Направились мы не в ту сторону, с которой пришли, а в противоположную, за дальний угол форта, куда вела сначала мощеная набережная, а потом просто натоптанная тропа. И в какие края она вела, стало ясно после того, как нам навстречу попалась пара пьяных матросов, идущих в порт и поддерживающих друг друга.
Действительно, сразу же за поворотом крепостной стены началась кривая и грязноватая улочка, зажатая между самой стеной с пристроенными к ней лавками и двухэтажными домами из привычного уже красного кирпича, в коих первые этажи представляли собой идущие один за другим «трактиры», «рюмочные» и «кабаки», из открытых окон и дверей которых на улицу неслись звон посуды, звуки какой-то музычки, не слишком виртуозно исполняемой вживую. пьяный гомон, хохот. В общем, стандартный кабацкий набор звуков.
Прямо на улице, под стенами трактиров, пристроились несколько пьяных, неспособных к дальнейшему самостоятельному перемещению, и при виде их Иван-моторист покачал головой, пробормотав:
— Вот же балбесы… Загребут их объездчики — будут в холодной отсыпаться. И штрафа по пять рублей с каждого возьмут.
При этом он бросил взгляд куда-то вверх. Я тоже посмотрел туда и с удивлением увидел наверху крепостной стены стоящего под навесом крепкого бородатого мужика с револьвером и нагайкой на поясе. На шее у него висела на ремешке уже привычная бляха. Вот оно как… грех-то здесь под присмотром. Но все равно… для Церкви не слишком назойливым, как я понимаю. Все остальное здесь нормально, и даже две вывески: «Веселый дом „Под пальмами“» и «Веселый дом „Летучие рыбки“» — тоже никого не удивляют. Чем дальше в лес, тем толще партизаны. Чего-то я пока во всем происходящем вокруг не понимаю. Здорово так не понимаю.
— Ну откуда начнем? — спросил, адресуясь, скорее всего, к самому себе, мой спутник.
Я промолчал, и Иван, подумав несколько секунд, ткнул пальцем в заведение с вывеской «Рюмочная», после чего сказал:
— Если он уже пропился, то тут заседает, поскольку всего дешевле.
С этими словами он решительно пересек улицу и толкнул обшарпанную и чуть перекосившуюся дверь, которая со скрипом открылась, пропуская нас внутрь, а наружу, в свою очередь, целое облако запахов алкоголя и табака, шума и пьяных криков.
Рюмочная была самой что ни на есть классической. Подобную картину я наблюдал разве что в детстве, у винного магазина под бытовым названием «Шестерка», в котором самой последней окрестной пьяни предоставлялся богатый выбор всевозможной бормотухи — от «Солнцедара» до «Трех семерок». Именно там сразу в одном месте можно было увидеть столько пропитых рож в такой степени опьянения, почти что в астральной.
Стоячие столы, заваленные огрызками какой-то немудрящей закуски, грязные стаканы с желтоватой жидкостью внутри, как нельзя более смахивающей на дешевое крепленое вино, всклокоченные волосы и бороды, красные мутные глаза, заплетающаяся и бессвязная речь. Угол отгорожен высокой деревянной стойкой, за которой разливает по рюмкам эту самую бормоту здоровенный лысый и бородатый мужик в жилетке, надетой на потное голое тело, обнажающей могучие, толщиной в хорошее бревно, мускулистые руки.
А в дальнем углу, на высоком стуле, пристроилась его копия, сжимающая в руках тяжелую дубинку, обшитую кожей. Обращало на себя внимание лицо человека с дубинкой, все покрытое какими-то до удивления симметричными светлыми пятнами. Чуть подумав, я сообразил, что это и есть следы сведенной татуировки. «Свободный негр», получается… А теперь за вышибалу, и его нынешняя должность никаких сомнений не вызывала.
— А нет здесь Игнатия… — задумчиво протянул Иван, брезгливо морщась. — В «Дурную рыбу» пойдем тогда.
— Это хорошо или плохо? — спросил я.
— Кто ведает истину? — философски вопросил Иван. — Если еще не пропился, то мог проиграться. Игнатий у нас по-всякому умеет.
— Лишь бы не совмещал, — усмехнулся я.
— Не совмещать не получается, — в такой же интонации ответил моторист.
«Дурной рыбой» назывался трактир почище рюмочной. И публикой почище, без откровенных забулдыг, и обстановкой. Здесь и прокисшим пойлом не воняло, как в прошлом заведении, и огрызки по столам не валялись, и вели себя здесь прилично. Относительно, конечно, но под стол никто не сползал, да и вышибал вроде не было видно. Если рюмочная была, по всему видать, финишем жизненного пути, то «Большая рыба» — одной из первых ступенек на этой ведущей вниз лестнице нравственности.
Были тут и дамы. Все как на подбор с татуировкой на лицах, пусть и не слишком изобильной, и с одинаковыми браслетами на руках, на каждом из которых было что-то выбито. Одеты же они были вполне по-местному, хоть и с претензией на откровенность. Если бы не сильный загар и не татуировки, выглядели бы они вполне нашенскими. Русскими. В общем, происхождение негров для меня тайной быть перестало — получились они из наших же соотечественников, впавших в полный упадок по сравнению с христианами. По какой причине это случилось — не скажу, не знаю. Но выясню еще.
— Вон Игнатий, — негромко сказал Иван, указав взглядом в дальний угол трактира.
