Ветер с океана — страница 2 из 3

ДОРОГИ В ОКЕАНЕ

1

Шарутин пришел в восторг, услышав, что Миша получил направление на «Бирюзу». Сам Шарутин тоже шел на «Бирюзе» вторым штурманом и порадовал Мишу, что команда на судне — лучше не пожелать! Миша знал только двоих — боцмана Степана Беленького и Кузьму Куржака, они, как и он, были новенькими в экипаже. О старожилах команды Шарутин дал Мише исчерпывающие сведения.

— Во-первых, капитан — Леонтий Карнович. Ты его видел, конечно.

— Видел и кое-что слышал о нем, — подтвердил Миша. — Так что, немного знаю.

— Видеть Леонтия и кое-что слышать о нем, значит, ничего о нем не знать, кроме внешности. Шуточки, хаханьки, усики пижона, костюмчик всегда, как в театр, первый при встрече руку протянет, улыбочка от уха до уха, хвастун — жуть, а попробуй у него на три минуты на вахту опоздать! Романтик порядка, энтузиаст дисциплины, фанатик точности — вот что это за субъект! Учти, Миша, чтобы непоправимо не ошибиться. Он мне друг, другого такого приятеля нет, но чтобы послабления или снисходительности по этому случаю — и не надеюсь! И ты на легкую житуху не рассчитывай.

Миша только пожал плечами. Он шел в океан вовсе не для того, чтобы веселиться. Шарутин продолжал. Второй человек на «Бирюзе», естественно, стармех Антон Петрович Потемкин, «дед» он из молодых, еще к тридцати не подобрался, немного заикается, словцо ему поперек сказать, мигом вспыхнет, зато машину знает — умопомраченье, а руки куда проворней языка, в аврал так зюзьгой и шкерочным ножом орудует, что и бывалому матросу не угнаться. Старпом Илья Матвеевич Краснов — из дубленых, вареных и пареных, в общем, настоящий морской волк, сам молчаливей сыча, но душа добрая, Шарутин как-то проплавал с ним рейс, ссор не было, только на стихи глух, обеими руками отмахивается, попробуй ему прочитать. И тралмастер невредный, зверски работящий, жаден, правда, любит до смерти хороший заработок, встретишься с ним на берегу, рубля на пиво не одолжит, зато на борту — открытая душа, и на судне без дела часа не просидит, и любому на помощь придет, не ждет, чтобы попросили. Остальных я сам не знаю, будем вместе знакомиться.

Миша после предупреждения, что опаздывать нельзя, на рассвете забросил свой чемоданчик в носовой кубрик. Кузьма, еще с вечера поселившийся на «Бирюзе», одетый, посапывал на койке рядом с койкой Миши. Миша поднялся наверх. На полубаке, прислонившись к бухте тросов, дремал Степан. На палубе было пусто. Волна из залива приваливала траулер к причалу. По небу неслись быстрые, яркие тучки. Вчера накатил изрядный шторм, сегодня погода поутихомирилась — ветер «тряс лохмами» балла на четыре.

— Обстановочка на посуде не по отходу, — заметил Миша, присаживаясь рядом со Степаном. — Не вижу жизни.

Степан, сбросив дрему, сладко зевнул.

— Возможно, и не уйдем, — пробормотал он. — Нам-то с тобой что? Не дадут «добро» на выход, пойдем спать.

Из рубки спустился на палубу Шарутин и присел рядом с Мишей и Степаном. Миша и ему сказал, что удивлен спокойствию на судне. Шарутин ухмыльнулся.

— Цирк еще будет. Вот заявятся береговики из портнадзора, и дойдет жуткая потеха.

Степан недоверчиво покачал головой. Миша слышал, что инспекторы портнадзора изводят придирками иных капитанов и старпомов, а те заискивают перед инспекторами и задабривают их угощением в каюте. Но неужели и Карнович так ведет себя с береговыми служаками?

Шарутин радостно захохотал.

— Ты не понял. Не портнадзор будет придираться к Леонтию, а Леонтий к портнадзору. У него ведь этот рейс особенный — начинает первое самостоятельное плавание. Выработал ценз капитана дальнего плавания и постарается теперь показать себя. Мне он сказал вчера: «Придется инспектору побегать по траулеру!» Хвастун, каких свет не видел! Своими руками все мои карты перебрал, еще пригрозил: «Забудешь что-нибудь из штурманского материала, взгрею, как Сидорову козу, ты мне друг, так что стесняться не буду».

На пустынной набережной показались Карнович и инспектор портнадзора. Шарутин вскочил, Степан, в последний раз зевнув, тоже поднялся. Шарутин в полном восторге быстро сказал Мише:

— Елисеев. Полупенсионер. Увалень-классик. Его Леонтий загоняет на десятой минуте. Через часок выберем швартовы. Ты смотри на палубе не разлегайся, Леонтий этого не любит.

Навстречу капитану вышли старпом со стармехом, Шарутин со Степаном присоединились к ним. Чтобы не мозолить глаза начальству, Миша спустился в кубрик и прилег на койку. Корпус траулера глухо сотрясали толчки о причал, что-то поскрипывало в переборках, на подволоке покачивалась мутная лампочка. Шторм утих, но погода, так казалось Мише, была по-прежнему слишком свежая для выхода в море. Кузьма проснулся и присел на койке.

— Значит, ты мой сосед, Миша? Это хорошо. Простился со своими или придут провожать?

— Вчера вечером простились. Я ушел, вы еще спали. А как у тебя? Помирился с Алевтиной?

Кузьма криво усмехнулся.

— Что называть — ссора и мир? Она ждет, чтобы я прощения просил. А я не вижу причины — не изменял, вообще к другим бабам не лез. Вечером пожелала мне счастливого рейса и ушла на ночное дежурство, а я с вещами сюда.

— Надо было все-таки пересилить себя и помириться. Кузьма промолчал. Миша спросил, что ему надо теперь делать в ожидании отхода судна?

— Повторяй все, что буду делать я, — не ошибешься, — сказал Кузьма, — мы с тобой в палубной команде, обязанность у нас — общая.

По судну разнесся сигнал тревоги, Миша проворно соскочил с койки. Кузьма обогнал его и стремительно вынесся по трапу. Миша только высовывал голову из капа на палубу, а Кузьма уже лез на ботдек, где у шлюпок вместе с инспектором стояли Карнович, стармех Потемкин, старпом Краснов, Шарутин и Степан.

— Ладно, ладно, Леонтий Леонидович! — говорил Елисеев капитану. — И не сомневался, что у вас порядок и максимальная готовность. Но вы же будете в заливе стоять, добро на выход в море все равно не дадут. Другие суда ждут, пока насильно не вытолкнут.

— В заливе не у причала, — весело возражал Карнович. — А с погодой надо ловить миг удачи, а то набедуешься.

Он с улыбкой оглядывался на своих, и каждому было видно, что капитану страх не терпится проскочить сорокакилометровый канал, пока он свободен от других судов, а если уж ждать погоды, то лучше ждать ее у выхода в море, а не в порту, где, неровен час, и кто из команды без разрешения соскользнет на берег, чтобы лишний разок заглянуть в забегаловку или прогуляться со знакомой девушкой — ищи-свищи его потом; и где к тому же близко начальство, а у начальства если и не семь пятниц на неделе, то уж семь заседаний непременно — и все обязательные, а сидючи на заседании можно и окошко отличной погоды проморгать. Елисеев же намекал на обычай руководителей промысла поскорей выталкивать суда в море, даже не успев подготовить их по всем пунктам строгой инструкции, и капитаны в этих случаях «тянут резину», стараясь дополнительно урвать со складов побольше, а портнадзору приходится глядеть в оба, чтобы в океане небрежность подготовки не вышла боком. Но было видно также, что инспектор, сам из бывалых моряков, понимает томление молодого капитана, впервые идущего в самостоятельный океанский рейс, и готов уступить.

Карнович показал рукой вниз, вся группа направилась к нему в каюту.

Над бортами торговых судов, стоявших дальше к востоку, показалось солнце. Темные спинки волн, набегавших с залива, засверкали жирным блеском. На пристани заворчали грузовики, задвигались краны: начинался рабочий день в рыбном порту. Миша опять спустился в кубрик. Ночь прошла без сна, тянуло полежать, если нельзя поспать. Из-за переборки доносился стук костяшек, в соседнем кубрике забивали козла, ликующий голос Кузьмы возвещал, что молодому матросу в домино везет. Миша задремал, едва опустил голову на подушку.

Тот же Кузьма, забежав к себе, рывком поднял Мишу. Траулер выбрал швартовы, отошел от пристани.

На обоих крыльях капитанского мостика стояло почти все судовое начальство. Карнович что-то оживленно говорил, показывая на отдаляющийся город. Кузьма, облокотившись о фальшборт, уныло сплюнул в воду.

— Не пришла, а ведь могла отпроситься у своего главврача. Нет, не хочет она мириться! — Он помолчал и с безнадежностью добавил: — Четыре месяца теперь вода да вода. То синяя, то зеленая, а в вечернее солнце даже золотая.

— Золотая вода — красиво! — сказал Миша.

— Красиво, — согласился Кузьма. — Чего-чего, а красоты в океане хватает. Одна беда — слишком много этой красоты. Демьянова уха, помнишь, учили в школе? Три тарелки съел — и уже в горло не лезет! А нам с тобой сколько тарелок этого вкусного варева хлебать?

Миша не стал спорить. Кузьма, хоть и не признавался, видимо, надеялся, что примирение с женой состоится хоть в час отхода.

«Бирюза» прошла линию приткнувшихся к пирсам судов, выплыла на середину канала. Пристань вскоре пропала за поворотом. Миша, взволнованный тем, что часа через два впервые в жизни выберется в открытое море, не мог оторвать взгляда от низких, быстро проносящихся берегов. Последние тучки исчезли с неба, шел светлый день. Слева открылись три ставника его бывшей бригады, к первому подходил катер с дорой на буксире — старый Куржак, как всегда, вывел своих рыбаков на рыбалку до восхода солнца. Миша знал, что на таком расстоянии никого не увидать, но помахал рукой и товарищам, с которыми так хорошо работалось, и катеру, и ставникам, и даже чайкам, белыми тучками кружившимся над неводами.

— Батя мой! — со вздохом сказал Кузьма. — Тоже не пришел проводить, а ведь мог бы. Сердится на меня старик. А за что, скажи на милость? Что не такой, как он? А почему мне быть, как он? Чего сам он успел в жизни? К ним подошел Степан.

— А молодец наш Леонтий: первыми выскочили в морской канал. Через часок тут попрут пароходы и придется выжидать очереди.

— Погода идет на лучше, Степан? — спросил Кузьма.

— На хорошо пошло. Начали выпускать суда в Балтику.

2

Хорошей погоды хватило лишь на полдня. С запада нагнало туч, тучи спустились на воду — туман окутал Балтику. Вдоль польских берегов «Бирюза» шла на средней скорости, но Карнович не уходил надолго от локатора, а Шарутин в своем штурманском закуточке не поднимал головы от карты, на которой прокладывал путь. Степан посмеивался, туман его не беспокоил. Пожилой тралмастер с сомнением покачивал головой, он больше доверял глазам, чем приборам: катастрофы не будет, если, по случаю трудных погодных условий, они и опоздали бы на сутки на промысел. Сочувствия Колун — фамилия тралмастера была Колуновский — не встретил. Кузьма даже рассердился — где те трудные погоды? Тишина, гладь, а если туман, так что особенного?

Сутки траулер шел в тумане, а потом вырвался из него, как из стены: позади отдалялась глухая, от неба до края моря, мгла, впереди глубокой синью сверкало залитое солнцем море и зеленели датские острова. Траулер приближался к Зунду. Пустынное море превратилось в оживленное водное шоссе: сновали рыбацкие суденышки, важно шествовали танкеры, торопились желтые и бурые сухогрузы и оранжевые фруктовозы, проносились белоснежные лайнеры и паромы, угрюмо крались серо-стальные военные сторожевики. А на берегу возникали заводы и замки, раскидывались города, серебряно светили нефтяные цистерны, на огромном международном аэродроме садились и поднимались самолеты.

На переходе всем службам судна хватает работы, но когда проходят по узкостям, отделяющим Скандинавию от Дании, наружу высыпают все свободные от вахт и срочных работ. Один стармех, полюбовавшись издали в бинокль приближающимся Копенгагеном, со вздохом спустился в машинное отделение. Степан занял место на баке у якоря, приготовленного к аварийной отдаче. Тралмастер, сидя на лючинах, перекраивал по-своему сети, он усердно занимался этим с утра до ночи, не передоверяя никому и не требуя подмоги. Кузьма готовил буи к работе, Миша маркировал вожаковый трос.

На левое крыло мостика вышли Карнович и Шарутин.

— Пейзаж! — сказал Карлович штурману. — Скоро пойдут гамлетовские места. О них кое-что написал некий Шекспир, так что не будоражьте вдохновения на повторы. А о тех вон фортах можешь высказаться, это тема открытая.

Показался первый из фортов, охраняющих Копенгаген, — крохотная скала, вырвавшаяся со дна моря и дополнительно закованная в гранит человеком: откосы бастионов, орудийные амбразуры, сторожевая башня. На левом берегу раскидывалась заводами и домами, устремлялась вверх шпилями соборов и флюгерами столица Дании. Зрелище было до того живописное, что все на палубе залюбовались картиной города, как бы выбежавшего на берег и оттеснявшего своими зданиями само море.

Вскоре Копенгаген стал удаляться. Траулер прошел мимо верфей «Бурмистер ог Вайн», затем показался замок Кронборг — красный кирпич, завершенный позеленевшими медными крышами. Огромные рекламы на домах прославляли пиво заводов Карлсберга. Шарутин спустился вниз, Карпович занял свое место в рубке, у крайнего окна справа — оно было не на задрайках, как все иллюминаторы, а на кожаной петле. Карнович сбросил петлю, опустил стекло — отсюда было видно палубу не хуже, чем с мостика.

— Пошли покимарим, — сказал Кузьма Мише, зевая. — Степан намекал, что Леонтий что-то задумывает. Аврал, это уж точно.

Миша не пошел вниз, ему скоро было сменять рулевого. Траулер всю вторую половину дня шел проливом Каттегат. Миша дежурил в рубке, слышал разговоры Карновича и старпома. Капитан доказывал, что рейсовый график не молитва, придерживаться его буква в букву не обязательно. И он не лайнер, у которого час опоздания — событие. От них ждут рыбы, а не рейсовой точности. Он намерен оборачиваться не столько к хронометру, сколько к эхолоту. Старпом с сомнением покачивал головой. Капитан забывает, что к его первому самостоятельному рейсу будут присматриваться с лупой. А если потеряем время, а рыбы не найдем?

Карнович увел старпома к себе в каюту. Радист поймал хорошую передачу, женский голос пел на незнакомом языке, но так душевно и нежно, и мелодия была такая дружелюбная, что Миша заслушался. Он следил за курсом и молчаливо, одним внутренним голосом вторил песне.

В эту ночь «Бирюза» вышла из Каттегата в Скагеррак. Миша повалялся на койке и выбрался наружу. Ночь была темная и теплая, многозвездное небо сверкающей чашей опрокинулось над морем. Корпус судна пронизывала дрожь от работающей машины, из тьмы вылетали безмолвные белые полоски невысоких валов и, внезапно обретая голос, с плеском расшибались о левую скулу траулера, шипели по борту. Ветер с юго-запада посвежел. Из затемненной будки доносился бас Шарутина, штурман клял эхолот, писавший одну пустую воду. Миша усмехнулся. Поэта-рыбака слишком уж било нетерпение: в проливе, на большой морской дороге, все равно нельзя было широко раскидывать сети.

Миша лежал на горке дели, наваленной Колуном у трюма, отсюда были хорошо видны и небо, и море, и берега. Небо вращалось, по мере того как траулер менял курс, вчера всю ночь Полярная звезда висела на полубаке, чуть ниже огня на мачте, сейчас она вывернулась на правый борт. В море то там, то здесь проплывали ходовые огни судов, темное море чем-то напоминало звездное небо, судовые огни были только реже и спокойней звездных, они лишь передвигались, а звезды лихорадочно мерцали, меняя окраску и яркость. Берега, озаренные сиянием прожекторов и ламп, медленно отдалялись.

Прошлое отходило, как эти берега, оно уступало место простору. Миша не знал, что ждет его в океане, на первом большом промысле в его жизни, все, конечно, там может быть, но на этом небольшом суденышке каждая мелочь обрела масштабы, здесь все крупно — и люди, и вещи, и любой поступок, и любое слово. Давно уже Миша не чувствовал себя таким умиротворенным, таким довольным собой, таким полным особой, не сухопутной энергией, внутренне собранным.

Миша забросил руки за голову, закрыл глаза. Небо, лихорадочно смещавшее звезды и менявшее их блеск, тянуло к себе и мешало поразмыслить о неудачах жизни. Да, тут уж ничего не поделаешь, на суше ему собранным не быть, там он не уследит за собой, все мелко, все не имеет большого значения. Здесь же все по-другому. Один неверный шаг — и в пучине, одно неосторожное слово — и нажил врага, один раз поленился — и всех подвел!

