Софье захотелось где-нибудь спрятаться. Ну зачем она выбрала его? Страхи, значит, вскрываются открытками? Бедный Юра даже не способен понять, что над ним смеются. Нет, все-таки шутить над ним было слишком жестоко. Над такими не шутят.
Вслух она сказала:
– Не за что. Я пойду, у меня работа.
Она вышла за дверь, все еще сжимая в руках пакет с диснеевским галстуком. Где-то в глубине ленивой тушей ворочалось смутное разочарование.
В ящик ее стола легла третья открытка. Каждая следующая открытка нравилась ей больше, чем предыдущая, но Софья любила их все вместе, как детей, со всеми их недостатками, любила тайком пересматривать, когда никто не видел. Открытка для Фаниса была самая сложная – многослойная, с травой и картонным заборчиком, похожая на детскую книжку-раскладушку. На заборчике приклеился телевизор, из него торчала голова известного юмориста, который страшно раздражал Софью. Худшее, что можно было с ней сделать, кроме вынужденных визитов к психотерапевту, – это заставить смотреть телевизор. Жадные лапы телевещания были не такими цепкими, как тонкие щупальца психотерапевта, они притягивали потихоньку, исподтишка, но крепко, будто сделанные из липкой резины. Корова смотрела на юмориста огромными испуганными глазами, пушистые ресницы удивленно выгибались. Под коровьим задом нарисованный пар клубился над кучкой навоза. Подпись снизу гласила: «Наши цены удивляют!»
Открытка для Юры была проще. Она изображала веселый клетчатый пиджак, под ним – ядовито-оранжевую рубашку и повязанные на «шее» два галстука, один под другим. Сверху – классический, серый, чужой на этом празднике красок, а под ним – яркий, желтый с микки-маусами. На кармашке пляшущим разноцветным шрифтом была выведена простая и понятная надпись: «Надень меня». Сначала она хотела изобразить Незнайку – кого же еще нарисовать на открытке для сухаря-Знайки? Потом вспомнила яркую картинку из любимой детской книжки, где Незнайка был в оранжевой рубашке и синей шляпе, и решила, что будет достаточно только предметов гардероба.
Все-таки интересно, как бы Юра отреагировал, если бы увидел веселых желтеньких микки-маусов на своей классической рубашке?
Софья никак не могла успокоиться. Снова и снова перебирала открытки, гладила их, вглядывалась в детали и точно так же перебирала мысли, одну за другой. Где граница? Где та грань, которую может переступить человек под влиянием открытки, под действием того волшебного потока, который она вкладывает, упаковывает в каждую деталь? Она не остановится, пока не узнает. Это все равно что надорвать упаковку от подарка, увидеть край коробки и отвернуться. Или начать смотреть увлекательный фильм и бросить на середине.
Пожалуй, с открытками как с формой надо завязывать. Это может стать подозрительным. Надо придумать что-то другое. Ведь не картонка же так действует на людей, в самом деле. И кто будет следующим?
– Добрый день! – В комнату колобком вкатился щекастый толстячок, почесал не по возрасту рано лысеющую макушку и на ходу отметил что-то в карманном компьютере.
Достоевский, как прозвали его коллеги, в офисной симфонии исполнял этюд на пиле – его терпеть не мог никто в офисе. Как только он выходил из комнаты, все дружно вздыхали с облегчением, даже невозмутимая Ванда. Софья все время забывала его настоящие имя и фамилию и о его обязанностях имела понятие весьма смутное. Но была уверена, что в его организме имеется орган, которого нет у нормальных людей, – орган занудства. Если попросить такого человека сварить макароны, то он поинтересуется, сколько литров воды налить, сколько штук макаронин положить и сколько миллиграммов соли, как правильно определить момент закипания воды и как включить плиту. Все это он тщательно запишет, на всякий случай прочитает штуки три кулинарных энциклопедии, целый день будет составлять план, а потом еще столько же – отчет. И если бы речь шла о макаронах! Достоевский нападал на документы въедливо и жадно, как ржавчина на старый автомобиль, проникал в каждую строчку и расспрашивал про каждую закорючку, заглядывал в чужие мониторы и все время что-то записывал в карманный компьютер.
– Вот здесь план на завтрашний день, – он листал какую-то книжку. – Я бы инвентаризацию картриджей перенес на самый конец рабочего дня, а то утром отвлекать будут. И потом, что это за пункт – «записаться в солярий»?
– Положите, пожалуйста, на место, это же мой ежедневник! – Олечка вырвала книжку у него из рук.
– Ты бы лучше с утра пораньше в солярий записалась, а то вдруг все уже будет занято, – миролюбиво ответил тот. – Вы бы хоть книжки какие почитали, как правильно дела планировать.
Софья поспешно захлопнула ящик стола и обратилась к Достоевскому:
– Как хорошо, что вы зашли! У меня к вам как раз есть дело.
В конце концов, он сам напросился.
После ночи с Аликом Инга чувствовала себя не в своей тарелке. Она, как обычно после совместных вечеров, легким облачком летала по квартирке, полная сил, в пять минут проворачивала дела, на которые у некоторых домохозяек ушла бы пара часов. Но открытка с каруселью не давала покоя. Едва Инга проснулась, как тут же ощутила ее присутствие. Как будто в тумбочке бомба лежит и вот-вот взорвется. Она твердо решила, что будет крутить нарисованную карусель до тех пор, пока не разгадает ее секрет. Только приведет сначала дом в порядок. Нельзя же сосредоточиться на таком важном деле, когда на столе невооруженным глазом можно разглядеть слой пыли, а в раковине лежит немытая посуда.
