азалась бы сейчас самой равнодушной женщиной на свете по сравнению с ней. Как можно расшевелить человека так, чтобы нащупать в нем родное и знакомое, чтобы зазвучало в нем что-то свое, и без всяких там розовых очков и волшебных мячиков?
– Кстати, о любви, – громко сказала Софья. – У меня подруга-маркетолог статистику собирает про любовные романы, так вот, оказывается, сейчас самый популярный любовный роман – «Евгений Онегин».
– Да ну? Не может быть! Это старье? Его даже в магазинах не продают, – возмутилась Олечка.
– Оля! – зашипела на нее Валя. – Это же Пушкин! «Мой дядя самых честных правил, когда не в шутку занемог…»
– Да еще и в стихах, – скривилась Олечка, а ее сестра молча подняла глаза кверху.
– А мне нравятся «Унесенные ветром», – мечтательно сказала Лилечка.
– Там же никакой романтики нет, – опять возразила Олечка.
– Ну как же нет! Скарлетт всю жизнь влюблена в Эшли, а он женился на другой.
– Какая же это романтика! Романтика – это когда мужчина любимой девушке дарит спортивную машину, раскрашенную под дракона, или все свое состояние тратит, чтобы спасти ее от смертельной болезни.
– Тьфу ты! Меркантилизм один, – скривилась Лилечка. – А вам, Софья Павловна, какой роман нравится?
Софья не стала ломать голову над своими предпочтениями и назвала первое, что пришло в голову:
– «Мастер и Маргарита».
Дамы определенно оседлали любимого конька. Но в споре рождалась не истина. В споре Софья снова ловила знакомый отголосок. Эхо созвучия с родной нотой отражалось от серых стен и преображало их веселыми красками. Лампа дневного света над ее головой с треском вспыхнула и погасла, Софья ухмыльнулась – как будто сам офис недовольно скривился, глядя на это безобразие.
Все утро Софья удовлетворяла свое жадное любопытство. Как только она отвлекалась на работу, все ее ощущения приобретали другие качества. Она проваливалась в хорошо знакомый однотонный мир, где повсюду ее окружали усталые лица, не хватало воздуха, а картинка была тусклее, чем в черно-белом телевизоре. Звучал тихо офисный марш, каждый сотрудник, как мог, выводил свою скрипучую мелодию. Без привычной скорлупы Софья различала этот серьезный деловой ритм особенно ясно – в стуке пальцев по клавишам или в шуме принтера, в телефонных гудках и гуле вентиляторов, в человеческих голосах, интонациях и настроениях. Но стоило ей только обратить свое внимание вовне, расшевелить и растолкать какого-нибудь сотрудника, как в нем отзывалось, откликалось то яркое и настоящее, из чего сразу же произрастали едва ли не родственные связи. Во всяком случае, люди это чувствовали, даже сухарь Юра похлопал ее по плечу. Черно-белая безвкусная картинка приобретала цвета и запахи. Офис выражал свое возмущение. Софья ходила по кабинетам, и рядом с ней повисали компьютеры, принтеры зажевывали бумагу, программы отказывались запускаться, нужные бумаги терялись, а в одной комнате даже прорвало батарею. К обеду Софья поняла, что чертовски устала. Вот так тормошить людей – это немалых усилий стоит. Но как только отвлекаешься, офис сразу же заглатывает всех снова. Это как дырявая лодка – сколько воду ни вычерпывай, тут же опять набирается. Вытащить бы их всех на сушу, но это можно только одним способом – уволить. А за это ей спасибо не скажут.
Софья так увлеклась процессом, что чуть не забыла про разговор с Вандой. Но, похоже, Барракуда и сама искала случая поговорить с Софьей, потому что, когда наступил обеденный перерыв, она тоже осталась на месте и дождалась, пока все уйдут.
– Ванда, – Софья подошла к ее столу и начала разговор первой: – Я знаю, что вы украли у меня визитку и как вы познакомились с Джумой, но знать ничего не хочу о том, что вы с ней замышляли.
Холеные белые пальцы с яркими пятнами огненно-рыжего лака барабанили по столу. Ванда явно не понимала, к чему клонит Софья.
– Вы поразительно нелюбопытны, – процедила она сквозь зубы.
– Вы хотите стать начальницей отдела, ведь так?
Ванда молча кивнула.
– Довольно скоро я, возможно, уволюсь.
В лице Ванды что-то едва заметно изменилось.
– Я могу дать рекомендацию директору. Он мне доверяет. Если честно, отличная начальница отдела вышла бы из Вали, – Софья сделала паузу.
На самом-то деле она собиралась посоветовать Вале пойти учиться в пединститут, но Ванде об этом знать совсем необязательно. Софья продолжила:
– Я могу посоветовать ему снова сделать начальником вас и даже порекомендовать вас на дальнейшее повышение.
– Чего вы от меня хотите? – Ванде объяснять ничего не нужно было.
– Мне нужна дверь. Уговорите Джуму сделать для меня дверь и получите вашу рекомендацию.
– Джума вас ненавидит. Вы спите с мужчиной, в которого она влюблена.
– Я знаю. Вам необязательно говорить, что дверь нужна для меня. Придумайте что-нибудь.
– А что это за дверь?
– Джума поймет. Просто скажите, нужна дверь для общей открытки, и все.