3

Час проходил за часом, эхолот «писал» пустую воду. После оживленной Балтики Северное море, серое даже в полдень, с широкой волной удивляло безлюдьем — правда, траулер шел выше больших торговых и пассажирских трасс. За весь первый день лишь раз что-то промелькнуло на ленте самописца, но если всплески на диаграмме и изображали рыбные косяки, то косяки эти рассыпались еще до того, как их оконтурили. И лишь на вторые сутки, в дневную вахту Шарутина, траулер набрел на мощную стаю сельди: диаграммную ленту усеяли пики «показаний».

Карнович прошел над косякам с востока на запад около семи миль, вернулся обратно, повернул на север, снова ушел к югу. Контуры стаи вызвали восторг даже у старпома, под килем не то просто резвилась, не то сгущалась для ухода в норвежские воды масса рыбы, По карте глубина достигала 300 метров, основное сгущение прибор указал метрах в шестидесяти от поверхности — массивное рыбное ядро, вытянувшееся с юго-востока на северо-запад. Карнович застопорил машину и лег в дрейф, велев команде отдыхать до вечерней зорьки, когда косяк станет подниматься. Степан не покидал палубы, Кузьма подбил соседей играть в домино, но сам после каждой партии выскакивал на палубу посмотреть, не склоняется ли солнце.

За полчаса до заката капитан вызвонил команду наверх и приказал выметывать сети на глубину в пятьдесят метров: выше стая не поднялась. Миша стал между Степаном и Кузьмой. Сети — полотна из ячеистой дели, каждая сеть длиной в тридцать метров и высотой в десять, скреплялись одна с другой на правом борту и вытравливались с левого борта. Сети соединял сизалевый вожак, к вожаку привязывались оранжевые буи. Карнович на самом малом ходу отводил судно от поддерживаемого буями все удлинявшегося «порядка».

Сеть за сетью уходила в воду. Капитан, командовавший с мостика выметкой, приказал остановиться, когда за борт отдали сто сетей, — Шарутин, помогавший на палубе собирать порядок, запротестовал. Если уж хватать Нептуна за бороду, так вырвать клок посолидней., Смех же — сто сетей, хотя бы сто двадцать! Старпом, вышедший на мостик к капитану, поддержал Шарутина. Но Карнович только покачал головой.

Судно легло в дрейф. Линия ярких буев уходила в темную северо-восточную точку горизонта — капроновая трехкилометровая стена перегородила море. Миша спросил Степана, почему капитан, с таким пылом разведывавший попутные косяки, вдруг заосторожничал? Степан считал, что Карнович прав. Если сельдь повалит густо, отяжелевшие сети утонут. Степан посоветовал не засиживаться за ужином.

— Ужин — пустяк, а не выспишься, не наверстаешь. Леонтий еще сам не проснется, а Колун засветло всех поднимет.

После ужина Миша задержался на палубе. Судно казалось вымершим. Ближние буи еще кое-как виднелись, все остальное пропадало в неспокойной темноте. Над головой покачивались очень живые звезды, огонь на мачте прочерчивал между ними светящуюся полосу. Третьи сутки стояла хорошая погода, без туч, ветер балла на три.

От шкафута двигалась темная фигура. Миша узнал капитана, лишь когда тот приблизился.

— Простите, барон, что потревожил, — вычурно оказал Карнович. — Увидел вас в иллюминатор, захотелось узнать, чем вызвана ночная прогулка? Или вы не слышали, что на завтра назначен бал, надо бы подготовиться!

Миша все не мог привыкнуть к странной речи капитана. Сдерживая обиду, Миша спросил, что за бал и как к нему готовиться. Карнович расхохотался. Лица его почти не было видно, но в голосе было что-то мальчишеское, голос напоминал, что капитан лишь на год старше Миши.

— Бал — выборка сетей. А готовиться так — поспать. Вздремнуть, заснуть, отоспаться, покимарить, похрапеть, подрыхнуть, попочивать, забыться в грезах, забиться под одеяло, зарыться в подушку. Короче, понежиться в объятьях Морфея. Теперь ясно, Михаил Прокофьевич?

Если бы Карнович не помянул отчества, Миша ответил бы дерзостью в тон зубоскальству капитана, слишком уж тот играл под веселящегося подростка. Но в голосе Карновича вдруг прозвучала такая отстраняющая вежливость, что Миша ответил только:

— Теперь ясно, — и поспешил спуститься в кубрик.

Было еще темно, когда старпом крикнул: «Подъем!» Трал-мастер уже успел одеться и разбудить соседей. Миша с Кузьмой поплелись в салон. Кузьма не так глотал еду, как зевал. Зато Степан орудовал ложкой за двоих, он сказал с одобрением: «Неплохо сработал шеф!» — он всегда называл кока Сизова шефом, если еда удавалась. Шарутин, сдавший вахту старпому, тоже вышел на палубу. Миша с Кузьмой тянули сети, Степан шпилем выбирал вожак. Карнович из рубки наблюдал за выборкой, приказами в машинное отделение время от времени подталкивая траулер к вытягиваемому порядку.

Из темного моря медленно выползал толстый канат. Потом показалась первая сетка, в ней бились серебряные язычки. Команда прокричала «ура!» Миша изо всей силы тянул тяжелую дель. Но как он ни старался, Кузьма опережал его — на какие-то доли секунды быстрей ухватывал пальцами капроновую вязь, рывки его были мощней, он дальше выгибался туловищем вперед, круче откидывался назад: Миша стремился побороться с неподатливой, упругой от влаги тканью, а встречал слабину, основное усилие уже совершал Кузьма. Миша напрягся, липкий пот быстро выступил на лице и груди, едкими каплями стекал с бровей на глаза. Все ожесточенней хватая сеть, Миша рвал ее на себя, перебрасывал назад, теперь Кузьма не обгонял. Миша, бросив в его сторону взгляд, увидел, каким одутловатым, багрово темным от прилившей крови стало лицо напарника.

Шарутин восторженно прокричал Карновичу, когда первая сеть была выбрана:

— Уловчик — помучаемся!

Во второй сети рыбы было еще больше, третья же показалась Мише сплошь забитой. Команды: «Раз-два, взяли!» смешивались с приказами Карновича в машинное отделение, и после каждого приказа судно толчком надвигалось на сеть, а Миша чувствовал, что становилось легче. И он тянул, стараясь не отстать от Кузьмы, пока натянувшаяся сеть не переставала подаваться, и точно в этот момент раздавался новый приказ капитана, сеть обвисала за бортом и, ослабевшая, снова шла легче.

Это повторялось раз за разом, Миша не ощущал ни времени, ни перемен вокруг, он весь словно бы был заведен на то, чтобы по окрику: «…взяли!» быстро спружинить мускулы, сильным рывкам бросить сеть на себя, перешвырнуть тем, кто стоял позади, снова схватить, снова дернуть на себя. Он уже не смотрел на Кузьму, на разглядывание не хватало времени, он и без проверки знал, что движения их одновременны до таких долей секунды, что разницы ощутить невозможно.

Зато он не сумел остановиться и тянул один, когда из рубки донеслась команда Карновича:

— Отставить выборку! Встать на вожак! Все на уборку рыбы!

Миша разогнул ноющую спину. На востоке пробивалось наверх солнце, там посветлевший горизонт был резок. А на западе и на севере темное море сливалось с темным небом. На палубе рыба вываливалась из переполненного приемного ящика. На правом борту рыбмастер с двумя матросами проворно наполнял бочки селедкой, перемешивая ее с солью. Судно легло в дрейф, удерживая оставшиеся сети на вожаке.

На уборку улова вышла вся команда, кроме капитана и моториста. И кок, и камбузник, и старпом, и штурмана, и стармех, и радист, стоя плечом к плечу, орудовали зюзьгами.

Карнович вышел на левое крыло мостика и разглядывал в бинокль цепочку невыбранных буев. Они едва проступали оранжевыми пятнышками на темной воде. Если косяк продолжал ловиться, то перегрузка могла потопить весь порядок. Краснов советовал выбирать сети дальше, Шарутин тоже опасался, что не удержать погружавшийся улов. Рыбмастер запротестовал: куда еще валить сельдь, ведь перемнется же, пока затарят. Карнович еще раз оглядел буи.

— Не рви нервы! — посоветовал он возбужденному Шарутину. — Недооцениваешь мой краткий опыт старого морского волка. Солнце уже высоко, и косяк ушел ниже сетей.

Одна пустая бочка за другой вылетала из трюмов, одна полная бочка за другой заполняла свободные места на палубе. Ни один буй не погружался. Капитан скомандовал перерыв на обед.

В салоне на столе дымились тарелки с пшенной кашей, перемешанной с мясом. Камбузник наливал в кружки какао, кок резал сыр. Миша густо намазал маслом ломоть хлеба, воздвиг сверху трехслойную плиту сыра. Кузьма и Степан, сидевшие напротив, трудились за столом с тем же усердием, что и на палубе. Дожевывая на ходу, они втроем помчались наверх, там уже команда выстраивалась для выборки сетей. И снова раздались крики: «Раз-два, взяли!», и снова приказы Карновича в машинное отделение подбрасывали траулер вперед, и на палубу лилась рыба, и ноги погружались в нее по щиколотку, потом по икры…

Вытряска сетей закончилась под вечер. После ужина и короткого отдыха команда в полном составе вышла солить и затаривать улов. Миша с Кузьмой определились спускать наполненные бочки в трюм. Сельдь перебирали, выбрасывали мелочь и рваные тельца, смешивали с солью, ссыпали в бочки, забондаривали и откатывали к трюму. Во втором часу ночи последняя селедка была обработана, Карнович скомандовал идти на отдых. Трюм задраили лючинами, но на палубе громоздилось с сотню забондаренных, но не укрытых в трюмы бочек.

Шарутин, в полночь заступивший на вахту, сказал Карновичу:

— Майнай в каюту. Селедка наша — первый сорт, прелесть, что за селедка.

— Селедка хорошая, — согласился капитан. — Но она еще не наша.

У штурмана удивленно взметнулись брови.

— Почему не наша? Раз на палубу вывалили, значит, схватили.

— В море мало схватить, надо еще удержать. У меня промысловый принцип: что в трюме, то полностью мое, а что на палубе — мое наполовину. Вот еще поавралим одну вахту — будет, точно, все наше.

Шарутин, усталый и довольный, сладко зевнул.

— Самая спокойная вахта — моя, от полуночи, — объявил он. — Не знаю, почему ее прозвали собачьей. Все спят, работы прекращаются, поглядывай по сторонам и блаженствуй. Авралить бочки в трюм позаботится Краснов, а я в те часы буду дрыхнуть.

Миша так устал, что не смог сразу уснуть и беспокойно ворочался на койке. Рядом неподвижно лежал Кузьма и тоже не спал. Миша пожаловался:

— Все кости ноют! У твоего отца тоже не приходилось лениться, но было куда легче. А ведь я вначале боялся, что и той работы не вынесу. Знал бы, каково здесь!

— Привыкнешь! — равнодушно ответил Кузьма. — С непривычки всякое дело невмоготу. Еще других обгонять начнешь.

— Тебя обогнать будет нелегко. Во всяком случае, скоро не удастся.

— Никогда не удастся, — сухо отрезал Кузьма. — Чтоб обогнать меня — и не надейся! Без толку жилы надорвешь. Миша, уязвленный, насмешливо заметил:

— Работаешь ты быстрей меня, не опорю, но и не так, чтобы не справиться с этой разницей.

— С этой разницей оправишься, другая появится. Сколько ни будешь гнаться, на шажок, на вершок всегда буду впереди.

Кузьма говорил с такой спокойной уверенностью, что Миша смутился. Кузьме, наверно, не понравилось, что Миша замолчал. Он Приподнялся на койке и сердито поглядел на товарища.

— И не думай, пожалуйста, что я такой в работу влюбленный. Работа как работа, могла и куда лучше быть. Просто не терплю, чтобы кто меня обгонял. Так что если в соперничество ударишься, учти мой характер!

— Спать хочу, а не соперничать! — устало сказал Миша.

— Спи, я разрешаю, — ответил Кузьма, и у Миши, словно он только и ждал разрешения, стали слипаться веки.

4

Обильный улов воодушевил команду. Карнович продолжал охотиться в Северном море, не торопясь в океан. Старый косячок — от него урвали тонн тридцать — успел рассыпаться, надо было искать новые. Карнович сообщил по, радио на берег, почему опаздывает в район промысла, получил в ответ наставление придерживаться, рейсового задания и пренебрежительно махнул рукой. Опытный Краснов предостерег молодого капитана, что радиограммы подшиваются к делу, образуя основу для производственных характеристик. Карнович засмеялся.

— Основа производственных характеристик — работа. А основа работы — добыча. А добыча — в трюме. О чем спорить?

И верный задуманному плану капитан так круто менял галсы, что Шарутин только восхищенно качал головой, нанося на карту внезапные зигзаги курса. Старпом все больше тревожился, ни один из поворотов нельзя было бы рационально обосновать, придерись какая-либо проверочная комиссия. Шарутин, давно уже проникнувшийся жаркой верой в удачу капитана и одобрявший любое изменение курса, успокаивал Краснова:

— Илья же Матвеевич, ты же третий год плаваешь с Карновичем, ни разу в пролов не попадали. Наш Леонтий — ведун, любимец Нептуна, чует шестым чувством, куда поворачивает стая. Уверен, что уже сели ей на хвост, через час, максимум на другой день, ворвемся в самую ее середину.

— Пролова у нас никогда не было, а нагоняи от Кантеладзе случались, — со вздохом вспоминал Краснов. — Все три летних месяца этого года торчали на Балтике на одной салаке.

Хмурым дождливым утром мимо «Бирюзы», как раз в это время внезапно повернувшей на северо-восток, прошла прямым курсом на север плавбаза «Печора». Вся команда траулера высыпала на палубы и приветствовала новое судно криками и радостным маханьем руками. Сирена «Бирюзы» загудела, плавбаза ответила низким рокочущим басом. Огромное белое судно, отчеркнутое по борту тремя рядами сияющих иллюминаторов, шло с такой быстротой, что буквально промчалось мимо траулера, и так ровно, что даже не порождало бурунов. С плавбазы запросили, знают ли на «Бирюзе», что идут не по курсу. Карнович ответил, что изменил курс сознательно и на короткое время, есть для того веские причины.

Миша, стоявший на левом шкафуте, любовался плавбазой, недавно сошедшей со стапелей и впервые вышедшей в океанское плавание. Рядом с Мишей оперся о фальшборт Шарутин. У штурмана было такое счастливое лицо, он так восторженно махал рукой плывущему мимо белому судну, что Миша не скрыл удивления. Шарутин предусмотрительно оглянулся, не слышат ли их, и постарался приглушить свой бас:

— Тебе могу сказать правду, ты не выдашь. Большие неожиданности нас ждут на промысле в связи с приходом туда «Печоры». Такие неожиданности, что некоторым на ногах не устоять!

— Надеюсь, неожиданности меня не касаются? — осведомился Миша без особого интереса: новая плавбаза ни с какой стороны его не интересовала.

— Тебя не касаются! — Штурман радостно захохотал. — И потому о тайне, что я тебе доверил, ты — молчок!

— Не слышал никаких тайн, — возразил Миша, пожав плечами, — и потому, говорить, собственно, не о чем.

«Печора» вскоре стала исчезать за линией горизонта. Один ряд иллюминаторов за другим как бы погружался в воду, потом остались видны одни надстройки и палубные подъемные краны, через десяток минут и они пропали. Миша пошел досыпать, была не его вахта.

Второй крупный косячок нашли на выходе из Северного моря. На этот раз Карнович не осторожничал, за борт выметали сто тридцать сетей. Зато и улов подобрался к сорока тоннам. Все на палубе было задраено и занайтовлено. Суденышко, валясь с борта на борт на посвежевшей волне, резво побежало дальше. Открытый океан встретил «Бирюзу» порывистым ветром с севера и неспокойной водой. Забитое темными тучами бурное небо низко нависло над сумрачным морем.

Рыбацкие суда промышляли почти у полярного круга. Флот появился в эфире за сутки до того, как показал свои мачты. Он состоял из нескольких флотилий — отряда колхозных судов, двух флотилий «Океанрыбы» и разных вспомогательных судов. Каждой флотилией командовал свой флагман, общее руководство промыслом принял Березов. Сперва в эфире прорывались обрывки разговоров между промысловыми судами, потом стали слышны и радиосоветы. Во время одного радиосовета, поймав заминку между докладами флагманов и капитанов, Карнович рапортовал Березову, что на подходе и ждет указаний. Березов сперва отчитал Карновича, что без разрешения ворвался в середину совета, затем язвительно поздравил с опозданием и в заключение поставил «Бирюзу» во флотилию, сдающую улов на плавбазу «Тунец». Карнович поинтересовался, может ли немедленно пришвартоваться к «Тунцу». Березов, теряя терпение, ответил, что пусть «Бирюза» раньше наполнит трюмы хоть до половины, а потом испрашивает очередь к базе. Карнович возразил, что трюмы наполнены доверху.

