— Не можете? — Феликс Эдмундович едва заметно, почти одними только глазами, улыбается. — Так у страха глаза велики. Фантазия разыгралась, а?
— Две перестрелки и ножевое ранение — фантазия? — с возмущением реагирую на его предположение. — Да и не грохнули меня до сих пор только потому, что, похоже, я им живой нужен. Другое дело, что сейчас слежка вдруг стала вестись на хорошем профессиональном уровне, и стоит мне заподозрить в ком-то топтуна, как он тут же исчезает. — Про то, что это подозрения Лиды, и про нее саму предпочитаю умолчать. — Если бы такое было один раз, можно было бы списать на разыгравшуюся фантазию. Но — увы! Дело серьезное.
— Да, назадавали вы нам задачек, Виктор Валентинович… — Сейчас передо мной вновь сидит измотанный работой, донельзя усталый человек. — Будем разбираться.
Разговор вроде закончен, но мне кажется, что я упустил нечто важное. Бросаю взгляд на Феликса Эдмундовича и хлопаю себя рукой по лбу:
— Вот же, чуть не забыл!
— Что еще? — устало спрашивает глава ОГПУ.
— Нитроглицерин! Помогает?
Лицо Дзержинского чуть светлеет.
— Вы знаете, помогает… Даже не ожидал. Спасибо вам!
— А врачи не возражают?
Феликс Эдмундович вяло махнул рукой:
— А! Говорят: раз помогает, то принимайте.
Пожав протянутую на прощание руку, я покидаю кабинет — и только тогда начинаю ощущать, как я сам измотан. В коридоре, у дверей приемной вижу Лиду, молча подпирающую стену.
— Давно меня ждешь? — обеспокоенно спрашиваю ее.
— Не больше часа, — беспечно бросает она.
— Могла бы и домой пойти…
— И не мечтай! А тебя кто проводит?
Вот, дождался! Не я девушку домой провожать буду, а она меня!
— Чекистка ты моя милая, — пытаюсь ее успокоить, — да ведь, считай, закончилось все. Теперь это дело целиком перешло в руки Феликса Эдмундовича.
— Бандитам ты тоже об этом сообщил? — язвительно буркнула она.
Усмехнувшись, обнимаю ее за плечи и целую. А чего стесняться? В одиннадцатом часу вечера в здании уже почти ни души. Так, приобняв ее за плечи, и спускаюсь вместе с ней в вестибюль…
Для Дзержинского рабочий день отнюдь еще не кончился. После нескольких минут раздумий он взялся за телефон. Один разговор, второй, третий. Затем он позвонил заместителю Менжинского. Надо было проверить одно предположение…
— Извините, Генрих Григорьевич, что беспокою так поздно.
— Ничего, Феликс Эдмундович, я же понимаю, что без дела не стали бы беспокоить.
— Вы не знаете случайно, кто приказал установить наблюдение за Осецким, Виктором Валентиновичем?
— Знаю, — тут же ответил его собеседник, — это Агранов отдал распоряжение.
— А в связи с чем?
— К нему поступила оперативная информация о странных контактах Осецкого в связи с подозрительными операциями, затрагивающими валютные фонды. — Ягода знал, о чем говорил. Ведь он сам и надиктовал примерное содержание «анонимного сигнала», который должен был поступить Агранову и стать предлогом для оперативной разработки Осецкого.
— Но почему этим занимается Секретный отдел, а не Экономическое управление? — со строгостью в голосе спросил Дзержинский.
— По словам Агранова, в одной или двух перехваченных шифровках РОВСа упоминался Осецкий как чекист. Ведь в него даже пытались стрелять какие-то беляки в Лондоне, летом двадцать третьего года, — пояснил Ягода. — Вот потому дело и взял себе СО. — Тут Ягода был спокоен. Упомянутые перехваты даже не надо было изобретать. Они были самыми настоящими.
— Как — чекист? — переспросил председатель ОГПУ с ноткой удивления. — Но ведь Осецкий ни в ЧК, ни в ГПУ ни дня не служил.
— Да, темное дело, — согласился Ягода. — Вот Агранов и копается.
— Хорошо. Наблюдение продолжайте. И глядите там в оба! Учтите — он мне нужен целым и невредимым! До свидания. — И Дзержинский повесил трубку, крутанув рычажок отбоя.
Настал черед Генриха Григорьевича хвататься за телефон:
— Яков Саулович! Срочно снимай обе засады — и с Левшинского, и с Гнездниковского! «Наружку» отзывать не надо.
— Что случилось-то? — сонным голосом поинтересовался Агранов. — Какие засады?
— На Осецкого! — буркнул Ягода. «Во что втянули меня эти шаромыжники? — зло подумал он. — И я хорош — купился на их посулы!»
Ягода понимал, что малость лукавит перед самим собой: никто его не втягивал. Он уже давно сам втянулся по уши в неблаговидные дела и уже не мог отказать в просьбе тем людям, с которыми был повязан. Да и желание прищемить хвост Осецкому тоже сыграло свою роль.
— Что за спешка? Да и поздно уже. Не успеть, — флегматично отбрехивался заместитель начальника Секретного отдела.
— Дурак, этим делом заинтересовался сам Феликс! — не сдерживаясь, заорал в трубку Генрих Григорьевич. Зам начальника Секретно-оперативного управления струхнул не на шутку. — Если он узнает, что мы крутим какие-то левые дела, он сотрет нас в порошок!