Софья могла бы сейчас попробовать нащупать в Ванде нечто, отчего та, возможно, почувствовала бы к ней если не симпатию, то хотя бы перестала так сильно ненавидеть. Но не хотела. Так даже удобнее. Пусть Ванда по-прежнему жаждет от нее избавиться. На всякий случай Софья сказала вслух:
– Я знаю, что вы терпеть меня не можете. Даю гарантию: эта дверь – ваш единственный шанс получить свое место назад. Иначе я еще подумаю, увольняться мне или нет.
– Стерва, – сказала Ванда своим глубоким грудным голосом.
Софья усмехнулась. Это раньше она бы забилась в свою скорлупу, а теперь спокойно смотрела на Ванду и думала: какая же Барракуда жалкая, какая несчастная. Как хочется ей сейчас поставить Софью на место, убедить саму себя, что она лучше, умнее, сильнее. Как завидует она Софье только из-за ее отца. Знала бы она, чему тут завидовать! А может быть, и отец был бы счастлив иметь такую дочь, как Ванда, и все бы у них сложилось по-другому. Эта мысль ее отчего-то покоробила. Так думать нельзя, все равно что заявить: мой нос лучше подошел бы соседке из третьего подъезда. И все же, как странно: сейчас, когда она так ясно ощущает всю гамму чувств Ванды, знает точно: Ванда больше не может ее обидеть. Кажется, ее теперь вообще нельзя обидеть извне. Только если она сама это позволит или допустит. Поэтому в ответ она сказала:
– Да, я стерва. Дверь будет?
Ванда ничего не ответила, но Софья поняла: будет, еще как будет. Если кто и способен заставить Джуму сделать дверь, то это Ванда.
После разговора с Барракудой, который непривычно легко дался Софье, без мучительного напряжения, спазмов в горле и неприятного осадка, по всему ее телу разлилось отстраненное радостное спокойствие. Где-то глубоко внутри обнаружилась прочная, надежная, непоколебимая, как самый неприступный замок, точка опоры. На этой волшебной точке держалась теперь и хрупкая радость, и родная нота, и так все это было естественно и просто, как наслаждаться первым весенним солнышком после долгой зимы. Когда Софья поняла, что не боится больше разговора с отцом, на глазах у нее выступили слезы: не от страха – от нежданного облегчения.
Она звонила в дверь собственной квартиры, словно в чужую. Софья так привыкла стоять перед этой дверью, мучимая самыми разными чувствами, что теперь сама не верила собственному спокойствию. Нет, полным спокойствием это называть было нельзя, скорее, это была уверенность, что она больше никогда не выйдет из этого дома раздавленной, униженной, с тоской и страхом.
Мама открыла дверь тихой тенью, молча поставила перед ней тапочки. «Ждет реакции отца», – поняла Софья. Она бросила в коридоре сумку и сразу пошла к нему в кабинет.
Отец сидел за столом, комнату наполнял удушливо-едкий запах корвалола. Сердце сжалось от боли. Он постарел за последнее время – виски совсем седые, лицо осунулось, глаза опутала паутина морщинок. Он поднял глаза, замахнулся дрожащей рукой – хотел стукнуть кулаком по столу, но сделал только взмах и сложил руки на столе, как примерный школьник.
При виде отца Софье на мгновение захотелось спрятаться в привычную скорлупу. Попросить прощения, проглотить слезы, чтобы притупилась боль и все встало на привычные места. Она закусила нижнюю губу. В глубине живота пела, рвалась наружу родная нота, торопилась облечь себя в слова. Если сейчас она не скажет того, что должна сказать, эта нота будет с каждым днем слышна все тише и тише, пока однажды не замолкнет навсегда.
Если сейчас отец не сможет и не захочет понять Софью, если у него опять прихватит сердце, она не будет виновата. Это он слепил идеальную картинку, образ своей дочери, а она живой человек, и нет ее вины в том, что она отличается от картинки. Она поняла это давно, еще когда собирала ночью сумку, потому и ушла. Иногда, чтобы выздороветь, нужно перетерпеть болезненную операцию. И сейчас эта операция предстоит им обоим.
Софья набрала в грудь побольше воздуха и заговорила:
– Папа, я увольняюсь.
Она не замечала, что по лицу ее текут слезы. С каждым ее словом за спиной рушился невидимый мост, отрезая последние пути отступления к прежней жизни.
– Я уважаю тебя и твое мнение, но я не хочу работать начальником отдела выпуска. И я не пойду больше с тобой к Аркадию Петровичу. И если ты будешь опять кричать на меня и учить меня, как нужно жить, я прямо сейчас уйду и не вернусь в эту квартиру до тех пор, пока ты не захочешь понять меня и поговорить со мной на равных, а не как с маленькой глупой девочкой. Мне больно говорить тебе все это, но я больше не могу молчать.
– Садись, – он вздохнул.
Софья села напротив, никак не могла поймать его взгляд, он все отворачивался, смотрел куда-то в сторону, безуспешно пытался унять дрожь в руках. Что она знает об отце? Думает о нем всегда только как о драконе, который стережет принцессу, или как о заборе с колючей проволокой. Чего он на самом деле хочет? О чем мечтает? Чем занимается на работе? Как относится к маме? Почему так любит кроссворды? Слезы все текли и текли, и она не пыталась их остановить. Словно это последние остатки толстой скорлупы тают, как лед на солнце, превращаются в соленые потоки. Она не всхлипывала и не рыдала, эта река слез была молчаливой и неспешной, только опухли веки. Она хотела сказать: «Папа, мне тебя жалко», – но вовремя остановилась. Нельзя ему говорить такое!