На несколько секунд в эфире установилось удивленное молчание, затем Березов опросил:

— Вы серьезно, Леонтий Леонидович? Что-то в радиограммах ваших о таком успехе не сказано.

— В Северном море два раза высыпали сети. Об этом я радировал.

— Тонн тридцать взяли?

— Побольше семидесяти, Николай Николаевич.

Даже сквозь шумы в эфире, искажавшие голос, было слышно, как рассердился Березов.

— Вас пропустят к «Тунцу» вне очереди. Сам погляжу, так ли блистательно вы использовали недельную задержку в Северном море.

В радиорубку послушать разговор капитана с начальством набилось полно. Краснов радовался, что прикрепили к «Тунцу», а не к «Печоре». «Тунец», база крупная, но старая и «теплая»— без рефрижераторных трюмов — брала только засоленную сельдь. «Печора» была еще крупней «Тунца», но «холодная», с мощным рефрижераторным хозяйством, она принимала в основном «свежье». За свежую рыбу платили больше, но ее нельзя было долго держать на борту и время, потерянное в частых очередях на сдачу, сводило на нет выгоду от высокой оплаты. Старпом считал, что лучше подходить к базе раз в неделю, когда трюмы заполнены забондаренной добычей, чем мотаться к ней, чуть залита свежьем сотня бочек.

— Ты все-таки, Леонидыч, дерзкими словечками не беси старика, — посоветовал Краснов, когда остался один с капитаном. — Надо было заранее радиограммой сообщить Березову, какой улов.

Карнович подмигнул старпому. Краснов был почти вдвое старше, часто говорил «ты» своему молодому капитану и называл его по имени, а Карнович иначе, как по имени-отчеству, к помощнику не обращался. Но говорить без словесных вывертов Карнович не мог и с пожилым старпомом.

— Сутки промыслового времени, Илья Матвеевич, мы уже выиграли на том, что малость побесили его превосходительство, знатного рыбака Березова. Считаю, что задача на будущее остается той же: понемножку действовать ему на нервы, не теряя ума, разумеется.

— Вот, вот, не терять ума. А не то строгача схлопочем.

У Березова это быстро!

На другое утро открылся флот.: юркие трудяги ОРТ, черные, окутанные дымом во время поисков рыбы, мертво покачивающиеся в дрейфе, у вытравленных порядков. Приходилось идти все осторожней, чтобы не напороться на чье-то, отмеченное буями, рыболовное заграждение. Мимо «Бирюзы» пронесся буксир-спасатель «Резвый». На мостике стоял Луконин. Луконин крикнул в мегафон приветствие, с траулера дружно ответили.

А затем на горизонте обрисовались «Печора» и «Тунец». Огромные белые суда расположились в сгущении рыбацкого флота. Даже издалека было видно, как внушительна очередь СРТ, ожидающих разгрузки. У «Печоры» их стояло больше десяти, правда, сдача здесь протекала быстрее, свежей рыбы редко кто привозил помногу. Зато у «Тунца» разгрузка затягивалась на день и на сутки, если траулер приходил с набитыми трюмами и палубой, заставленной в два слоя бочками.

Карнович вызвал по радио вахтенного штурмана и доложил, что у него разгрузка вне очереди. Куда швартоваться? Он говорил с нарочитой развязностью, на вахте стоял Мартынов, бывший капитан СРТ: человека этого рыбацкая удача ровно шесть лет обходила, и он предпочел, смирясь перед судьбой, спокойненькую подчиненность на плавбазе тревожной самостоятельности на мостике траулера. Карнович не упускал случая побесить прежнего напарника. Мартынов был из тех, кто нехватку удачи перекрывает пунктуальностью. Он сказал:

— Когда вы на промысле, Карнович, неожиданностей так и жди. Швартуйтесь у кормового трюма.

По правому борту плавбазы, образуя два причала, протянулись массивные резиновые «сигары» амортизирующих кранцев. Когда от кормового причала отвалил разгрузившийся траулер, Карнович, круто обойдя дрейфовавший «Звенигор», помчался на освободившееся место. Он не сбросил скорости, пока не прошелся бортом по кранцам и тут же дал задний ход: заторможенный траулер осел кормой, кранцы ухнули. Капитан «Звенигора» Бродис замахал рукой с мостика. Лихое причаливание «Бирюзы» примирило Бродиса с тем, что Карнович обошел его в очереди.

Разъяренный Мартынов рявкнул в мегафон:

— Не понял, Карнович: вы швартуетесь или тараните нас?

Бродис покатывался со смеху, показывая рукой на Мартынова, он тоже не ладил с придирчивым штурманом плавбазы. Карнович прокричал:

—  Была бы война, а вы — неприятель, обязательно бы таранил!

За «Звенигородом» Бродиса дрейфовал «Коршун» Никишина. Внеочередная швартовка «Бирюзы» обрекала команду «Коршуна» на несколько часов дополнительного бездействия. Нетерпеливого Никишина раздражал каждый час, проведенный в ожидании приемки. Он быстро переводил в уме такие томительные часы в тонны потерянного улова. И так как любая, даже вполне «приличная» для морского слуха, ругань по радио запрещалась, Никишин подвел «Коршуна» поближе к «Бирюзе» и прокричал в мегафон:

— Бирюзовцы! Бы пираты! Леонтий Леонидович, считаю за тобой пять тонн уведенной из-под моего киля селедки. Расплачиваться будешь на промысле или отложим до вечерка в «Балтике»?

Карнович, посмеиваясь, только приветственно помахал рукой долговязому худому Никишину. Шарутин ответил вместо капитана:

— Расплачиваемся передачей трудового опыта. Учитесь у нас, как работать без суетни и перепрыгивания из квадрата в квадрат. Это вам будет полезней вечерков в «Балтике», Корней Прохорыч!

Никишина на промысловых советах часто поругивали за «непоседливость»: он был способен удаляться за сотню миль от «своего квадрата», если сообщали, что где-то появился верный косячок. Насмешка штурмана вконец рассердила вспыльчивого капитана. Он отвернулся от «Бирюзы».

На мостик плавбазы вышли Березов и капитан-директор «Тунца» Трофимовский.

Мстительный Мартынов, показав рукой на «Бирюзу», не удержался от язвительного замечания:

— Картина, Андрей Христофорович: явление хлюста народу! Абсолютно уверен, что в трюмах «Бирюзы» нет и половины того, что обещано. Придумали необыкновенный улов специально, чтобы прорваться вне очереди, а потом будут оправдываться: ах, извините, ошиблись, прикидывали на глазок! А ведь многие чуть не молятся на Карновича!

Мартынов явно намекал на благоволившего к Карновичу главного флагмана промысла. Трофимовский, чтобы не ввязываться в рискованный разговор, неопределенно пожал плечами. Березов хмуро распорядился:

— Карновича — ко мне!

Штурман повторил его приказание в мегафон. Карнович, стоявший на мостике со старпомом и Шарутиным, весело сказал:

— Итак, старик вызывает меня на ковер. Я буду вертеться ужом, он будет укоризненно качать головой. Кончится тем, что он прослезится, когда разглядит, что у нас в трюмах, и выставит рюмочку в смысле стаканчика.

— Ты же не пьешь, — завистливо сказал Шарутин. — Вылил бы незаметно в карман, у тебя все карманы водонепроницаемые.

— Спирт они впитывают, маркиз. И непьющий я только у себя на судне, а в кабинете начальства пью с охотой. Ты видел, как Мартынов что-то нашептывал Андрею Христофоровичу? Уж, наверно, доказывал, что если и полны наши трюмы, так все равно прославлять нечего, успех — рядовое дело на промысле.

— Как нечего прославлять! А наши рекорды в Северном море? Кто еще такими похвастается? — Шарутин вдруг заревел зычно, как в мегафон: — О, славный король наш, Карнович-Хлодвиг! Пою твой блистательный, уникальный подвиг! Кто тонет в воде, кто в бутылочке спиртовой, а ты в селедочке потонул с головой!

С плавбазы спустили на палубу «Бирюзы» металлическую сетку.

Карнович вцепился в ее ячеи, штурман базы подал сигнал поднимать ее. Карнович не сомневался, что Мартынову хочется так резко дернуть сетку вверх, чтоб у капитана «Бирюзы» кости затрещали. Но Мартынов органически не умел что-либо делать рывками. Он перенес Карновича на базу с почти оскорбительной плавностью.

Березов, по морскому обычаю, раньше поздравил Карновича с приходом на промысел, потом стал распекать. Ну, что за самоволка в Северном море? Научники из промысловой разведки установили, что сельди большой там в этом году не будет, серьезного промысла не развернуть. А он задержался — и хоть бы по-хорошему радиограмму отбил — на столько-то задерживаюсь, такой-то взял улов. Только на прямой запрос изволил ответить: промышляю-де, не гуляю — и всего сводок от тебя!

— Сатанеешь ты в море, Леонтий Леонидович! Впервые в полной самостоятельности — и задурил! А как швартуешься? Посмотри, как подходят другие суда. Не подплывают, подкрадываются!

— А Бродис?

— Что Бродис? Этот в бурю швартовался в порту, когда надо было срочно вывозить людей. Попробуй из вас кто! У него хоть бы раз авария за всю морскую жизнь! Корсар Карнович — наш штурман Мартынов иначе тебя и не зовет!

— Будьте справедливы, Николай Николаевич, у меня ведь тоже ни одной аварии.

— Будут, предсказываю. Просто рискованные штучки не успели обернуться серьезными неприятностями.

— Николай Николаевич, у вас четырнадцать орденов и медалей! Четырнадцать, а у меня — ни одного! — воскликнул Карнович. — Неужели вы зарабатывали свои награды смирением, вечной боязнью риска?

— Тебя не переговоришь, на слово — два! — с досадой сказал Березов. — Ладно, поглядим, так ли тяжелы твои тонны, как похвастался.

Они пошли на мостик. Разгрузка трюмов «Бирюзы» шла в таком темпе, что Карнович злорадно покосился на вахтенного штурмана: команда траулера понимала, что их капитану идет «втык» и старалась вовсю. Палуба была заставлена бочками, один строп за другим передавался на базу. Мартынов, подобрев, доложил, что перегружено пока десять тонн, но судя по тому, что выстроено на палубе и виднеется в трюмах, тонн семьдесят намечается. Березов рассмеялся и развел руками.

К свободному левому борту плавбазы на большой скорости подходил «Резвый».

Березов и Карнович перешли на левое крыло мостика, отсюда было лучше видно, с какой стремительностью и изяществом приближается спасатель. «Резвый» несся, как вписанный в четкую математическую линию, с той же плавностью, с какой выворачивал к борту плавбазы, сбросил ход, легко коснулся плавучих кранцев, с шипением прошелся вдоль них и замер на середине борта.

— Пришвартовался, как прилепился! — сказал Березов. — Вот у кого учись разумной, а не озорной лихости.

Карнович не отрывал восхищенного взгляда от спасателя.

— Василий же Васильевич! До него, как до звезды!

На спасатель опустили металлическую сетку. На мостике плавбазы показался улыбающийся Луконин. Он тоже поздравил Карловича с приходом на промысел и сказал Березову:

— Повреждение винта на СРТ-312 выправили без отбуксировки в порт.

— Капитан триста двенадцатого уже докладывал, что возобновил промысел, — ответил Березов и, взяв Луконина под руку, увел к себе.

Карнович еще полюбовался с мостика, как лихо разгружается «Бирюза». Технологи базы вскрыли несколько бочек, сельдь везде была крупная, немятая, с хорошим содержанием жира — Мартынов даже заулыбался. Воспользовавшись его хорошим настроением, Карнович заказал на базе сметаны, свежих овощей и фруктов, которые обычно приобретаются для тех, кто давно на промысле, не забыл выпросить и бочек побольше, и технических запасов и залил танки водой и горючим.

— Часто тревожить вас не буду, — объявил он Мартынову, — но каждый раз работы со мной будет много.

— Давайте, давайте, Карнович! — почти миролюбиво проворчал штурман. — Работы на базе не боятся.

5

Погода в районе промысла стояла обычная для этих мест в начале осени: ветер умеренный сменялся ветром сильным, сильный падал до умеренного или свежего, море непрестанно бурлило, плотные тучи, казалось, навсегда упрятали солнце — темный день сменялся черной ночью, черная ночь светлела до темного дня. Рыбаки такую погоду обозначают выразительным словом «промысловая». Траулеры бросало с борта на борт и на ходу и в дрейфе, но рыба шла хорошая: день за днем каждый промысловик к ночи вытравливал порядок сетей на сто, а на другой день выбирал улов тонн на десять.

Капитаны траулеров, переговаривающиеся по радио, радовались удачному промыслу: давно уже не валило такой стабильной рыбы. Если бы «обстановочка продержалась еще с месяц», выражали надежды на советах своих флотилий флагманы, то годовые планы вылова были бы перекрыты досрочно. Один Карнович высказывал недовольство. Он все вспоминал удачу в Северном море — за какую-то неделю взяли почти десять процентов годового плана. Шарутин посмеивался над увлекающимся другом и в прозе и в стихах. Шарутин говорил, что одна удача — удача, две удачи — подозрительно, а систематические удачи — опасно: природа не терпит несимметричности, большой успех влечет еще больший провал. Карловичу не терпелось почаще швартоваться к «Тунцу» — Шарутин и об этом «срубил экспромтик» и с торжеством прочитал его капитану.

Прошло две недели, пока трюмы «Бирюзы» наполнились настолько, чтобы проситься на сдачу. Очередь была судов шесть, но все с полными трюмами. Карнович прикинул, что придется потерять не меньше суток. Погода была балла на три и, вместо того, чтобы занять место в хвосте, «Бирюза» моталась между судами, приваливаясь бортом то к одному, то к другому.

— Махнемся кинофильмами? — предлагал Карнович в мегафон.

Картины на «Бирюзе» были из тех, что будто нарочно выпускают для рыбных промыслов и геологических экспедиций — товар, «большим экраном» не употребляемый. Но и на других судах боевиками не хвастались. «Бирюза» за день полностью обновила свои кинозапасы, а фильмы, ценные настолько, что с ними не хотели расставаться, Карнович выпрашивал на часок и, не отваливая от борта давателя, прокручивал в салоне, отменяя для срочного киносеанса даже обед.

Миша не пошел в душный салон. На лебедке, прикрытой парусиной, Колун навалил горку сетей, Миша растянулся на них. Отсюда было хорошо видно и слышно море.

Море, как живое, набрасывалось на траулер, толкало его в борта. Тучи шли так низко, что клочковатые их языки лизали мачты плавбазы. День переходил в вечер, и небо было темнее океана.

А в океане суетился и перемещался город огней и шумов. У высоких бортов «Тунца» разгружались траулеры, оттуда доносились звонки лебедчиков, визг цепей, грохот моторов, окрики сигнальщиков, переговоры по мегафону, глухой стук катящихся по палубе бочек. Едкий дым подходящих и отходящих траулеров прибивало к воде. Милях в пяти от «Тунца» возвышалась стройная белоснежная «Печора». И там повторялась та же картина — сгрудившиеся у плавбазы траулеры, низко стелющийся дым…

К Мише подсел Кузьма.

— В салоне «Насреддин в Бухаре», половина выдрана, остальное — вполне интересно. Иди, не теряй времени, — сказал Кузьма.

— Не пойду, — равнодушно сказал Миша и, помолчав, добавил: — А почему ты не в салоне?

— Словечко сказанул, что старая фильма. Крутит Колун, он осторожный, но тоже и у него рвется лента. Все враз зашикали! Я их послал, куда надо, и попер к радисту.

— А у радиста что?

— Отбил телеграмму Алевтине.

— О чем?

— Ни о чем.

— Как — ни о чем?

— Нормально. Без содержания. Живу, тружусь, зарабатываю потерянные деньги, погода приличная, чего и вам желаю. Отбыл повинность.

Кузьма говорил с раздражением.

— Странные у тебя все-таки отношения с Алевтиной, — сказал Миша. — К чему ты упоминаешь непрерывно о том вечере? Ей ведь обидно.

Кузьма ответил не сразу:

— Думаешь, мне не обидно? Так опростоволосился! Другая жена еще бы утешила, приласкала, а она при тебе такой скандал подняла!

— Ты сам говорил да и она объяснила — не из-за потерянных денег.

— Ни в чем другом не виновен. И тоже ей объяснил — с головы до ног чистый! Почему же не поверила? Любила бы, так не высказывала недоверия. Хочешь знать правду? Ищет повода, чтобы придраться! Печенкой чую.

Они с минуту молчали, глядя на идущий мимо них на разгрузку траулер. Миша сказал:

— Несправедлив ты. Придумываешь о своих родных плохое.

Кузьма порывисто повернулся к нему.

— Придумываю? А ты ее радиограммы прочти, я тебе дам. Хоть бы раз словечко — милый, дорогой, скучаю по тебе. Скажешь — стесняется? А у других не стесняются, пишут, как чувствуют. Придумываю! Батя такую головомойку устроил, когда я признался, как тошно бывает, чуть в рейсе о семье подумаю. — Он с раздражением махнул рукой. — Э, что там расписывать! Твой браток меня к себе вызывал, наставлял на правильный путь…

— Алексей? — с удивлением спросил Миша.

