослепительно-белый снег плотным слоем укрыл уместившийся между склонами квартал. А по другую сторону этой ослепительно-белой долины среди снегов то появлялось призрачным видением, то вновь исчезало что-то, похожее на заостренную крышу церкви.
Наоко размышляла. Будь она на месте Кэйскэ, сразу начала бы с того, что в первую очередь занимает ее мысли; ему же было важнее сперва как-то сгладить недоразумение, и только теперь он всерьез задумается о произошедшем. Наоко не видела в этом ничего нового – Кэйскэ всегда был таким, – но в кои-то веки он казался сейчас чуть ближе, и ей захотелось еще немного сократить расстояние между ними. Она прикрыла глаза и предприняла еще одну попытку подобрать такое объяснение своим действиям, которое понял бы даже муж, но затянувшееся молчание было воспринято нетерпеливым собеседником как очередной безмолвный ответ: Кэйскэ решил, что иного ждать бесполезно.
– И все же это чересчур неожиданно, тебе не кажется? Такой поступок обязательно вызовет пересуды, – добавил Кэйскэ, очевидно уже не надеясь узнать правду, и Наоко ощутила, что он вновь отдаляется от нее.
– Пересуды? Разве это имеет какое-то значение? – мгновенно откликнулась она на фразу мужа. И тут же почувствовала, как в душе против воли поднимается извечная досада на него. В тот момент это оказалось настолько неожиданным, что она ничего не успела предпринять, чтобы как-то унять эмоции. И в порыве негодования выпалила первое, что пришло на ум: – Я просто залюбовалась на снег и не смогла усидеть на месте! Почувствовала себя непослушным ребенком – до невозможности захотелось поступить по-своему, сделать то, что хочется. Вот и все… – Когда Наоко заговорила про снег, ей внезапно представилась одинокая фигура Цудзуки Акиры, на этот раз почему-то глубоко ее взволновавшая. У нее даже слезы выступили на глазах, хотя она сама не смогла бы сказать отчего. – Завтра я уеду обратно. Извинюсь перед работниками санатория и скажу им ровно то же самое. Думаю, тем все и обойдется.
Наоко чуть не плакала; поначалу ей всего лишь хотелось позлить мужа, и объ