чем дело. Недалеко от меня в темноте смутно белеет нательная рубаха сидящего на кровати человека. Присмотревшись, узнаю ротного, Федора Рюрикова. Он как будто к чему-то прислушивается. Прислушиваюсь и я. Что это? Никак где-то вдалеке стреляют? Уж винтовочную пальбу за прошедшие три месяца я научился различать.
— Это вроде в стороне станции стрельба… — неуверенно бормочет комроты.
И тут в глухие, отдаленные звуки винтовочных выстрелов вклинивается столь же отдаленная, но явственная дробь пулеметной очереди. Затем, немного погодя, еще одна.
— Р-р-ота, подъем! — неожиданно орет во всю глотку Федор Иванович и вскакивает с постели, ловко наматывая на ноги портянки. Не успеваю еще проделать ту же процедуру, как дверь в закуток с треском распахивается, и к нам влетает Галькевич.
— «Зеленые»! — кричит он еще с порога. — На станцию напали! Штыков за двести будет, если не все триста! — И уже тише: — Ну вот, как будто накаркал.
В казарме уже раздавался топот сапог. Выскочив вслед за всеми, на ходу расправляя складки на гимнастерке под поясным ремнем, на котором болталась кобура с наганом, пытаюсь в ночной тьме что-то разглядеть. Хорошо, что ночь лунная, и через какое-то время в мелькании подсвеченных луной темных силуэтов уже могу различить строящуюся ротную колонну и выкатывающиеся из сарая конюшни две пролетки с пулеметами.
Галькевич и Рюриков подскакивают ко мне:
— Товарищ Осецкий… Виктор Валентинович… — начинают они хором, — вы у нас тут старший. Принимайте командование.
Ага, щас. Я вам тут накомандую. Однако ронять достоинство не годится.
— Яков Исидорович, что на станции? — Первым делом по воинской науке, кажется, нужно уяснить обстановку.
— Банда. Большая. Человек двести пятьдесят, а то и триста, — отрывисто сообщает Галькевич. Похоже, еще не отдышался — видно, бежал бегом. — Тут на станции охрана не наша. Считается — прифронтовая полоса. Поэтому охраняет взвод Идрицкого железнодорожного дивизиона Запфронта. Банде — на один укус. Они стеганули пулеметами, положили сразу несколько человек. Остальные откатились на небольшую высотку возле станции. Самые смелые еще постреливают из кустов.
— Сколько до станции?
— Почти четыре версты.
Плохо. Пешим порядком это не меньше часа.
— Конница есть?
Опять отвечает Галькевич:
— На весь уезд — моих полтора десятка.
Да, против трех сотен они навоюют…
— Тогда остается одно: посадить на пролетки по нескольку бойцов для прикрытия — и пулеметы вперед. Хотя бы попытаться пугнуть и отогнать, если удастся. — И в самом деле ничего лучше придумать не могу.
— Годится! — азартно восклицает Галькевич. А Рюриков мнется — это ведь ему свои пулеметы отправлять в неизвестность. Но и банду просто так упускать не хочется. Наконец он решается и выкрикивает слова команды.
Трогаю его за плечо:
— И накажи пулеметчикам, чтобы не геройствовали. За полверсты до станции пусть остановятся и оттуда стреляют. Банду им одним все равно не побить, а подставляться ни к чему. Не то подберется какой лихой бандит на гранатный бросок…
Пролетки унеслись вперед, а мы вместе с ротной колонной скорым шагом пылим по дороге к станции.
— Федор Иванович, — окликаю ротного, — надо бы поскорей. Скомандуйте «бегом!», а чтобы людей не утомлять, через минуту-другую опять на шаг переходите. Передохнут бойцы — и опять бегом.
Так, короткими рывками с передышками, мы и двигались. Впереди по-прежнему звучала все более громкая, по мере приближения к станции, винтовочная пальба, в которую время от времени вплетался перестук пулеметов. Но когда, по словам Галькевича, до станции осталось с полверсты, винтовки хлопнули несколько раз — и все затихло. Что там такое? Банда ушла? Или затаилась в засаде?
— Надо бы разведку вперед выслать, а то как бы не нарваться, — обращаюсь к ротному. Но меня перебивает Галькевич:
— Я сразу послал к станции конные разъезды, должны бы уже и доложить…
В этот самый момент на дороге раздается перестук копыт, крики «Стой! Кто таков?» — и из темноты появляется всадник.
— Товарищ Галькевич! — кричит он прямо с седла. — Банда ушла! Склады разграбили, покидали, сколько влезло, на подводы — и деру. На Шуты, и там, на развилке, свернули налево, на Глазково.
— Разведка за ними пошла? — встревоженно уточнил командир отряда ВЧК.
— А как же! Мы дело знаем! Васильич со своими висит у них на хвосте, — отозвался конный.
Выйдя в конце концов на станцию, мы застали там горящее станционное здание, два больших пакгауза с распахнутыми настежь воротами. В свете пожара, у здания станции, на путях и рядом с ними можно было разглядеть несколько трупов. На переезде валялась связка сапог, которую тут же подхватил кто-то из красноармейцев.
— Отставить, Луценко! — закричал знакомый взводный, интересовавшийся накануне делами на польском фронте. — Это народное имущество, и его надо вернуть в сохранности. Мы же не бандиты какие!
Тут на станцию наметом выскочил еще один кавалерист.