— Кто же еще? Вроде другого брата нет у тебя. Такая была агитация с пропагандой! И все слова до невозможности правильные! Просто молчи да слушай, да жалобно вздыхай, вот такие слова.

Миша рассмеялся.

— На тебя мало похоже, чтобы ты молчал и вздыхал жалобно.

— Отвечал, конечно. Оправдывался. — Кузьма вдруг чуть не закричал — Нет, ты понимаешь — оправдывался! А что это значит? Виновен, стало быть, раз оправдываешься. Вот таким меня сделали. Я тут уродуюсь, из кожи вон лезу, еле руки не кусаю, когда о Лине думаю, — и я же еще виновен, нужно оправдываться!.

Они опять помолчали. Миша осторожно спросил: — И сейчас все так же о Лине тоскуешь? Кузьма угрюмо ответил:

— Чего сейчас о ней тосковать, если ей безразлично, каково мне? Я сейчас разочарованный в дымину, правильный от пяток до макушки. Работаю, ни от кого не отстану, никому не позволю вперед себя вырваться. Рыбку — стране, деньги — жене, сам — носом на волну! Больше нечего от меня требовать. А что про себя думаю, то мое дело. И после объяснения с батей ни с кем теперь не буду откровенничать. Тебе одному можно сказать, ты парень вроде хороший, не треплив, а еще кому раскрываться — себе дороже выйдет! Помнишь, что я тебе говорил о Степане? Вот уж кто не перестает присматриваться, как я себя веду. Даже у радиста интересовался, что за телеграммы домой отбиваю.

— Не хочешь ни с кем откровенничать, а зачем ты мне все это рассказываешь? — с упреком спросил Миша. — Не нужно мне знать о ваших взаимоотношениях со Степаном!

— Правильно, не нужно. А рассказываю затем, чтобы ты ненароком в наши дела не встрял. Он хитро поинтересуется, ты чего-нибудь ответишь…

— А сам только что признавал, что я не из трепливых. Кузьма еще посидел на горке дели и удалился в кубрик.

Миша лег на спину, сосредоточенно всматривался в небо. Ночь, безлунная и свободная от туч, окутала океан. Качка была бортовая, звезды, проносясь слева направо и справа налево, прочерчивали короткие сияющие черточки. Миша с удивлением отметил про себя, что качка у них на судне непрестанная и, вероятно, небо всегда такое же искристое, но только сегодня он разглядел его — раньше лишь смотрел, но как-то не видел: до сознания не доходило. Разговор с Кузьмой заставил Мишу вспомнить о собственных горестях. Миша недоумевал — то негодовал, то жалел себя. Нет, у Кузьмы все ясно — милые побранились, потешили себя кратковременной ссорой и снова помирятся. И давно уже помирились бы, не уйди Кузьма в рейс. Правильно назвал океан Шарутин — великий разлучник. У него, у Миши, куда сложней, ибо непонятней. Не было причин для ссоры, даже малейшего повода не разглядеть — а ссора такая, что никакими объяснениями не заглушить, никакими оправданиями не оправдаться. Кузьма сердится — заставили признавать, что виновен, гордость его страдает. А он, Миша, и хотел бы повиниться, да не знает промаха своего, рад бы извиниться, да не догадывается, в чем. И все думается, каждую свободную минуту думается — что совершилось?

— Засела ты у меня в душе, как топор в коряге, — с досадой пробормотал он и с удивлением, жалея себя, добавил — Надо же! Со всех сторон посмотреть если — втюрился…

От влажноватой, мягкой дели шло накопленное за день скудное тепло, в воздухе быстро холодело. Миша все глядел на темное безоблачное небо — в нем крупные звезды прочерчивали яркие искорки при каждом крене траулера.

6

Почти три недели погода держалась между штилем и штормом — «нормально неспокойная». За это время «Бирюза» лишь раз сдала улов на базу, а дальше промысел пошел хуже: разразились штормы.;В районе между Гренландией, Исландией и Норвегией, в атлантической «кухне погоды», обычно зарождаются все зимние бури, обрушивающиеся на Европу и Азию. Остров Ян-Майен лежит в центре этой дьявольской кухни, а рыбачьи флотилии, гоняясь за сельдяными косяками, пересекли полярный круг и все дальше отрывались от скалистых, но сравнительно безопасных Фарер, все ближе подходили к зловещему острову.

Первый шторм выпал несильный, ветер метров на восемнадцать в секунду. Но волнение быстро прибывало, волны перехлестывали через фальшборт, на палубе натянули штормовые леера — при ходьбе хвататься руками. Карнович и в эту погоду высыпал порядок. То же сделали: и другие капитаны. На «Коршуне» волны оборвали вожак, Никишин погнался за сетями, но всех выбрать не смог. После этого случая никто уже не рисковал сетями в шторм.

Шарутин посмеивался над Карновичем:

— Сильней рыбаков шебутяга-Нептун. Рыбак перед ним — слабосильный шалун. Слышишь, как бьет о фальшборт волна — страшись Нептуна, страшись Нептуна!

Раздраженный Карнович пригрозил штурману:

— Лучше бы меня пострашился! Переведу в пассажиры за непочтительность к начальству! Капитан на судне первый после бога, говорят англичане.

Шарутин отпарировал:

— Служебной прозой я почтителен. Стихи — не служба, а — литература. Применишь репрессии, буду орать, что зажимаешь творчество.

— Тогда хоть ставь правильно ударения, — попросил Карнович. — Какой пример вы подаете, дорогой мэтр, начинающим стиходелателям, вроде меня! Нептуна вместо Нептуна!

Шарутин отверг и эту просьбу.

— Морская специфика. Компас, а не компас; рапорт, а не рапорт; в Киле, а не в Киле….

— Но Гибралтар, а не Гибралтар, — настаивал Карнович.

— Ну и что же, что Гибралтар? Морская специфика в искажении ударений, а в Гибралтаре как раз ударение искажается. Спор с Шарутиным навел Карновича на мысль заняться стихами. Бездействие было единственное, чего он не мог делать, а сочинение стихов убивало время.

На утреннем радиосовете флотилии — его проводил флагман отряда средних траулеров, но на нем присутствовал и! Березов, — Карнович начал своё сообщение стереотипной фразой:

— Добрый день, Николай Николаевич, добрый день, товарищи капитаны и все присутствующие, — а затем заговорил стихами, выделяя голосом рифмы:

Ждем на море хорошей погоды.

Доклад промысловому совету.

Вчера нас здорово мотало.

Порядка судно не метало.

И, видно, вечером опять

Сетей сегодня не метать.

Что мне сказать вам на совете?

За все один Нептун в ответе!

Совсем старик сошел с ума,

Развел волну, развел шторма,

Устроил на море качалку,

Шлет к черту лучшую русалку,

Рвет бороду сынку Борею,

Огнями Эльма красит рею.

Хозяйственных вопросов нет.

Примите мой большой привет.

— Надеюсь, я уложился в свои три минуты? — уже прозой невинно осведомился Карнович.

В эфире вместо голоса флагмана, послышался бас Березова:

— В три минуты вы уложились, Леонтий Леонидович, а в рамки дисциплины никак не укладываетесь. На этот раз прощу. Личная просьба: задержитесь на этой же частоте после совещания. Хочу для себя описать ваши стишата.

Березов при встречах всем говорил «ты», а на радиосоветах, тоже без исключений, всех называл на «вы» и по имени-отчеству.

Карнович продиктовал свою стихотворную речь, уверенный, что ее сейчас записывают на всех судах, а потом сказал Шарутину:

— Ты заметил, что Николай Николаевич все свои внушения мне заканчивает фразой: «На этот раз прощу».

— Старик тебя нежно любит. Ты отчаянный, это трогает его усталую душу. И надо бы наказать, а рука не поднимается.

— Он был меня отчаянней. Столько о нем говорят…

— Надо же о ком-нибудь петь и рассказывать истории. Он для песни — подходящий. И перепадали ему, очевидно, не одни ордена, а и выговора. Только память о собственных взысканиях и спасает тебя.

7

А после штормов наступил штиль.

Даже мелкая рябь не морщила воду. Если и возникало колебание, то оно прорывалось не волной, а вспучиванием — вырастала как бы опухоль, но зеркало поверхности нигде не сводили полосы. Океан натянул кожу, называли такой штиль рыбаки.

На безоблачном небе день за днем всходило и закатывалось одинокое солнце. Ни одна тучка не прикрывала его, пропали даже утренние туманы. И, когда было время оглянуться на окружающее, команда любовалась двумя солнцами: одно — на него нельзя было смотреть — шествовало наверху, другое — и тоже нестерпимо сияющее — глядело из тяжелого сине-золотого литья воды, это кружилось вокруг траулера, с утра было с одного борта, к вечеру перемещалось на другой. А когда оно садились, рыбаки любовались еще одним зрелищем: по мере того, как солнце закатывалось, небо темнело. Наступал момент, когда цвет и яркость неба и моря сравнивались, тогда пропадала линия горизонта, солнце висело в сияющем, на все оси одинаковом пространстве, от солнца урезалось нижнее полушарие, потом верхнее, потом оставался лишь сегмент, сегмент превращался в сияющий ободок. В эти минуты вода становилась пронзительно светлой, а над водой раскидывалось потемневшее небо и казалось, что небо внизу, а море наверху. И надо было ступать по палубе с осторожностью, шли как бы вниз головой, любой шаг мог нарушить зыбкое равновесие невероятного.

После захода солнца вспыхивали звезды, и каждая светила в полный накал — мало кто раньше видел столь же ярко иллюминированное небо. И можно было любоваться созвездиями, не поднимая головы, звезды были в воде такими же яркими.

В эти дни безветрия, как-то под вечер, Шарутин из рубки закричал на весь траулер:

— Рыба играет!

На верхней палубе быстро собрались свободные от вахт.

Издали это было пятно передвигающейся ряби на глянцевитой воде, островок темного беспокойства среди умиротворенной светлости. Потом стали видны выскакивающие рыбы — сельдяная стая бушевала. Косяк подходил с кормы, солнце светило с носа — каждая выбрасывающаяся рыбка яркой искоркой прочеркивала воздух. И вскоре весь островок играющей стаи был озарен сеткой вспыхивающих и погасающих искорок, он превратился из темного пятна в сверкающее. Косяк двигался клином, от головы, бурного сгущения кипящей рыбы, отходили крылья, они тоже сверкали, но послабее.

Играющая стая ушла в сторону солнца, вскоре ее не стало видно. Карнович со вздохом сказал:

— Видит око. Эх, жалко, что после прошлогодней неудачи оставили кошельковый лов. Был бы сейчас кошельковый невод — и рейсовое задание схвачено. Тонн триста сельди резвится под носом!

На каждом радиосовете сообщали об отменных уловах. Для экипажа хорошая погода означала изнурительную работу. Вечером высыпали сети, ложились в дрейф. От рассвета до полуночи тащили сети, вытряхивали рыбу, солили, забондаривали, погружали в трюмы. И, добравшись до койки, мигом засыпали — не раздеваясь, через три-четыре часа все равно надо было подниматься. Миша узнал, что можно заснуть шагая, можно разговаривать и дремать, можно есть в полусне — сон не отменял других проявлений жизни, он соседствовал с ними.

Только сети нельзя было тянуть в полусне, да спускать бочки в трюм.

Однажды на радиосовете Доброхотов сообщил, что в его промысловом квадрате появились косатки. Стая этих громадных хищников улов не уничтожила, но сети изорвала.

«Бирюза» промышляла далеко от «Ладоги» Доброхотова, но Карнович, встревожась, собрал помощников и опытных матросов. Все хмурились, от косаток спасения не было.

Капитан рассердился.

— Как вам угодно, я поддаваться этим бестиям не намерен!

— Буду читать им свои стихи, — предложил Шарутин. — Самым громовым голосом. Может, испугаются. — Последние слова прокатились по салону колокольным басом.

— Шум — это хорошо! — Капитан повеселел. — Я слышал, они ориентируются по слуху, а не по зрению. Значит, надо их дезориентировать. Но подберем что-нибудь поэффективней твоих стихов.

Он приказал вытащить на палубу ведра, чайники, металлические буи, колокол, стальные полосы, цепи, прутья. В рубке он положил ракетницу и запас ракет.

Косатки появились утром, когда порядок сетей с богатым уловом наполовину выбрали. Карнович — по обыкновению, один в рубке — увлекся выборкой сетей и проглядел хищников. Первым увидел морских разбойников Степан. Из радиорубки выскочил радист. Мимо шел на сдачу рыбы «Коршун», с него тоже разглядели косаток, несущихся к «Бирюзе», и радировали о грозящем нападении.

Дерзкие хищники мчались прямо на судно. Черные спинные плавники трехметровыми косами высовывались из воды. Карнович выстрелил из ракетницы, ракета с шипением врезалась в воду, со свистом взорвалась. На палубе ударили кто во что горазд. Грохот, визг, металлический стон пронеслись по океану. Вторая ракета взорвалась в центре стаи.

И так же стремительно, как атаковали, косатки стали удирать. Поворот был проделан перепуганными хищниками как по команде. Вскоре черные косы еле виднелись на сияющей маслоподобной воде. Карнович хохотал. Никишин с «Коршуна» прокричал по радио насмешливое поздравление. Он не ограничился радиоприветами, а выскочил на мостик и помахал фуражкой. «Коршун» шел метрах в трехстах, высокая худая фигура Никишина черным силуэтом врезалась в светлый фон голубого неба и зеркально-светлого моря.

На радиосовете Березов поинтересовался, сколько артистов в джазе «Бирюзы». При каждом разговоре по радио теперь Карновича расспрашивали, как дела в его шумовом оркестре. Он отвечал неизменно серьезно: «Шумим помаленьку!»

8

Шарутин, вероятно, был самым беспокойным и хлопотливым в экипаже траулера, состоящем из двадцати пяти человек. В свою вахту он почти не выбирался из крохотного штурманского закутка, соседствовавшего с ходовой рубкой, а в свободные часы появлялся во всех уголках судна. Его собственная каюта была единственным местом, куда он всего реже забирался — только когда сон валил с ног и нужна была койка. Иногда, впрочем, он растягивался на кровати в капитанской каюте, Карнович против таких вторжений не возражал, штурман пользовался капитанской койкой лишь в часы, когда самому капитану было не до сна. А когда вызванивали общий аврал на выбирание трала и обработку рыбы, Шарутин мигом мчался на палубу и с веселыми криками тянул сеть или орудовал шкерочным ножом. В ловкости и быстроте на палубных работах он не мог угнаться ни за Кузьмой, ни за Степаном, ни даже за Мишей, но шума поднимал столько, что со стороны могло показаться, будто он один трудится больше всех. И хмурый тралмастер Колун, всегда находивший повод любого покритиковать, ему одному не выговаривал: умение шло от многолетней морской практики, ее у Шарутина было маловато, а увлечение он показывал такое, что и Колун постеснялся бы потребовать больше.

В кубрике, в свободную минуту, Колун так отозвался о Шарутине:

— Второй штурман у нас мозговит и работящ, да одна беда: губят его рифмы. Когда человека стихи одолевают, настоящей специальности ему полняком не одолеть. Вот помяните мое слово, сходит он рейс-другой в океан, и точка: заест его грамота!

Как раз в этот день радиостанция «Печоры» передавала новые стихи Шарутина, среди них и то, об океане-разлучнике, которое он читал Мише на воскреснике.

В конце второй недели на промысле Шарутин спустился в машинное отделение. Там стармех обучал молодого второго моториста следить за правильной работой «вспомогачей» — малых двигателей. Главный двигатель гудел мощно и ровно, Потемкин был из стармехов, для которых перебои в работе дизелей не столь даже досадны, как оскорбительны. Шарутин отозвал стармеха в сторону и пытался заговорить потише, но в машинном отделении стоял такой грохот, что вместо интимного приглушения голоса пришлось перейти почти на крик.

— Слушай, дед, исполни личную просьбу, — сказал он Потемкину, который был ровно на год моложе его самого. — Как у тебя в смысле горючего? Запаса в танках хватает?

— Собираешься вместо спиртного пить солярку? — сострил стармех. — Много на пропой души не выдам, а с центнер налью. Притаскивай канистры.

— Чудак, я серьезно.

— Если серьезно, так подошло время пополнить запасы горючего. Танки на три четверти опорожнены.

— Вот и я так думаю — подошло время. А где собираешься бункероваться горючим?

— На «Тунце», естественно, мы к этой базе прикреплены.

— Антон, окажи одолжение, сугубо личный вопрос, понимаешь? Надо чтобы «Бирюза» пришвартовалась разок к «Печоре». Вот так нужно! — Штурман выразительно провел рукой по горлу. — И капитану не говори, что я это просил, придумай что-нибудь от себя.

— Что-нибудь придумаем, если тебе позарез нужно, — пообещал стармех.