— Никаких таких левых дел я не знаю, — ровным твердым голосом ответил Агранов. — Ты приказал — я выполнил.
— Ну-ну, — зашипел Ягода, — и ты, конечно, можешь предъявить приказ за моей подписью?
В трубке воцарилось молчание, нарушаемое лишь шорохом и потрескиваниями.
— То-то же! В одиночку с паровоза спрыгнуть хочешь? Не выйдет! — торжествующе прикрикнул Генрих Григорьевич. — Немедля подними своих сотрудников, кого найдешь, и бегом пошли снимать засады! Все, ничего больше слушать не хочу! — И Ягода в сердцах швырнул трубку.
Глава 16Вот засада!
Желание перевести дух после напряженного разговора с Дзержинским толкнуло меня на прогулку пешком — по Ильинке, через Красную площадь, Манежную площадь, мимо Охотного Ряда и вверх по Тверской. Лида решила, что я непременно должен быть под ее присмотром, и потому наш путь лежал к Большому Гнездниковскому переулку. Москва ближе к одиннадцати часам вечера стремительно пустела, и только на Охотном Ряду и кое-где на Тверской, рядом с ресторанами и заведениями того же рода (всякими трактирами, рюмочными да чайными…) еще была видна публика. По дороге мне все никак не удавалось отрешиться от только что обсуждавшихся проблем, и детали беседы продолжали прокручиваться в голове.
Не упустил ли чего в разговоре с Феликсом Эдмундовичем? Этот банк в Швейцарии… Почему там такая большая сумма? Нет, если туда сложили все, что эти хомячки сумели натаскать, то, чем черт не шутит, может быть, столько и набралось бы… Но вряд ли у них этот счет единственный. Да, ведь и в письме прямо говорилось о трех других счетах. А этот, похоже, решили раскассировать не потому, что он у них был один на всех, а потому, что уж больно геморройный способ доступа измыслил тот, кто его открыл… Но тогда… тогда все-таки уж очень большая сумма выходит — ведь это цена постройки нескольких линкоров! И зачем неизвестный «Андрей» называет эту сумму так точно, буквально до франка? Он бы еще сантимы указал! Или как они там еще в Швейцарии именуются? Сентисимо? Раппен? Вряд ли он не понимал, что излишней информацией о своих финансовых делах письмо обременять не следует…
Когда мы миновали Моссовет и прошли уже мимо Малого Гнездниковского переулка, эти размышления были прерваны — мое внимание привлекла Лида. Она вдруг как-то задергалась и заозиралась.
— Ты что? Опять слежку почуяла? — Мне передалось ее беспокойство.
— Не знаю… — пробормотала она под нос. — Тревожно что-то.
И, сворачивая в Большой Гнездниковский, в двух шагах от подъезда своего дома, она стремительным движением выдернула «зауэр» из наплечной кобуры и сунула его в свою цигейковую муфточку, скроенную из того же меха, что и воротник и оторочка на ее зимнем пальто. С натугой потянув на себя тяжелую дверь, впускаю Лиду на цветные узорчатые плиты, которыми выложен вестибюль. В царящем здесь полумраке, сопровождаемые нашими собственными неясными образами в темных окнах высоких зеркал, мы подходим к большому медлительному лифту, кивнув по пути сидящему в вестибюле консьержу.
Лифтер предупредительно распахивает дверь:
— Здравствуйте, Лидия Михайловна! На четвертый?
Вот кабина с мягким щелчком остановилась на четвертом этаже. Мы шагнули в сумрак коридора, едва-едва освещенного желтоватым светом трех слабеньких лампочек. Большие окна в торцах коридора демонстрировали слегка подсвеченную уличным освещением московскую ночь, и от них в коридоре, понятное дело, больше света не становилось. С лязгом захлопнулась позади нас металлическая дверь, и лифтер опять увел кабину вниз.
Свернув к квартире Лагутиных, вижу плывущий нам навстречу огонек папиросы, и лишь затем взгляд улавливает два движущихся нам навстречу плохо различимых силуэта. До меня доносятся голоса:
— Эх, Васек, сейчас бы пивка попить. С таранькой! — мечтательно выговаривает один.
— Тебе бы все пивом надуваться! Нашел время! — недовольно бурчит другой.
Внезапно Лида вырывает локоть из моих пальцев, отскакивает на шаг в сторону, одновременно выхватывая из муфточки пистолет:
— Стоять! Руки вверх! Лицом к стене!
Встречные замирают, нехотя поднимая руки, но не спешат поворачиваться к нам спиной. Один из них — глаза привыкли к полумраку, и уже можно разглядеть на нем плотную суконную куртку, напоминающую покроем френч, и кепку вроде бы из такого же сукна, — назидательным тоном изрекает:
— Вы бы, дамочка, не размахивали пистолетиком-то. Неровен час — пальнет…
Лида не успевает отреагировать, как я чую за спиной какой-то шорох, рука машинально летит за борт пальто, а изо рта вырывается крик:
— Сзади!
Но поздно. Не успев дотянуться до рукояти «зауэра», чувствую, как снизу под плечи проскальзывают чьи-то руки и сцепляются в «замок» у меня на шее, нагибая ее вниз с силой, которой мне не удается противостоять. Надо же — попался на классический «двойной нельсон», знакомый Осецкому еще с гимназических времен (а мне — по прочитанной еще в малолетстве книге Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания»). «Шляпа! Проворонил засаду! Они небось прямо за шахтой лифта нас ждали!»