Там играли в карты. За большим круглым столом сидело пятеро. Двое вполне пьяных, у которых на лбу словно клеймо стояло: «Лох!». А еще трое, в свежих сорочках, сбитых на затылок новеньких соломенных шляпах и с аккуратными бородками, с золотыми браслетами и с золотыми же цепями на шее, выглядели как дружная и сноровистая компания «катал», потрошащих добычу.
— Который из них?
— Седой который, с лысиной, — пояснил Иван.
Точно, был там такой, пьяный в дрова, осоловело таращившийся в кое-как удерживаемые в руках карты, в которые только ленивый не мог заглянуть. Среднего роста, красномордый, с всклокоченной седой бородой, слипшейся от пролитого в нее вина и с застрявшими в ней крошками хлеба, в мятой и скособоченной шляпе, на которой кто-то всласть посидел, судя по ее форме. Или сплясал.
Иван решительно подошел к столу, кивнул сидящим, пригнулся к уху пьяного шкипера и шепнул, но так, что все вокруг тоже услышали:
— Игнатий, заканчивай. Беда случилась, уходить надо.
К моему удивлению, кочевряжиться шкипер не стал, а просто положил карты на стол, сказав:
— Сбросил. — Икнул пьяно и добавил: — Ухожу.
— Куда ты пошел? — делано удивился самый высокий из «катал», с аккуратно подстриженными каштановыми волосами и бородкой, с бриллиантовой серьгой в ухе. — Мы на десять партий сели, а ты три сыграл.
— Не помню такого, — решительно помотал головой Игнатий. — Это ты туман наводишь, Фома. С этой раздачи банк забирай, и на том моей игре конец.
С этими словами он начал подниматься, опираясь руками на стол. Процесс шел плохо и медленно. Неожиданно Фома кивнул сидевшему слева от него крепышу со светлыми волосами, и тот довольно ловко усадил Игнатия на место.
— Десять раздач сыграем — и пойдешь, — заявил Фома.
— Фома, — обернулся к нему Иван и уставился в глаза игроку, прищурившись. — Ты нам тут дым не пускай. Тебя здесь каждый негр знает, и знают, как ты играешь. Не верю я тебе про десять раздач, да и нет такого правила.
— А тебе, мужик, верить и не надо, — жестко ответил Фома. — Достаточно того, что я себе верю. Он пьяный, уже имя свое забыл, вот и уговор наш из головы выпал.
Блондинистый крепыш вновь протянул руку к Игнатию, который опять начал вставать, но на этот раз я перехватил его за запястье. Крепыш даже вырывать не стал свою конечность из захвата, лишь посмотрел на меня с недоумением.
— Ласты при себе держи, — сказал я. — Смотреть смотри, а руками не трогай.
Тот лишь хмыкнул, но руку убрал. Зато на меня в упор уставился из-под полей своей модной шляпы Фома. И спросил:
— Беды ищешь?
— Это ты берега теряешь, как мне кажется, — ответил я. — Только не говори, что он у вас выиграл, я смеяться тогда буду.
Произнося эту фразу, я слова подбирал с тройным тщанием. Не знаю я, как тут в такие моменты говорить принято и что за большой косяк счесть могут. Но вроде ничего экстраординарного не сказал.
— Шла ему карта, — коротко ответил Фома, явно размышляя о чем-то. — Надо партнерам отыграться бы дать.
Понятно. Игнатия в игру втягивали и дали выиграть при этом. А когда пришла пора свое кровное возвращать, на охмурение клиента затраченное, мы приперлись и пытаемся им все испортить. Отсюда и басня про десять раздач.
— Вон деньги на столе, — кивнул я. — Отыграли, сколько могли. А теперь он уходит. И ждать не может, и играть с вами не будет. Некогда.
Как-то между делом первая роль в разговоре перешла ко мне. Иван даже чуть в сторону отступил, прислушиваясь. Руку в кармане держал, однако, где кастет у него припрятан.
Фома тоже был немного озадачен. Подвело его то, что он планировал Игнатия обыграть до исподнего без помех, а тут мы. И лица терять нельзя, и в драку лезть ему не очень хочется, как мне кажется, хоть он ее явно не боится. Просто варианты просчитывает, чтобы ему больше не потерять. Но решил вместо него все третий из их компании — высокий, плечистый, со сломанным носом и многократно разбитыми ушами. Он сказал:
— Через меня пройдешь — и уводи своего шкипа. Или плати за него, — после чего добавил увесисто, сделав короткую паузу: — А другого пути нет.
Нельзя сказать, что я в драку рвался, но и не бегал от нее никогда. Так с детства сложилось, да и занимался всю жизнь чем-то рукомахательным. А кроме того, понял я, что лучшего способа заявить о себе у меня не будет. Поэтому я просто сказал, пожав плечами:
— Как скажешь. Но платить никто не будет, вы свое взяли.
— Нет, — вдруг как-то очень искренне и радостно засмеялся Фома. — Свое мы как раз сейчас возьмем!
И он встал, с грохотом отодвинув стул. Я немного напрягся, но он направился прямо к выходу, а следом за ним пошли его товарищи. У дверей он встал, глянув на меня в некоем недоумении, затем спросил:
— Ты что, замерз? Давай в круг, надо еще взятки сделать да народ собрать, — после чего добавил пословицу: — С мелкой рыбы хоть в ухе навар.