Шарутин удалился в рубку. Там Карнович с Красновым обсуждали перспективы ближайших дней. Сельдяные стаи в районе обеих плавбаз поредели, надо было уходить в дальние промысловые квадраты. Шарутин принял горячее участие в обсуждении, он всегда был за то, чтобы в океане носиться от меридиана к меридиану, от одной параллели к другой. В рубке появился стармех с сообщением, что надо запастись горючим и лучше это сделать на «Печоре», а не на «Тунце».

— Вот еще — на «Печоре»! — возмутился капитан. — С какой стати? Мы селедку засаливаем и сдаем полными трюмами, а к «Печоре» без свежья не подходи. А сколько свежья будет?

— На «Тунце» запасы горючего в обрез, а «Печора» только пришла на промысел, у нее танки полны, — ответил Потемкин. — Кое-какое различие и в качестве смазочных материалов, для наших механизмов имеет значение.

— Один разок можно пойти и к «Печоре», — сказал старпом. — Наберем тонн десять, двенадцать свежья и пойдем.

— Сделаем по-другому, — решил капитан. — Набьем сперва трюмы соленым товаром, а потом, сверх соленья, добавим свежья. Сдадим на «Печору» свежье, попросим заодно принять и соленую продукцию. Пока Потемкин будет заливать танки, не стоять же нам без дела у борта плавбазы. «Печора» и от соленой селедки тогда не откажется.

Шарутин молча слушал этот разговор и сразу после решения капитана выскочил наружу с таким радостным лицом, что Миша, подсоблявший Колуну укладывать в порядке трал, зачиненный и приготовленный к отдаче за борт, посмотрел с удивлением. Штурман помог обоим, потом уселся на горке влажной дели. Колун сел в стороне чинить другой трал, эту работу он всегда делал сам. Штурман поделился с Мишей и Колуном новостью: промышлять пойдем в дальние квадраты, а сдачу произведем на «Печоре».

Миша припомнил, что Шарутин ждал каких-то неожиданностей в связи с приходом на промысел «Печоры», но подробно разъяснять не захотел — не захочет, вероятно, и сейчас. Миша никак не отозвался на сообщение штурмана, а тралмастер рассудительно заметил, что здесь ли промышлять или дальше, ему безразлично, была бы рыба, — дорог в океане на все тридцать два румба, и ни на одной не встретишь светофора.

Штурман с увлечением подхватил новую тему.

— Дорог в океане — большой джентльменский набор. Нас буря не остановит, буря не светофор. Кати на все румбы, куда тебе суждено. Дорог в океане много. И одна — на дно!

— Мрачные стихи! — заметил Миша, улыбаясь. — А что до бури, то пока ни одной не было. Такое безветрие, что просто прелесть.

— Не прелесть, а жуть! — серьезно возразил штурман. — Продолжительный штиль на этих широтах — шутка многозначительная. Такую фантасмагорию предвижу! Как по-твоему, Иван Яковлевич?

Колун подтвердил, что затянувшееся безветрие рано или поздно, но оборвется бурей. И чем сегодня тише, тем завтра загрохочет сильней. Что до него, то он свои меры принял, на палубе держит только необходимые материалы, а все остальное несет в кладовку.

Шарутин, заметив, что капитан спустился к себе в каюту, поднялся снова наверх и прошел в радиорубку.

— Отбей на «Печору» маленькое сообщение, — сказал он радисту. — Диктую текст. «Печора», каюта номер семьдесят четвертая. Все в порядке. Жди. Шарутин.

— А кому конкретно? — спросил радист, записывая радиограмму. — Фамилия получателя?

— Получатель — каюта, — строго сказал штурман. — И фамилия ее — номер семьдесят четыре. Или не ясно?

Радист, молча пожав плечами, застучал ключом на своем радиопередатчике «Ерш».

Через несколько дней, впервые за три недели на промысле, «Бирюза» с полными трюмами засоленной селедки и палубой, сплошь заставленной бочками со «свежьем», понеслась не к «Тунцу», а к «Печоре» и, лихо повернув, заняла очередь.

Когда подошло время траулеру швартоваться к базе, Шарутин объявил, что ему хочется на «Печору».

— И вместе с тобой, Леонтий! — пробасил он просительно. — Очень нужное дело, а без тебя не выйдет.

— А что за дело, и почему оно тебе нужное? — поинтересовался капитан.

— Лучше не рассказывать, а показать. Тебе картинка понравится, ручаюсь.

С плавбазы спустили сетку, на ней поднялись сразу четверо — мастер добычи, стармех и Карнович с Шарутиным. Карнович хотел пройти в носовую пристройку к капитану плавбазы, но Шарутин не дал.

— Представляться начальству успеется, мое же дело отлагательства не терпит. Шагай со мной вниз.

Они прошли мимо камбуза и столовой, мимо красного уголка и библиотеки, спустились еще ниже. Карнович раздраженно объявил, что экскурсия по внутренним помещениям плавбазы ему надоела, он дальше ни шагу не сделает. Шарутин, вместо ответа, постучал в каюту, к которой они подошли.

— Входи и не падай в обморок, — сказал он, пропуская капитана вперед.

В четырехместной каюте у столика сидела Дина.

— Ты? — проговорил Карнович, пораженный. — Неужели ты? Или мне померещилось? Призрак? Мираж?

— Можешь дотронуться до меня, — смеясь, сказала она, протягивая руку. — Сразу убедишься, что не призрак и не мираж.

Шарутин радостно хохотал. Он казался гораздо более счастливым, чем Дина и еще не пришедший в себя от изумления капитан.

— Моя работа! — восторженно басил он, не давая ни ей, ни ему больше слова сказать. — Сперва Дину уговаривал определиться на плавбазу. Жуть, что было, она ведь командовать кораблями мечтает, ты Дину знаешь, она такая! А потом старпома уламывал, чтобы взял, он мне приятель, вместе мореходку кончали, только для меня и согласился зачислить необученную. Зато Дина теперь полноправный член экипажа — лаборантка по анализу сельди, за один переход сюда освоила дело, старпом мне по радио сказал — вполне справляется. Жуткие способности химика, так и рубанул по «караваннику». И учти — заработки нашей команды теперь зависят от того, какую цифру жира у селедки выведет Дина в накладной. Так что ищи ее доброго расположения!

— Что-то не вижу, чтобы ты очень искал моего доброго расположения, Леня, — заметила с насмешкой Дина.

Карнович бодро сказал:

— Минутная растерянность, извини. Итак, наши промысловые показатели в твоих суровых руках, и я должен перед тобой лебезить? А с чего начнем завоевания твоего доброго расположения?

— Хотя бы с того, что ты меня обнимешь и поцелуешь. Капитан не заставил дважды себя просить.

9

Затянувшееся безветрие тревожило не только Колуна с Шарутиным. Все опытные рыбаки понимали, что в природе нарушена естественная гармония тишины и шума, покоя и толчеи. В «адской кухне погоды» между Гренландией и северной Норвегией произошла катастрофа, и выразилась она в том, что мертвое спокойствие сковало на долгие дни океан. Он должен был преодолеть одну катастрофу другой — ураганом. Сколько бы антициклон не задерживался, его сметает циклон, так учил морской опыт. И что буря, призванная взорвать затянувшийся штиль, будет немалой, предугадывали все.

С каждым новым днем синоптики на плавбазах все опасливей изучали карты погоды, по два раза в сутки принимаемые по радио автоматическими аппаратами. С каждым новые днем все беспокойней звучали их ежедневные сообщения на радиосоветах: «Сегодня в океане ожидается полное спокойствие». И каждое утро, и каждый вечер капитаны с сомнением вглядывались в горизонт — не появится ли где на его темной синеве зловещих быстро летящих туч. Но барометр показывал максимальное давление, небо было чисто.

И когда в Гренландском море, где-то к западу от Шпицбергена, возникло колечко падающего давления, синоптики и руководители флотилий восприняли его, если не с удовлетворением, то с пониманием. Совершилось то, чего с тревогой ожидали — природа порождала бурю.

Пока это была маленькая воронка в атмосфере, набор крутящихся изобар с невысокими перепадами давлений. Циклон вращался вокруг собственной оси, он еще никуда не двигался, ничему не грозил. Но давление в его центре продолжало падать, перепады становились крутыми, сперва десятки, за ними сотни кубических километров воздуха обрушивались в исполинский воздушный провал, образовавшийся около Шпицбергена. И, как чудовищный зверь, очнувшийся от спячки, циклон начал медленно подвигаться, он еще не мчался, только пошатывался, только присматривался — куда же броситься?

Крупные метеостанции Европы и Америки отметили зарождение бури, на синоптических картах появилось грозное закольцевание изобар. Давление в центре циклона падало, колец с каждым сообщением становилось больше. Как гигантская вытяжная труба, циклон жадно всасывал воздух, и, на смену исчезающей атмосфере, сюда устремлялись воздушные потоки из областей высокого давления. На периферии циклона забушевали вихри, воздухопад расширялся, захватывал все новые площади в океане — ураган набирал силу.

И внезапно вся эта бездна осатаневшего воздуха пришла в движение — циклон ринулся на юг.

В день, когда направление бури на юг стало явным, Березов собрал на плавбазе совещание флагманов рыбацких флотилий. На совещание подплыл и Луконин. Синоптик расстелил на столе две карты погоды — последнюю сводку и прогноз Вашингтона на завтра. Около Березова лежали телеграммы из Москвы от Института Прогнозов.

Синоптик доложил, что, по прогнозу американских метеоинститутов, циклон, все убыстряя бег, пройдет западнее острова Ян-Майен и через Датский пролив, между Гренландией и Исландией, прорвется в Западную Атлантику, к американскому материку. В связи с этим все суда, находящиеся на трассе циклона, получают штормовые предупреждения и рекомендации, куда уйти, чтобы избежать встречи с бурей. Рыбацкому промыслу юго-восточнее Ян-Майена, по-видимому, ничего не грозит.

Вывод синоптиков подтверждала и московская радиограмма. Институт Прогнозов тоже считал, что циклон будет прижиматься к берегам Гренландии. Институт советовал суда, забравшиеся к пятнадцатому меридиану, увести к востоку за десятый, а еще лучше — за пятый меридиан.

— Какая скорость ветра в обводе циклона? — спросил Березов. — И какие перепады?

— В районе Гренландии сейчас свыше тридцати метров в секунду, но ветер продолжает расти. Дождь, мокрый снег. В центре — девятьсот семьдесят миллибар. У нас пока 1050.

— Там уже двенадцать баллов, а буря лишь разворачивается! — Березов покачал головой. — Давно не слыхал о таких перепадах! Как будем с промыслом?

Флагманы полагали, что оснований для паники нет, промысел надо продолжать. В «Океанрыбе», где следили за метеообстановкой в Северной Атлантике, поводов для беспокойства тоже не видели: управляющий трестом поздравлял с досрочным завершением плана месяца, надеялся на крупное перевыполнение.

— Итак, промысел продолжаем, — разюмировал Березов общее мнение. — А промысловиков предупредим, чтобы запасались топливом, строже следили за трюмами и палубой.

Флагманы разошлись по судам, Луконина Березов задержал. Луконин вторую неделю возился с СРТ «Хариусом»: неловко отвернувший встречный траулер продырявил «Хариусу» борт, причинил повреждения в машинном отделении. Пробоину в борту Луконин заделал надежно, но с двигателем было хуже: самостоятельный ход траулер восстановил, но прежней скорости не добирал. И когда Березов стал расспрашивать, как дела на пострадавшем траулере, Луконин лишь молча развел руками.

— Ты понимаешь, чего я боюсь, Василий Васильевич?

— Да, — ответил Луконин.

— Нет, я не о буре. Прогнозы, сам слышал, благоприятные, так что не о буре речь. Но представь себе просто сильный шторм, обычную здесь осеннюю чертопляску баллов на девять-десять. На плаву «Хариус» в промысловые дни держится прилично, а против сильного ветра не выгребет.

— Не выгребет, — согласился Луконин.

— Значит, надо снять его с промысла. И отвести куда-нибудь отремонтироваться, раз сами хорошего ремонта обеспечить здесь не можем…

Луконин вопросительно поднял брови.

— Торсхавн?

— Куда же еще? И сделать это должен ты. Одного такого инвалида посылать опасно. Но и тебя надолго с промысла отпускать не могу.

— Одна нога — к Фарерам, другая — обратно к Ян-Майену, — сказал Луконин, улыбаясь.

— Точно. Когда сможешь выйти?

— Когда надо?

— Сейчас.

— Могу. Дай распоряжение «Хариусу».

Еще сутки прошли, заполненные промысловой работой. Циклон продолжал нестись на юго-запад. И Москва, и Вашингтон прогнозировали точно — ураган обрушился на гранитные берега Гренландии, он ломал ледяные горы, перебулгачивал пустынные фиорды. Метеостанция на Ян-Майене доносила, что острову тоже достается, но центр бури промчался западнее. С промысла снялась в порт «Печора»: последние дни шла обильная рыба, и морозильные камеры свежей сельди, и емкости бочкового товара были заполнены доверху. С уходом «холодной» базы на промысле не оставалось рефрижераторного судна: Березов приказал всем траулерам рыбу засаливать.

На другой день Березов, стоя на мостике, ждал послеобеденной сводки — предсказанного поворота циклона на юго-запад, к берегам Америки.

С полудня в море прибывала зыбь, безветренные волны с тихим рычанием набрасывались на борта плавбазы. У носового трюма разгружался «Звенигор» Бродиса; дожидался очереди «Коршун» Никишина, у кормового трюма стояла «Березань» Новожилова, за ней «Ока» Петренко. Березов переводил бинокль с траулера на траулер. У Петренко были заставлены бочками шкафут и полубак, трюмы он не раскрывал, но Березов знал, по предварительной сводке по радио, что трюмы «Оки» полны — Иван Петренко был из тех капитанов, кто не побежит на сдачу, когда есть хоть крохотная, свободная емкость и местечко для нее на судне. У Никишина вытаскивали из полного трюма бочки, главная палуба и полубак в два слоя были забиты ими — этот славился быстротой разгрузки, подготовка к сдаче начиналась у него не на подходе к базе, а при выходе из рабочего квадрата — долгих отдыхов и «травли» по кубрикам энергичный капитан не признавал. Зато на «Звенигоре» и «Оке», хотя бочек на палубе тоже хватало, людей не было видно. «Поменялись кинофильмами и прокручивают, пока другие разгружаются», — подумал о них Березов. Капитану, вышедшему из штурманской, Березов показал на промысловиков.

— Трудно без «Печоры», Андрей Христофорович. Будем вспоминать времена, когда главной помехой в добыче рыбы были мы, приемщики.

Трофимовский, отличный хозяйственник, сам проделывающий экономические расчеты — умение такое считалось у капитанов редчайшим даром, — уныло вздохнул. Старые времена, когда промысловым судам приходилось по неделе, по две простаивать в очередях на разгрузку, конечно, уже не вернутся, баз теперь много на флоте. «Печора» ушла в порт, а из порта на днях выйдут в океан «Онега» и «Комсомолец». Но пока они не появятся на промысле, попыхтеть придется.

Солнце опустилось на воду, запад ярко сиял: от места, куда обрушилось солнце, вздымались тонкие перистые облака. И небо, весь день нежное и голубое, потеряло свою томную голубизну, в нем появилась густая краснота, к северу и югу оно отливало коричневым. Небо не погасало, а меняло цвет — и даже на востоке, где давно уже пора было народиться темноте, оставалось таким же светящимся.

— Что вас заинтересовало, Николай Николаевич? — спросил Трофимовский, заметивший, с каким удивлением Березов рассматривал небосвод.

Березов со смешком ответил, не отрываясь от заката:

— Если бы мы находились не в Арктике, а в тропиках, я сказал бы, что на нас движется тайфун. И яркий закат, и толчея на воде… Лишь черного летящего облачка не хватает, и впечатление такое, будто вот-вот оно вынырнет из-за горизонта!

— Небо грозное. — Трофимовский обводил глазами небосвод. — Знаете, если бы мы по старинке, без сводок по радио, без метеопрогнозов, по одним приметам вели суда, я бы сейчас приказал все задраивать и занайтовывать…

Из штурманской выскочил обеспокоенный вахтенный штурман: давление вдруг стало падать. Березов с капитаном заторопились в рубку. Перо на барографе валилось вниз. Березов вызвал по спикеру синоптика, тот запаздывал с вечерней картой погоды. Синоптик вошел в рубку, когда Березов бросил микрофон. В руках синоптика была еще пахнущая краской карта.

— Да что случилось? — крикнул Березов, выхватывая карту. — Повернул на юго-запад твой проклятый циклон?

— Повернул на восток. Циклон прорывается не в Датский пролив, а между Ян-Майеном и Исландией. Скоро он обрушится на наши суда.

Березов, ошеломленный, выглянул в иллюминатор на запад. На ярком, красно-коричневом небе, над самой линией горизонта, быстро ширилось черное облачко — то самое, которое он предсказывал.