– Ррработай! Давай, ррработай! – скрипучим голосом подбадривал Павлик. – Павлуша – пррррелесть!
Несмотря на привычные дела и обычное после уборки домашнее умиротворение, ее не оставляло странное неприятное ощущение. Так бывает перед гриппом – вроде и горло еще не болит, и нос свободно дышит, а есть легкий намек на ломоту в костях, и тело охватывает непонятная слабость, от которой хочется отмахнуться рукой. Не хватало еще сейчас заболеть! Инга уже собиралась взяться за открытку, как вспомнила, что в корзине лежит куча грязного белья.
Она начала закидывать вещи в стиральную машинку, по привычке проверила карманы джинсов и нащупала мятую картонку. Достала, расправила – это же открытка с подружкой Розой!
И тут же крохотная капля загадочного намека превратилась в волну беспокойства, накатила, захлестнула с головой. Инга заерзала на месте, вскочила, сделала круг по квартире, вернулась в ванную и принялась запихивать в круглую дыру стиралки все подряд, не разбирая цветов и не проверяя карманов. Засыпала порошок, нажала кнопку, барабан с плеском заворочался. Она села прямо на пол, подняла открытку, повертела, разглядывая со всех сторон.
– Ну, как ты работаешь? Давай, признавайся!
Она разгладила ладонью обертку от шоколада. «Красный Октябрь»… Интересно, какой он был на вкус? Мама часто приносила домой такие шоколадки, но вкуса Инга не помнила, она вообще не очень любила сладкое. Нет, шоколадная обертка – это не то. Она потрепала пальцем бумажную розочку. Поднесла открытку к лицу, понюхала. Запах старой пыльной бумаги оказался нестерпимо сильным, спиралью ворвался глубоко в легкие, заполнил их до отказа, так что закружилась голова. Инга прислонилась к стене, но вместо прикосновения холодного кафеля ощутила мягкое тепло.
Она поняла, что лежит в постели, но не спешила открывать глаза. Пахло табачным дымом, шоколадом и какими-то очень старыми, с детства знакомыми духами. «Красная Москва» – само собой всплыло в голове название. Уют втекал в тело, наполнял его до самых кончиков пальцев ног, было необыкновенно хорошо. Ее обнимала чья-то очень мягкая рука. Инга ощутила легкое, щекотное прикосновение к груди и открыла глаза. С лепнины на потолке на нее смотрел маленький белый ангелочек. Еще в комнате обнаружился шкаф с покосившимися дверцами, комод с витыми коваными ручками и массивное зеркало над ним. Снаружи проникал унылый серый рассвет. Большое окно пополам разделяла резинка, на которой слегка колыхалась кружевная занавеска в рыжих пятнах. Рядом лежала девушка, хорошенькая брюнетка, запах духов исходил от ее волос.
– Марта, – прошептала девушка. – Марта, я тебя люблю. Это очень плохо, да? Что с нами будет?
– Успокойся, Розочка. – Инга не узнала свой голос, низкий и хрипловатый. – Все будет хорошо.
Роза улыбалась, крохотная родинка в уголке рта придавала улыбке особенный оттенок, напоминая о тех лишь по романтическим фильмам знакомых временах, когда в моде были мушки.
– Ты сделаешь мне открытку? На память? Я так хочу сохранить эту ночь.
– Конечно, деточка моя.
Она приподнялась в постели, протянула руку к тумбочке, взяла пачку сигарет. Рядом с коробкой спичек лежал букет из крохотных бумажных розочек.
– Не кури. Пожалуйста, не кури. Не надо.
Хулиганская теплая ладошка заскользила по телу, потом вдруг подпрыгнула и выхватила сигарету. Инга хотела возмутиться, но рот ей заткнули мягкие, нежные губы. Вкусно, как мед. Она целовала цветок – благоухающий, полный утренней свежести, и впитывала, пила губами его воздушную красоту. Фиолетовые лепестки дрожали на солнце, с них капал сладкий, опьяняющий нектар. Инга вздрогнула от неожиданного грубого прикосновения внизу живота, отстранилась и прильнула снова, а цветочная волна с неженским напором прорывалась глубоко внутрь, к самому сокровенному, беспощадно давила смутный страх, чтобы взорваться там пляшущим фейерверком, рассыпаться в миллионы искр и собраться снова в одну цветущую поляну. И вот она уже лежит в море цветов, ее окутывает сладкий, тонкий аромат, ласкают, щекочут родные, любимые руки, и солнце ласково греет щеки, и хочется остаться на цветочной поляне навечно, только что-то мешает, что-то навязчиво шумит… что это за грохот?
Инга открыла глаза и увидела, как крутится в машинке ворох разноцветного белья. О, нет! Яркое пятно любимой желтой кофточки прямо рядом с джинсами. Как ее угораздило засунуть все это вместе, полиняет ведь! Остановить стирку, слить воду, или уже поздно? Из рук выпала открытка, и разом нахлынуло воспоминание: занавеска в желтых пятнах, запах духов и шоколада, черный локон на груди, все это было или не было? Так вот почему тетя Марта никогда не была замужем! Эти женские руки… женские губы – такие реальные, теплые, такие настоящие. По телу прокатилась волна сладкой истомы, сжались самопроизвольно бедра, и тут же загорелись огнем щеки. Дио мио, какая гадость! Две девицы в постели, это так противоестественно, так нелепо, просто отвратительно. Она никогда не думала, что так бывает, что так может быть, что и она тоже… как стыдно… или не она, или это все воспоминание? У Инги закружилась голова. Она поднялась и умылась холодной водой.