— Товарищ Галькевич! Не доходя Глазково, опять налево свернули. На дорожку, что к Логунам идет, — закричал он, осаживая и разворачивая коня, и, не дожидаясь ответа, под дробный стук копыт вновь исчез в темноте.
Голос Якова Исидоровича сразу посуровел:
— К Логунам? Это что же выходит, они на тракт намылились, что на Заситино идет? Никак за кордон хотят уйти, в Латвию! Черт, не догоним же пешими-то! — Он с досадой хлопнул себя кулаком по ладони.
— А по железке? — поинтересовался я.
— По железке? — переспросил Галькевич. — По железке… Вон состав на путях стоит, и, как я знаю, теплушки пустые. Надо бригаду паровозную найти… — Он завертел головой и, увидев маленькую группу бойцов, подтягивающуюся к станции откуда-то со стороны, воскликнул: — Вот! У желдорохраны спросим! Они на станции сидят, все должны знать.
В течение четверти часа не только выяснилось, что бригада ночует в одном из домиков маленького хуторка рядом со станцией, но и подоспевший отряд ВЧК извлек машиниста, его помощника и кочегара из постелей и доставил на станцию. Вскоре паровоз спешно заправляли водой, красноармейцы закидывали в него дрова, а в топке уже разгорался огонь. Нужно было как можно быстрее разогреть паровоз, чтобы развести пары.
Одновременно началась погрузка в теплушки. Странный облик пулеметов, которые, сняв со станков, затаскивали в вагон, привлек мое внимание. Спрашиваю Романова:
— Что это у вас за пулемет такой странный? Кожух гладкий, а на конце ствола — раструб?
— Так это переделка из трофейного, из австрийского системы Шварцлозе, — поясняет тот.
— А второй? Вроде «максим», но почему на треноге, а не на колесах?
— «Максим»-то он «максим», — вступает в разговор один из взводных (как раз вроде командир пулеметного взвода), — да только производства английской фирмы Виккерс. Потому и тренога. И гильзы из него не вверх, а вниз летят, — продолжает он свои пояснения, — механизм там немного иначе устроен, поэтому наши, которые с «максимом» знакомы, с энтим механизмом путаются. Стреляет-то он исправно, вот только с патронами к нему плохо. Остатки подъедаем — он, зараза, только английские жрет. Сбросили нам всякое иностранное барахло со старых складов. Машинки-то эти — еще довоенной поставки, кажись, аж девятого года, и сделаны были под английский патрон. Мы же вроде как не на фронте, нам и такое сойдет. Вон «шварцлозе»-то, его все ж таки под трехлинейный патрон переделали. Он нам с разбитого бронепоезда, от беляков достался. Хорошо, нашлись умельцы, приспособили под него станок Соколова от искореженного «максима».
— Да и с таким барахлом все лучше, чем совсем без пулеметов, — философски замечает ротный.
В вагоны грузится и небольшой отряд ВЧК — те самые полтора десятка красноармейцев, один из которых тащит на плече уже знакомую мне толстую трубу ручного пулемета «льюис».
— Успеем? — тревожно спрашиваю Рюрикова, когда машинист после долгого напряженного ожидания отрапортовал о готовности к отправлению. Опередив ротного, мне отвечает Галькевич:
— Должны. До Заситино отсюда аккурат семнадцать и три четверти версты по железке. По тракту примерно столько же. Банде туда идти не меньше четырех часов. С тех пор как они со станции сдернули, прошло где-то часа полтора. Нагоним. Нам-то ходу туда минут тридцать — сорок.
Глава 13Заситино, Исса, Посинь… и французские поэты
Издав протяжный гудок, паровоз, натужно пыхтя, потащил со станции наш состав из пяти теплушек и одной платформы. Уже в скрипящем и громыхающем на стыках вагоне, где царила почти полная тьма, спрашиваю практически невидимого в этой тьме Галькевича:
— Ты ведь местный, себежский? Места эти знаешь?
— А как же! — гордо отвечает командир чекистов.
— Так подскажи, где и как бандитов перехватить можно.
— Пядышев! — крикнул в ответ чекист. — Пядышев! Тащи сюда мою командирскую сумку! И фонарь запали!
Вскоре фонарь уже осветил небольшой пятачок перед нами слабым колеблющимся пламенем свечи, спрятанной за пыльным стеклом. Яков Исидорович извлек из планшета сложенную карту и аккуратно развернул ее у себя на коленях.
— Вот смотри, — начал он водить пальцем по карте, — большак идет на Заситино и дальше до линии перемирия. И вот тут, не доходя Заситино, есть одно место, которого банда никак миновать не может. Без подвод они, может быть, и прошли бы инако, а с подводами — никак. Тут два мостка через Иссу. С подводами — только по ним.
— А почему два мостка? — спешу уточнить у Галькевича.
— На карте оно плохо видно, но Исса здесь делится на два рукава. Потому и мостов два, — пояснил командир отряда ВЧК. — Вот у этих мостов и надобно банду встретить. Поставить пулеметы — и вдарить! — энергично махнул он рукой, сжатой в кулак.
Вглядываясь в карту, задаю уточняющий вопрос:
— Хорошо, напорются они на пулеметы, бросят подводы и кинутся в лес — вон он, у самой дороги, с северной стороны. Или вон еще проселок на юго-восток обозначен. Вот, где «Хорошки» написано. Хутор, что ли? Туда тоже могут свернуть. Что тогда?