10

Впоследствии и простые рыбаки, перештормовавшие жестокую бурю, и ученые метеорологических институтов, и различные следственные комиссии, и тем более Березов с руководителями промысла не раз, задавали себе вопрос — почему циклон так неожиданно и катастрофически изменил направление. И на этот простой и такой бесконечно важный вопрос никто не мог дать удовлетворительного ответа. Движение циклона наблюдали с самолетов, анализировали метеозондами, данные наблюдений вводились в электронные машины, все результаты сводились к одному — путь буре через Датский пролив к Америке. А циклон, даже не заметавшись в разные стороны, как бы нащупывая лучшую дорогу, что часто происходило при поворотах бурь, разом бросился на северные берега Европы. И весь рыбацкий флот, промышлявший южнее Ян-Майена, оказался на магистральном морском шоссе урагана, самого свирепого за последние десять лет в Атлантике, как потом установили.

В часы, что еще оставались до бури, Березову было не до раздумий и анализов. Надо было срочно готовить флот к борьбе с ураганом. С этой минуты и до часа, когда буря умчалась дальше на восток, Березов уже почти не выходил из радиорубки. Его уже не было на судне, он весь был в эфире — командовал, выслушивал, требовал ответа, кричал, упрашивал, приходил в отчаяние, снова командовал. Открытый для всех шестнадцатый радиоканал наполняли выкрики и вопросы, суда перекликались и переговаривались, кто ругался, кто звал на помощь, кто сообщал, что обошелся без помощи, — Березов слушал всех, он был со всеми.

И первым, что он властно потребовал от капитанов, было приведение судов в штормовую готовность. «Аврал, немедля!»— прокричал он на открытой для всех частоте.

Вторым распоряжением он вызвал к аппарату Луконина. «Резвый» с «Хариусом» на буксире подходили к Фарерам, до Торсхавна оставалось не больше трех часов хода.

— Дойдет он сам? — запросил Березов. — Ответьте, может он часов за шесть добраться сам? Если может, немедленно отдавайте буксирный трос и поскачите сюда, Василий Васильевич. Нужны вы будете здесь, очень нужны!

Луконин несколько минут молчал в эфире — совещался с капитаном «Хариуса». Тот без спора согласился расстаться с буксиром: море у Фарер спокойное, встречаются местные рыбацкие суда, машина работает без перебоев — доберемся и сами в укрытие.

— Иду назад! — доложил Луконин, и Березов вздохнул с облегчением: ненадежное судно вывели из района ожидаемой бури, за него можно не беспокоиться. — Сообщите, когда доберетесь в Торсхавн! — приказал Березов капитану «Хариуса». Луконин отключился, и прошло несколько часов, прежде чем Березов снова вызвал его на связь.

Теперь, когда неотложные распоряжения были сделаны, оставалось ждать. Березов вышел наружу. И тот единственный раз, когда он на полчаса выбрался на мостик, совпал с первым ударом бури. Черное облачко, возникшее на горизонте, захватило половину неба, на одной половине небосвода наступила ночь, на другой еще сиял вечер и тускло перемигивались звезды. А затем в вантах засвистел ветер и хлынул дождь. Березов отскочил под навес, кто-то подал ему прорезиненный плащ, что-то проговорил, он натянул плащ на плечи, не видя, кто подает, не слыша, что говорят.

«Коршун» Никишина и «Ока» Петренко, не дождавшись своей очереди, отошли от плавбазы. Березов увидел в бинокль, что на палубах снуют матросы, убирая в трюмы выставленные наружу бочки и занайтовывая наверху то, что нельзя было упрятать. Два траулера, успевшие разгрузиться, отвалили от причалов, на палубах было чисто, команды энергично задраивали трюмы, одна лючина за другой валились на горловины. Первый траулер отошел сразу, второго усилившееся волнение прижимало к правому борту «Тунца». Тогда сама плавбаза забила винтом и отошла от суденышка, а оно рванулось вперед и выскочило из-под высокого носового подзора «Тунца» в свободное пространство. На плавбазе зажглись огни, кругом засверкали промысловые суда. И плавбаза, и траулеры перестраивались носом на запад — ураган, как врага, надо было встречать грудью. Взорвалась молния, с неба низринулся гром, но грохот его был перекрыт ревом осатаневшего ветра.

Ветер нарастал с ужасающей быстротой. Впоследствии, изучая, как рушилось давление на лентах барографов, как близко валились одна на другую черные линии изобар на синоптических картах районов бедствия, следственные комиссии приходили к выводу, что все происходило закономерно, только это и могло произойти — давление за час падало на десять миллибар, ветер рос соответственно: вся атмосфера, как лавина, понесшаяся с горы, низверглась во внезапно образовавшуюся в ней воронку разрежения. Буря неминуемо должна была быть быстро нарастающей и мощной, таков был потом справедливый вывод. Она была, несмотря на все заблаговременно полученные штормовые предупреждения, ошеломляюще внезапной, таково было ощущение рыбаков, спешно поворачивающих свои суда на ветер.

И еще не успел Березов уйти с мостика в радиорубку, как волны стали долетать до фальшборта. Они не были просто огромны, огромным волнам Березов бы не удивился, он повидал много бурь на своем веку. Каждая следующая волна была мощнее предыдущей. Фальшборт плавбазы метров на восемь поднимался над водой, но валы уже вторгались на палубу. Мостик, на котором стоял Березов, был еще метров на семь выше, но и сюда, на пятнадцатиметровую высоту, долетали брызги.

На палубе «Тунца» не было ни души, бочки в стензелях закреплены цепями, люки задраены, массивные концы подняты и занайтовлены тросами, лебедки закрыты, все, что могло подвинуться, пошатнуться, покачнуться — убрано. «Молодцы!» — подумал рассеянно о команде плавбазы Березов и больше о ней не думал всю ночную бурю: суда в двадцать тысяч тонн водоизмещения с пятью тысячами лошадиных сил в машине не по зубам и грозному урагану. Все его мысли были с промысловиками, почти пятьдесят суденышек штормовало сейчас вокруг плавбазы в черном океане — железные скорлупки по пятьсот тонн водоизмещения, по триста сил в двигателе…

Березова бросало то направо, то налево, а когда судно лезло на волну, швыряло назад. «Черт! — выругался Березов. — Руки что ли слабеть стали!» Не выпуская поручней, он выбрался в ходовую рубку. Прибор показывал крен до тридцати градусов, на развертке локатора вспыхивали острыми точками промысловые суда. Березов заглянул к штурману. В штурманской рубке над картой склонились Трофимовский, старпом и все три штурмана.

— Дайте-ка и мне одну карту, — попросил Березов и ушел в радиорубку.

Он спросил радиста, нет ли чего нового? За вахтенного радиста, занятого выслушиванием эфира, ответил сидевший рядом начальник радиостанции. Новостей нет. Суда усиливают штормовую безопасность, держат носом на волну. Березов вынул утреннюю сводку — дислокацию флота с координатами судов и стал переносить их на карту. Каждый траулер обозначался точкой с номером судна. За день многие суда меняли свои координаты, но далеко от утренних мест уйти не могли. Семь судов, толпившихся у плавбазы и пропавших сейчас в бурной мгле, он обозначил большим кружком с номерами по окружности: они были где-то поблизости. Только для спасателя, повернутого от Фарер к Ян-Майену, он не смог обозначить местонахождение. Березов нанес лишь точку поворота «Резвого».

После этого он сел в массивное вращающееся кресло. Все, что можно сделать, сделано. Придут новые сообщения, придет время снова действовать. Сообщений не было. Трофимовский держал базу носом на волну, но ветер менял направление по часовой стрелке, поднятые им валы изгибались веерами, били то в правую, то в левую скулу. Временами крен становился таким сильным, что Березов хватался за подлокотники, изо всей мочи прижимался к спинке кресла, чтобы не вывалиться на пол. От грохота ветра даже в рубке было трудно говорить, тело уставало от этого непрерывного грома, как от ударов. Иногда Березов, раскрывая глаза, смотрел в задраенный иллюминатор. За окном простиралась ночь, свергнувшаяся в океан раньше времени. В черной ночи, когда плавбаза кренилась влево, Березов видел океан, белый от пены. «Метров тридцать пять, тридцать шесть в секунду! — размышлял Березов. — Вот же ветерок, еще, пожалуй, до тридцати восьми наберется». Лишь на следующий день Березов узнал, что ветер южнее Ян-Майена достигал сорока пяти метров в секунду.

Успокоительно тикала морзянка. Радист не снимал наушников. Березов не видел его лица, но было что-то спокойное в том, как он сидел. У рации изогнулся начальник радиостанции, он вращал регуляторы, переключаясь с частоты на частоту и снова возвращаясь на шестнадцатый канал. Его лицо Березов видел хорошо. Лицо начальника радиостанции было спокойно. Чрезвычайных происшествий не было.

— Опроси-ка флагманов, как дела на флотилиях, — приказал Березов второму радисту. — Похоже, они забыли, что я еще существую и что мне надо периодически докладываться.

Радист выстучал приказ. Один за другим флагманы выходили на связь. Флотилии штормовали благополучно. «Подготовку к буре завершили до ветра, теперь держим на волну», — бодро докладывали флагманы.

Березов закрыл глаза. Яркий свет заливал приборы, свет мешал Березову сосредоточиться. Вокруг него надрывался беснующийся океан. Крохотное, отмеченное во тьме лишь ходовыми огнями, суденышко грудью держало на ветер, его сшибало, швыряло, несло назад — оно упрямо пробивалось вперед. Березов стоял в рубке траулера, всматривался в стекло, оборачивался на кренометр, сам хватался за штурвал, помогая рулевому быстрей выйти на курс. Их было много, небольших суденышек, затерянных в бурной мгле. Березов перебегал с одного на другое, все были одинаковы и каждое — особое, надо было побывать на каждом, ко всем пристально — присмотреться — все ли там благополучно? Березов видел их все вместе и поодиночке.

И он думал о том, что на траулерах последнего выпуска на трюмах высокие комингсы и лючины задраиваются крепко, закладываются стальными шинами, черта с два буря сорвет такое крепление. А на первых, послевоенных траулерах — ах, каким же они тогда казались совершенством морской техники! — комингсов нет и крепление трюмов — простые барашки, тоже сталь, конечно, воде она не под силу, но тяжелого удара они, пожалуй, не выдержат. И машины на тех старых, по восемь, по десять лет плавающих судах тоже послабее, триста лошадей на валу, всего триста, а у новеньких — четыреста — прибавка немаловажная.

Березов с закрытыми глазами, мысленно перебираясь с траулера на траулер, с отчетливостью видел, как по разному ведут они себя на волне, все одинаково шли на нее грудью, но одних она отшвыривала легче, те захлебывались, их до самой рубки накрывало волнами, другие держались уверенней, эти упрямо взбирались на гребень вала, разрезали форштевенем пенный обрушивающийся козырек. За них можно не беспокоиться, они выдюжат, думал Березов. И снова он возвращался быстрым, отчетливым воображением к судам постарше, тревожился о них, пытливо всматривался — как они там?

— SOS! — закричал радист. — Кто-то терпит бедствие! Березов метнулся к рации. Плавбазу положило на левый борт, Березов повалился на радиста, тот еле удержал его. Второй радист лихорадочно вертел регуляторами, улучшая слышимость. Канал был пуст.

— Да кто терпит бедствие, кто? — крикнул Березов. — Отвечай немедленно — кто?

Радист предостерегающе поднял руку. Передача ключом возобновилась. Радист повторял вслух:

— …Сорвало лючины… Волна наполняет трюмы… Передача прервалась так же внезапно, как началась. Несколько секунд тишина в рубке нарушалась лишь ревом ветра снаружи. Потом сквозь шумы в эфире прорвался чей-то далекий голос, который прокричал конец неуслышанной фразы: «…помощи поскорей!» — и снова наступило молчание.

Березов немного подождал, не повторится ли призыв о помощи, потом крикнул в микрофон:

— Товарищи, кто это был? Кто знает, сообщите!

В эфире зазвучали голоса, они перебивали друг друга, сталкивались, спорили — все суда приняли отчаянный призыв терпящего бедствие товарища:

— Никишин! — Да нет, не Никишин. — Я с Никишиным недавно разговаривал, он бежит на юг. Новожилов это, у него смыло сети. — Я Новожилов, сети смыло, верно, в остальном ничего, штормую. — Никишин, отзовись, Никишин! — Николай Николаевич, говорит Петренко, это Бродис. Бродис это, голос на него похож. — Бродис, ответьте флагману, как у вас, прием. — Я Никишин, я Никишин, у меня все в порядке, штормую без потерь. — На связи Бродис, что там за паника насчет меня? Это же был Доброхотов, Доброхотов это, его голос!

В рубку вошел взволнованный Трофимовский.

— Слышал? — спросил Березов. — Кто-то терпит бедствие, а кто — не понять. Как на локаторе?

— Обозрению мешают волны, но все, кто показывался в развертке остались, — ответил Трофимовский. — В радиусе пятидесяти миль никто не исчез.

Березов с минуту раздумывал. В районе, очерченном пятьюдесятью милями от плавбазы, штормовал практически весь флот. На севере, на новых рабочих квадратах, куда перемещался промысел, за пределами пятидесяти миль траулеров быть не должно, да и буря шла оттуда, она гнала суда на юго-восток, ближе к плавбазе. На юге, за электронным обзором, оставались суда, подчищавшие уже обработанные квадраты, их было немного. Несчастье могло произойти и с теми, кто попадал в развертку локатора, и с теми, кто оказался вне локаторного поля. Березов поглядел на свою карту, она вся была густо усеяна номерами штормующих судов, они разбрасывались на полтораста миль по меридиану, почти на сотню миль по параллели — с кем произошла беда?

— Опросить весь флот! — приказал Березов радисту. — Всем капитанам отвечать по флотилиям, кратко — кто, где, в каком состоянии. — А ты, — сказал он Трофимовскому, — поставь одного из штурманов у второго локатора — не отрываться, следить, кто как штормует, куда несет… И дай пеленг, чтобы определялись по плавбазе.

Трофимовский удалился в штурманскую. Аппарат выстукивал ответы: капитаны сообщали, как дела, где они сейчас — скорей по собственному соображению, чем по пеленгу, — и нужна ли помощь. Минута шла за минутой, количество опрошенных судов умножалось, ни один, кого вызывали флагманы, не молчал — борьба с бурей у всех шла благополучно. Березов все с большим недоумением всматривался в карту, он начинал думать, что судно, запросившее помощи, не из их флота. Правда, в районе промысла, слишком далеком от морских трасс и традиционных мест рыболовства, других, не «Океанрыбы», судов еще не было ни одного, но не исключено, что буря подхватила какой-то пароход и гонит его издалека. И Березов прикидывал: если незнакомец еще на плаву, он вскоре появится в локаторе, и тогда можно будет организовать помощь, даже если радиостанция у них отказала — погнать плавбазу навстречу чужому электронному пятнышку, засветившемуся среди своих.

Сомнения Березова прервал голос радиста:

— Есть! Есть! Передает Карнович. Он принял повторный сигнал бедствия.

И тут же из приемника вынеслись взволнованные голоса, штормующие суда запрашивали, у кого бедствие и куда идти на помощь. Все приняли сообщение «Бирюзы».

— Опять передает Карнович, — быстро говорит радист. — Он принял SOS, очень слабый, отчетливы только слова: «…нуждаюсь срочной помощи!»

— Почему услышал Карнович, а не вы? — возмущенно крикнул Березов. — На что тогда ваши аппараты?

В разноголосицу голосов в эфире ворвался яростный вопль Карновича:

— Николай Николаевич, да заткните им всем!.. — Карнович бешено выругался. — Слушать мешают!

— Всем уйти с частоты! — распорядился Березов. — Только слушать, кто терпит бедствие, и докладывать мне на ключе.

И еще несколько минут прошли в молчании и это были, вероятно, самые томительные минуты во всей нелегкой жизни Березова. А потом опять зазвучал взволнованный голос Карновича:

— Вижу судно, погружается кормой. Кабельтовых пять от меня. Иду на помощь.

— Сынок, сынок, помоги! — закричал Березов, спазма вдруг перехватила его горло. — Помоги скорей!

И тут же, овладев собой, снова становясь тем уверенным четким командиром, каким единственно и знали его на флоте, Березов отдал приказание всем судам, штормующим неподалеку от Карновича, запеленговать «Бирюзу» и срочно, не взирая ни на какие собственные трудности, идти к ней. Радист повторил его приказ радиограммой.

Внезапно усилившийся крен так резко швырнул Березова, что он налетел на столик. Не успел он подняться, как обратный крен бросил Березова на дверь. Второй радист вылетел из кресла. В радиорубку быстро вошел Трофимовский.

— Повернул, да? — спросил Березов, хватаясь за скобу на щите с, приборами. — Лагом пойдешь? А куда пойдешь?

Трофимовский показал на северо-восточный край промысла.

— Искать его, всего вероятней, здесь. Если понадоблюсь, я в ходовой рубке.

11

Борис Андреевич Доброхотов проштормовал в своей жизни не одну бурю. Предупреждение с «Тунца», что ураган изменил направление, пришло во время выборки порядка. Всего было вытравлено сто тридцать сетей, семьдесят успели возвратить на палубу, остальные с богатым уловом еще находились за бортом.

Доброхотов кинулся к барографу. Стрелка самописца тянула крутую линию вниз. Доброхотов выскочил на правое крыло. В суматохе выборки улова он некоторое время не следил за океаном. Его поразило зловещее изменение, совершившееся с небом за несколько минут: весь этот день ясное, успокоенно томное, оно внезапно стало буро-коричневым, по багровому фону струились красные полосы, а в точке, куда упало солнце, быстро росло черное облако.

Зрелище диковинного заката напомнило Березову о тропических тайфунах. Доброхотов не раз попадал в эти бури, когда служил в торговом флоте на Тихом океане. И его тоже удивил схожесть признаков. Несомненно было, что надвигается ураган. В штормовом предупреждении так и говорилось: «Циклон с ураганной силой ветра». Не было года, чтобы Доброхотов не попадал в ураганы, в иные зимы они налетали по три в месяц — это был зверь опасный, но хорошо изученный. С ним не следовало панибратствовать, но траулеры послевоенной постройки, идеально приспособленные для борьбы со стихией, успешно противостояли самым сильным ураганам.

— Предстоит ночка сегодня! — хмуро сказал Доброхотов вышедшим на мостик старпому Самохину и стармеху Шмыгову. — Будешь стегать кнутом все триста своих лошадей в машине, — добавил он Шмыгову. — И вам достанется, — предупредил он Самохина.

Старпом промолчал. Молодой моряк, недавно получивший диплом штурмана дальнего плавания, он аккуратно вырабатывал ценз на капитана и предпочитал, не суясь со своим мнением, выслушивать товарищей постарше и поопытней — властный Доброхотов ограничил свое общение с ним тем, что отдавал старпому приказы и с придиркой проверял выполнение. А со стармехом любил советоваться. Шмыгов редкостно чувствовал море. Он угадывал погоду лучше синоптиков, имевших перед собой карты и сводки перемещений воздуха и воды в атмосфере. «Море надо понюхать, прищуриться на него, подставить щеку ветерочку — и все ясно!» — говаривал он и удивлялся, если слова его воспринимались как хвастовство или парадокс.

— Штука идет серьезная. — Стармех с сомнением оглядывал небо. — Выборку надо прекращать.

— О выборке и думать нельзя, но как с порядком?

— Рубить, что осталось за бортом, Борис Андреевич!

Доброхотов поморщился. Шмыгов отвечал только за исправность машины, это накладывало отпечаток на его суждения. Море он понимал лучше, чем капитана на море. Ответственность капитана за судно часто казалась стармеху обузой, а не должностной обязанностью. Доброхотов живо вообразил себе, какие будет писать рапорты об отданных, пучине сетях и как станут у него вежливо интересоваться, так ли уж была грозна обстановка, что пришлось поспешно губить государственное добро? Вспомнил он, и как года два назад стоял на вожаке на полностью вытравленном порядке, и налетел шторм, и вдруг вышел из строя главный двигатель, и судно превратилось в игрушку волн — пришлось просить по радио помощи. В тот трудный день его «Ладога», может, лишь потому и проштормовала благополучно до прихода товарищей, что не обрубили вожак — траулер держался на порядке, как на якоре, его вывернуло носом к ветру, буря дико навалилась на потерявшее управление судно, но погубить не смогла. И Доброхотов решил:

— Затаривание приостановим, черт с ним, с остатком улова, а сети спасать надо.

Он распорядился аврально заканчивать выборку сетей, все забондаренные бочки майнать в незаполненный трюм, сколько войдет, а что не войдет, укладывать на шкафуте, накрывать брезентом, намертво принайтовывать тросами, а всю незатаренную сельдь в приемном ящике и ту, что еще вытрясут из сетей, — за борт.

Тралмастер с рыбмастером взмолились, им горько было отдавать пучине так нелегко добытое добро. Доброхотов резко оборвал их. Боцман с матросами поспешно натягивал на палубе штормовые леера, раздавал предохранительные пояса со страховочными линями. К рулю Доброхотов вызвал второго матроса, в большое волнение даже дюжий парень быстро уставал у штурвала. Капитан не сомневался, что, закончив штормовую подготовку, сумеет надежно противостоять летящей буре.

И, вероятно, так бы и было, если бы Доброхотов сумел, осуществить, что наметил. Но ураган налетел быстрей, чем рассчитал капитан.

Ветер засвистел в вантах. Над морем потемнело, хлынул дождь. И хотя ливень обычно несколько усмиряет волнение на воде, сейчас этого не произошло. Волны росли с необычной быстротой. Матросы продолжали выборку сетей, но работа становилась с каждой минутой опасней. Пока шла выборка, судно не могло держать носом на волну — вал за валом обрушивался через низкий фальшборт на палубу. Доброхотов, встревоженный, выскочил на мостик и прокричал в мегафон:

— Вожак рубить, живо!

Освобожденное от остатка сетей судно получило свободный ход. Доброхотов повернул траулер на волну и снова выскочил наружу. Палубные работы продолжались с лихорадочной быстротой, их нельзя было прекратить — и трюмы еще не были полностью задраены, и сети, вытащенные из моря, еще валялись горкой на палубе, их надо было поскорей сложить и увязать, и бочки, еще недостаточно закрепленные, всей горой пошатывались при крене. Доброхотов со страхом смотрел вперед: всего он мог ждать, но только не того, что не будет каких-то двадцати-тридцати минут, чтобы закончить приготовления. Зловещие пенные козырьки, первое свидетельство урагана, уже летели впереди вздымавшихся горами волн.

Доброхотов прокричал старпому, орудовавшему на палубе:

— Бочки валить за борт! Проверьте задрайку лючин!

Одна бочка за другой рушились в воду, палуба быстро очищалась. Даже не проверяя сам, по одному тому, как энергично матросы затягивали крепления трюмных досок, Доброхотов видел, что за трюмы можно не беспокоиться, воды они не наглотаются. Доброхотов повернулся было в рубку, но с палубы донесся крик старпома:

— Человек за бортом!

Доброхотов перегнулся на мостике. Волна ударила в скулу траулера и прокатилась по палубе, сшибая людей и расшвыривая бочки. Какая-то бочка перебила страховой линь боцмана. Боцмана, не успевшего схватиться за леер, смыло в море. Доброхотов крикнул в рубку, чтобы застопорили машину, снова наклонился над поручнями.

Он первый увидел в свете повернутой на море палубной люстры, как вынырнул на поверхность боцман, как он бьется на воде. Боцману метнули круг, затем другой, он не увидел ни одного. Доброхотов прокричал в мегафон, где ближайший спасательный круг. Резкий крен налево едва не вышвырнул капитана с мостика. Когда траулер стал выпрямляться, Доброхотов вторично прокричал, куда плыть. На этот раз боцман повернул к спасательному кругу. С палубы стали выбирать линь, подтягивая боцмана к судну. Доброхотов с мостика командовал спасением — и торопиться было нельзя, чтобы не оборвать спасательного троса, и медлить опасно: застопоривший машину траулер повернулся к буре бортом, безвольно мотался на волне.

И когда боцману остался до палубы с пяток метров, Доброхотов вдруг увидел, что на траулер надвигается чудовищная волна — гребень ее вздымался выше клотика. И уже не только летящий впереди козырек сверкал белизной, вся она, от вершины до основания, была бешено пенной. Быть может, впервые в Своей жизни охваченный паникой, Доброхотов понял, что если волна обрушится сбоку на топчущийся на месте траулер, то всем, кто суетится на палубе, придет конец — тонкие страховочные тросы не выдержат удара сотен тонн взбесившейся воды. Лишь поворот и движение могли спасти их. «Только не под волну!» — мелькнула смятенная мысль. Капитан вскочил в рубку, крикнул, чтоб дали «полный», сам, схватив штурвал, повернул судно навстречу валу. Траулер пошел на волну.

И Доброхотов, подскочивший к окну, увидел, как от резкого толчка разорвался трос, тянувший боцмана к судну, и боцман вмиг пропал в черной тьме позади. И еще одно увидел Доброхотов перед тем, как сам стал жертвой своего маневра. Траулер не сумел плавно взобраться по склону, он врезался носом в волну и, хоть и ослабленная, она накрыла судно. Перед Доброхотовым возник дымный, свирепо исторгавший протуберанцы гребень — вода ринулась на рубку, вышибая стекла и ломая приборы.

Доброхотов не услышал криков товарищей, разбросанных кто куда. Что-то врезалось ему в лицо, что-то ударило в челюсть — он потерял сознание. Очнулся он в салоне на скамье. Шмыгов держал его за голову, рыбмастер бинтовал лицо, бинты пропитывались кровью. Доброхотов хотел заговорить и не смог, нижняя челюсть была вывихнута. Он знаком показал, что прежде нужно вправить челюсть, а потом бинтовать, но стармех и рыбмастер не умели делать такой операции. Вошел старпом, капитан его попросил знаками сделать это. Старпому операция удалась, Доброхотов заговорил, но каждое слово причиняло ему острую боль.

— Что боцман? — простонал капитан. — Как люди?

Закрыв глаза, чтобы не глядеть на помощников, он выслушал сообщение, что боцмана найти не удалось. Люди на палубе уцелели и сейчас в укрытии. В рубке разрушения, рация, возможно, не работает — приема нет, неизвестно, идет ли передача. Никто в рубке не пострадал, за исключением самого Доброхотова — ему изрезало стеклом лицо и шваркнуло челюстью о корпус локатора.

— Положение грозное, — несмело высказал мнение молодой старпом. — Хоть бы была возможность информировать начальство, что с нами.

Доброхотов с усилием недобро усмехнулся.

— О чем информировать? Что поддались панике и загубили человека? Что не успели подготовиться к шторму? Еще будет время признаваться в просчетах… А положение судна пока терпимое, могло и хуже быть. — Он говорил уже свободно, только морщился от нестихавшей боли. Он обернулся к Шмыгову. — Сергей Севастьянович, тебе объяснять не надо. Сегодня мы все в твоих руках.

— Буду держать максимальные обороты, — пообещал стармех и ушел в машинное отделение.

У машины дежурил второй механик и моторист Костя, которого Шмыгов сам обучил и принял на судно. Костя машину знал хорошо, но океана побаивался. Он со страхом взглянул на сдустившегося Шмыгова. Даже грохот трех машин — главного и двух вспомогательных двигателей — не перекрывали шума, доносившегося сквозь стальные борта и переборки — рев бури и резко усилившаяся качка пугали парня.

— Держи голову выше, Костя! — сказал Шмыгов. — Не так страшен черт, как о себе докладывает. Темь, конечно, — глаз выколи. И дождь в темени. Сейчас самое время показать, чего стоит механослужба.

— Нашли Семена? — опросил второй механик. Шмыгов только махнул рукой.

Доброхотов в это время, молчаливый, подавленный, сидел в рубке на своем обычном месте — на поворотном стуле у правого крайнего окна. В радиоклетушке радист пытался починить отказавший передатчик. Он менял лампы, проверял и зачищал контакты, крутил регуляторы. Иногда прибор вдруг оживал, в радиорубку врывались громкие голоса — радист, поспешно переключаясь, пытался сам проникнуть в эфир, но рация также внезапно прекращала работу. Старпом с матросами заделывали фанерой выбитые стекла.

Уставясь неподвижными глазами на освещенную одной люстрой палубу — по ней, перекатывались толщи черной воды — Доброхотов думал все об одном: как получилось, что он сам способствовал гибели боцмана? И хоть он по-прежнему знал, что жертв, вероятно, было бы больше, если бы он дал волне всей мощью ударить на палубу, легче ему не становилось. Он спас нескольких ценой гибели одного — цена была недопустима! Столько было трудных минут в его долгой морской жизни, никто не мог упрекнуть его в трусости или невежестве. Что скажут о нем сейчас? Что он сам о себе должен сказать?

И горестные эти мысли так поглощали Доброхотова, они непрерывно порождали в душе такое страдание, что, когда в рубке вдруг появился хмурый Шмыгов и капитан понял, что совершилось новое несчастье, он не вскочил, не испугался, только осведомился:

— Ну, чего у тебя?

— Течь, — сказал стармех. — Во втором трюме полно воды. Повреждена переборка в машинное отделение, нас тоже заливает. Запущены все помпы — вода не прибывает, но и не убавляется.

Доброхотов с минуту размышлял. Беда одна не ходит. Шальные ли бочки, покатившиеся по палубе, повредили лючины, другие ли причины, сейчас безразлично — важен факт: боцман погиб, рация отказала, траулер нахлебывается воды. Подавленность Доброхотова превратилась в бессилие. Он знал, что надо что-то немедленно делать, и надо делать ему, не перекладывая ответственности на других, но он не мог придумать, какую отдать команду, не находил в себе сил даже встать, а нужно было немедля вскочить и, побежать вниз посмотреть, так ли уж грозна новая опасность. И по тому, с каким недоумением глядели на него Шмыгов и вахтенный штурман, Доброхотов смутно соображал, что помощники поражены внезапным превращением решительного, властного капитана в безвольного человека и что он должен переломить себя и снова стать прежним, иначе будет совсем уж плохо.

Но он нашел в себе силы только на новый вопрос:

— Что советуешь, Сергей Севастьянович?

Шмыгов помедлил — вероятно, впервые произносил такие слова:

— Помощи надо запрашивать, Борис Андреевич. Сами не справимся.

Доброхотов слез со стула, вошел в радиорубку. Качка была такой, что радист левой рукой держался за скобу, а работал одной правой. Доброхотов сказал с горечью — он еле сам услышал свои слова, так усилился грохот бури:

— Два передатчика у нас и на тебе — оба!.. Радист все же услышал и прокричал:

— В «Ерше» повреждения крупные, быстро не починить. А на аварийном контакты забарахлили, то работают, то отказывают… Толчки, Борис Андреевич, провода рвутся.

— Течь в трюме и машинном отделении, — сказал Доброхотов. — Надо просить помощи. — Он сделал новое усилие и сказал Шмыгову: — Я спущусь проверить крышки трюмов. Как-нибудь заделаем повреждения…

Шмыгов посмотрел в стекло. Вахтенный штурман держал судно на волну, два рулевых с трудом вращали штурвал, с такой мощью буря рвала его. Выход на нижнюю палубу был опасен — операция не для раненого капитана. Шмыгов сказал, что пойдет с Самохиным, возьмут для страховки матросов покрепче, а Доброхотову лучше оставаться в рубке. Он говорил, словно капитаном стал сам, а Доброхотову лишь нужно исполнять его распоряжения. Доброхотов не спорил, он чувствовал, что пока не пришел в себя, так будет лучше.

И он снова уселся на поворотном стуле, то всматривался в освещенную люстрами палубу — на нее обрушивались пенные гребни валов, по ней перебегали, держась за леера, застрахованные тросами Шмыгов и Самохин с матросами, — то оборачивался к радиорубке. Сквозь неплотно пригнанную фанеру вторгалась буря, в легкие проникал не воздух, а воздушно-водяная смесь — Доброхотов ранами во рту болезненно ощущал соленый воздух. Радист то работал на ключе, то хватался за микрофон и, напрягая голос до крика, пытался ворваться в аварийный радиоканал:

— Я — «Ладога». Я — «Ладога». Терплю бедствие. Терплю бедствие. Нуждаюсь в срочной помощи. Отзовитесь! Прием.

Но приема не было, никто не отзывался. Доброхотов, понемногу отойдя от потрясения, думал о том, что из туго оплетенного узла несчастий выхода нет. Он ожидал новой беды. В том трюме, куда проникает вода, хранилась соль. В такую качку бочки не могло не разбить, соль не могла не просыпаться. А если бочки и не разобьет, то разворотит торопливо забондаренные крышки, этого наверняка не избежать. Соль сейчас смешивается с водой, осушительные помпы вскоре потянут не воду, а смесь воды с солью. И когда соль забьет трубы осушителей, траулеру придет конец. И надо будет думать уже не о том, чтобы бороться дальше за плавучесть судна, а только о последних, отчаянных мерах по спасению команды.

— Я — «Ладога», — отстукивал радист. — Терплю бедствие. Прием.

В рубке появился с трудом переводивший дыхание старпом. Повреждения были грознее, чем думали, — не только изломаны деревянные лючины на трюмной горловине, но и трещина появилась в трюме. Доброхотов снова прикрыл глаза, каменно молчал, покачиваясь на поворотном стуле. В нормальную погоду повреждения были не опасны — и лючины можно заменить, и на трещины в железных листах не так уж сложно наложить аварийные пластыри. В такую бурю и крохотное повреждение может обернуться катастрофой. Час бы относительного спокойствия, всего час — все удалось бы выправить, и «Ладога» с уверенностью противостояла бы буре. Если и есть у них еще час, то, может, лишь до гибели судна.

В рубку вбежал Шмыгов. Доброхотов вскочил со стула. Он и без объяснений знал, что несчастье, которое предвидел, совершилось.

— Помпы отказали, да?

Шмыгов кивнул головой. Он был очень бледен.

— Сколько даешь времени на сборы к Нептуну? Надо бы хоть чистые сорочки напялить.

Мрачная шутка капитана возвратила Шмыгову дар речи.

— С минуты на минуту остановятся вспомогачи, Борис Андреевич. А за ними — главный…

Доброхотов уже не раздумывал. Когда зальет главный двигатель, оседающее кормой судно станет безвольной мишенью для волн. И долго они с добычей церемониться не будут! Траулер надо было покидать.

И придя к такому решению, Доброхотов опять обрел и спокойствие, и утраченную было способность командовать. Он объявил шлюпочную тревогу, приказал экипажу выходить на ботдек в теплой одежде и спасательных нагрудниках. Стармеху велел прихватить побольше ветоши и бидоны с горючим, чтобы разжечь костер, приказал все буи, какие найдут, доставить наверх, связывать их, прикрепляться линями к связкам.

— Постараемся спустить шлюпки на воду, — сказал он помощникам. — Но в такую чертопогодину вряд ли удастся…

Он распоряжался спокойно, старался не забыть никакой мелочи, сейчас не представляющейся важной, но потом, в океане, на шлюпках или в воде, способной чем-то помочь. В архивах следственной комиссии, изучавшей впоследствии катастрофу у Ян-Майена, были приведены все последние распоряжения Доброхотова, и эксперты поражались их продуманности и полноте.

Он спустился к себе в каюту и взял портфель с судовыми документами — накладными, радиограммами, приказами по судну. В портфель он положил и судовой журнал, куда размашисто внес последнюю запись: «Оседаем кормой. Покидаем судно». Когда он прятал журнал, погас свет. Наверх Доброхотов выбирался ощупью.

На верхней палубе штурман с матросами разводил костер в чане из камбуза, закрепленного между железными предметами. Ветошь, плававшая в солярке, вспыхивала легко, но буря вырывала тряпье, огненные птицы выбивались из чана и уносились. Вся команда вышла наверх, не было лишь стармеха с мотористом. Шмыгов сказал, что не покинет машинного отделения, пока работает главный двигатель, и убежал вниз.

Радист, привязавшись к трубе, давал световую телеграмму азбукой Морзе. От батарейки, спрятанной в кармане, шли два проводочка, одни был закреплен на лампочке, другой радист периодически смыкал с цокольком. Длинные и короткие вспышки озаряли грудь радиста. Доброхотов с безнадежностью оглянулся. Гигантские валы сузили простор до крохотной долинки между их белыми, покрытыми словно пенящимся снегом, склонами. Радист, трижды повторив передачу светом в одну сторону, повернулся вокруг трубы и стал сигналить в другую.

Доброхотов, позвав матросов, попытался отдать шлюпки за борт. Он десятки раз проделывал эту операцию на маневрах и учебных тревогах, дважды она удавалась ему в шторм. Одна шлюпка была разбита о борт судна, чуть ее приспустили, со шлюпбалок, вторую унесло во тьму.

Все совершилось, как опасался Доброхотов. Теперь мог помочь лишь надувной плотик и буи, которые с лихорадочной поспешностью скреплялись по три и по четыре. Через нижнюю палубу уже свободно перекатывались валы, так она осела. К оседанию добавился крен направо. Медлить нельзя было ни минуты. Доброхотов приказал покидать судно.

И в этот момент из тьмы вынеслась зеленая ракета и веером искр рассыпалась в вышине. На секунду окаменев, почти не дыша, погибающие следили, как она мчалась и угасала. А за первой из черноты вырвалась вторая, за ней третья…

У Доброхотова подогнулись ноги, он опустился на палубу, прижался лицом к аварийному лазу из машинного отделения. Даже надвигающаяся гибель не так потрясла его, как эта внезапно появившаяся помощь.

12

Капитан «Коршуна» Корней Прохорович Никишин, уходя от «Тунца», преследовал цель разумную и ясную. Буря надвигалась с северо-запада, «Коршун» удирал от нее на юг, отдаляя время встречи. А каждый час, выигранный до бури, даже каждая спокойная минута были важны Никишину: на палубе «Коршуна» громоздились вынутые из трюмов бочки с рыбой, он не собирался выбрасывать добычу вместе с тарой в море.

И получив сообщение, что приемка рыбы на плавбазе отменяется в связи с приближающимся циклоном, Никишин сразу выскочил из группки судов, где в ожидании провел почти сутки, и во всю прыть винта припустил по глянцевито-спокойной воде. На сдачу было доставлено семьдесят тонн отлично засоленной, аккуратно прошкеренной сельди, она вся шла высшим сортом — и до последней тонны должна была быть сохранена.

Никишин вызвал на аврал команду, отпустил в помощь и рулевого — у штурвала встал вахтенный штурман. Трюмы наполнялись быстро, быстро очищалась палуба. Но ураган приближался быстрей.

И первым, что серьезно смутило Никишина, была возникшая вдруг крупная беспорядочная зыбь. Волны, появившиеся в полном безветрии, метались то вперед, то назад, то вправо, то влево — и они были слишком крупны.

— Толчея, как перед бухгалтерией «Океанрыбы», — сказал Никишин вахтенному штурману, и тот захохотал остроте капитана.

Ветер засвистел, когда команда укладывала лючины на комингсы трюмов, набрасывала и закрепляла на них брезент. Хлынул дождь, ясный вечер превратился в ночь. Никишин засветил обе люстры, сверху наблюдал за авральной приборкой. Всех бочек в трюмы не уместили, с сотню еще осталось на палубе.

— А всю бы остальную компанию за борт! — с волнением сказал штурман, передавая штурвал вернувшемуся матросу. — Боюсь, ветер налетит страшный!

— Ветерок накатывается правильный! — согласился капитан. — Но чтобы недельную работу за борт — ерунда! Год потом отчитывайся! На фига нам такая самодеятельность?

— Как же с бочками?

— Аккуратненько уложим, накроем брезентом, принайтуем, чтобы никакому ветру не по зубам… Не впервой!

Никишин спустился вниз, сам проверил, хорошо ли размещены бочки, плотно ли натянут на них брезент, надежна ли найтовка, прочны ли штормовые леера. Все было в порядке, ничто не вызывало сомнений. Никишин спустился в салон, с аппетитом поел, побалагурил с командой, усевшейся после аврала на палубе смотреть кинокартину, — все в голос требовали, чтоб из кинозапасов, хранившихся у старпома, выбрали комедию посмешней. Никишину нравилось веселое настроение команды, в часы испытаний было хорошо и то, что собрались в салоне гурьбой, а не разбрелись по кубрикам и каютам; и что шуточки и смех, никто не прислушивается особенно к грохоту бури, а если кто очень уж показывает боязнь, над ним подшучивают, и он мигом подтягивается; и особенно важно, что комедия сохранит бодрое настроение и люди, посмеиваясь над героями на экране, чудно отдохнут, отдых сейчас самое важное — неизвестно еще, какие усилия потребуются…

Когда Никишин возвратился в рубку, вид океана поразил его. Ураган мчался слишком стремительно, с таким Никишин еще не знался. На экране локатора изображения соседних судов путались с сигналами, отраженными от валов, по развертке шастали «электронные духи».

«Бегство на юг» Никишин прекратил при первых же налетах ветра, теперь оставалось только держать на волну. Вахтенный третий штурман — он был всех моложе в молодом экипаже — умело справлялся с курсом. Когда вздымался очередной вал с несущимся впереди пенным козырьком, траулер тяжело, рывками, как выбившаяся из сил, но честно тянущая лошадь, карабкался вверх по склону. И в эти секунды Никишина охватывало удивительное ощущение: он как бы сливался с судном в единое существо, всем телом наклонялся вперед, он как бы подталкивал траулер наверх усилиями собственных мышц. Гребень обрушивался на палубу, пенящаяся вода проносилась по судну, а траулер, вынырнувший из накрывшей волны, долгую минуту трепетал на перевале. Обнажившийся винт ускорял обороты, судно вибрировало каждым шпангоутом и переборкой, и вместе с ним вибрировало тело Никишина, зубы стучали — он крепче сжимал рот, чтоб оборвать этот отвратительный стук.

А затем нос траулера валился вниз — судно спускалось по гребню вала. Винт погружался в воду, разом обрывалась вибрация, прекращали стучать зубы. Траулер ухал в долинку между двумя валами — и опять начиналось восхождение по склону вала с несущимися впереди козырьками пены. И опять движение шло рывками, и Никишин, сливаясь с судном в одно полужелезное, полуживое целое, наклоном тела, сжимающимися мускулами, всем напряжением души старался помочь восхождению. Он уставал от этих усилий, как от тяжкой работы, но особой усталостью — в ней было удовлетворение, почти довольство: судно вело себя на волне отлично!

Второй штурман со старпомом уселись рядом с радистом, к ним временами присоединялся стармех. Радист «перебегал» с канала на канал, вслушиваясь в разговоры между судами, вылавливал распоряжения по флоту, сам отвечал на запросы. Дважды Никишина вызывали в радиорубку — «Тунец» передавал о сигнале бедствия от неизвестного судна, потом уточнил, что помощи просит Доброхотов, — Березов просил всех, кто поблизости, поспешить на помощь товарищу. Радист вопросительно посмотрел на Никишина, капитан лишь молчаливо развел руками — они были в противоположном районе промысла, слишком далеко от «Ладоги».

Борьба с океаном продолжалась та же, но Никишин воспринимал ее по-иному, чем до сообщения о Доброхотове: исчезла удовлетворенность от сопротивления судна ветру и волнам, теперь это было трудное испытание. Никишин сумрачно глядел в стекло — ураган был слишком жесток, «Ладога» его не переборола, и другие траулеры могут испытать бедствие, все может быть в такую бурю! Никишин зорко замечал все, что совершалось на палубе, и одновременно видел «Ладогу» — осевшую на фальшборт, со снесенными шлюпками, из последних сил стремящуюся повернуть на волну…

Он досадливо отгонял от себя мрачное видение — никто не знает, что реально происходит с «Ладогой». Но у Никишина было живое воображение, оно настойчиво подсовывало одни зловещие картины. Никишин выругался громко вслух. Штурман переспросил, что приказывает капитан?

Никишин не успел ответить. Он с испугом прижался лицом к стеклу. Бедствие надвигалось на его собственное судно. Траулер нырнул под гребень волны, очередные десятки тонн воды забесновались на полубаке. А когда волна схлынула, по палубе понеслись вырванные из-под брезента бочки с рыбой, оставленные на шкафуте.

Оцепеневший Никишин увидел, как они покатились вдоль фальшборта и, подброшенные ударом нового вала, ринулись с левого борта на правый и ухнули там в пучину. На их месте появились новые, их становилось больше. Ветер вначале разорвал лишь угол брезента, но каждая следующая волна сдирала брезент с горки бочек. Какая-то бочка ударилась в лебедку и разлетелась вдребезги, другую швырнуло на ящик над лебедкой, где были укрыты брезентом и увязаны тросами сети, — и Никишина охватил страх перед тем, что может вскоре произойти.

Он крикнул штурману поднять по тревоге экипаж, сам схватился за штурвал, стал поворачивать судно правым бортом к ветру. Он хотел хоть на время превратить ураган, свирепого противника, в деятельного помощника. Когда бочки окажутся под ветром, их при первом же крене налево смоет за борт. Важно было одно: прекратить их беспорядочный грозный танец на палубе.

Но Никишин только еще подбирал волну покрупнее, чтобы повернуть на ее вершине, как одна из бочек разнесла загородку и сети стало сносить за борт. Никишин ринулся вниз. Сети надо было втащить обратно на палубу, пока их не смыло полностью и пока — это всего больше страшило Никишина — они не намотались на винт. В проходе он увидел подготовленных к выходу людей, быстро надел спасательный пояс, закрепился тросом. Все это заняло не больше минуты, но и минуты было слишком много: когда Никишин с матросами добрался до лебедки, ветер вырывал из загородки последние метры сетей.

На освещенном пространстве моря тянулась цепочка ярких буев — конец сетного порядка заклинило в загородке, ветер, не вытащив сети полностью, длинным шлейфом расплескал их по воде. Траулер совершил поворот, обратный тому, что вначале хотел Никишин, он подставил буре левый борт — так было легче выбирать сети и меньше опасности намотки на винт.

Уже после первых попыток Никишин убедился, что ни спасти сети, ни быстро отдать, их за борт полностью не удастся. Он приказал рубить порядок, бегом кинулся в рубку. Спасение было теперь в маневрировании. «Не дать завернуть сети под корму, не дать завернуть сети под корму!» — только об этом думал Никишин. Он вывернул судно носом к сетям, сбросил ход, но ветер, швыряя траулер с борта на борт, по-прежнему надвигал его на сети.

После того как палубу освободили от обрубленного порядка, Никишину какое-то время казалось, что теперь-то можно бежать от опасного соседства. Содрогание, пронизавшее корпус судна, известило всех, что бегство не удалось. Сети завернуло под кормовой подзор, лопасти винта стали захлебываться в тенетах, с каждым оборотом наматывая их все больше. Никишин приказал застопорить машину. Буря развернула судно лагом, уже не десятки, сотни тонн воды обрушивались на палубу.

— Надо просить помощи, Корней Прохорыч! — сказал испуганный штурман.

— Успеется! — крикнул капитан, устремляясь вниз. — Еще поборемся сами!

В трудные минуты Никишина охватывало лихорадочное возбуждение, все в нем как бы ускорялось — и способность восприятия, и мысли, и движения, и речь. Опасность порождала в нем вспышку энергии, жажду действия. Он влетел в салон. Боцман спешно прикреплял к трехметровому древку длинный, как сабля, зубчатый нож, другие мастерили такие: же длинные багры.

— Будем резать намотку! — сказал Никишин. — Два раза я уже так оправлялся с намоткой, справимся и в третий.

Он говорил с уверенностью, но уверенности в нем не было. В те разы, когда, еще молодой промысловик, он дважды допускал намотку сетей на винт и дважды успешно отделывался от нее, бури не было, просто свежая погода баллов на пять-шесть. И ему не ко времени вспомнилось, как опытные капитаны ехидно поздравляли его с успехом: «Везет тебе, как этому… Ну, которому всегда везет!..» И тогда он сам спускался с ботдека на беседке рубить намотавшуюся сеть, сегодня о таком спуске нельзя было и думать — беседку мигом разнесет в клочья. Попытка, не спускаясь под подзор, сверху резать шлейф, тянувшийся от винта, была почти безнадежна, и если Никишин вызвал команду делать это, то лишь потому, что ничего не делать было еще хуже.

Он сам и боцман наклонились над кормой, остальные страховали их. Боцману удалось выловить багром сеть, ее потащили наверх, срывали с лопастей винта, но не сорвали. Никишин с боцманом стали резать сеть, сколько доставали вниз ножом на древке. Отрезанные сети уносило в море, но намотка на винте осталась. Была еще одна надежда, что остаток сетей излохматит лопастями винта при прокрутке и они слетят сами. Но сети были намотаны слишком плотно, винт не работал. Никишин возвратился в рубку. Штурман снова спросил, не дать ли сигнал бедствия. Никишин не успел ответить, его срочно вызвали в машинное отделение.

Там, по-настоящему подавленный, он услышал, что в трюмы поступает вода, и все осушительные помпы запущены. Никишин приказал радисту соединиться с Березовым. Пока радист вызывал «Тунца», мрачный Никишин не отрывался от стекла. Палуба «Коршуна» была наконец освобождена от всего лишнего, от всего, представляющего опасность — и от по принайтовленных бочек с уловом, и от столь же неудачно закрепленных сетей. Очистка произошла слишком поздно. Потерявшее ход судно стало мячиком в злых руках урагана, его куда-то несло, швыряло, мотало, немилосердно клало на оба борта. Горы воды бьют по палубе, даже крепчайший корпус долго не вынесет такой болтанки, а у них где-то щели, трещины, дыры, черт их знает что, но что-то такое, откуда проникает вода. И щели, и трещины или дыры в такую круговерть не отыскать и не заделать, и они сами собой не исчезнут и не уменьшатся, напротив, будут становиться больше и больше…

— Березов в эфире! — крикнул радист.

Никишин сдержанно доложил о бедствии, получил заверения, что помощь окажут, и вернулся в рулевую. Вахтенный штурман, слышавший разговор капитана с Березовым, спросил, не пора ли предупредить команду о возможной шлюпочной тревоге. Никишин согласился, что надо заняться подготовкой всех спасательных средств, все может быть в такую ночь.

— Мы еще поборемся, — сказал он угрюмо. — Нептун нас мотает, но мы на плаву. Скоро он нас не опрокинет, а помощь идет.

Его снова вызвали в машинное отделение, он пошел вниз.

13

В то время как «Тунец» пробивался сквозь ветер на северо-восток, где терпело бедствие пока неизвестное судно, в эфир выкликались один за другим капитаны траулеров, все отзывались, все торопливо, дорожа уже не минутами, а секундами, докладывали, что у них, и уступали радиочастоту соседу. Один Доброхотов не отозвался, радиостанция «Тунца» повторяла несколько раз призыв к нему — «Ладога» молчала. С «Тунца» опросили оставшиеся по списку невызванными суда, список исчерпали и стало ясно, что несчастье с «Ладогой». Это же подтвердил и Карнович, он снова внезапно прорвался в забитый переговорами эфир и прокричал, что гибнущий траулер «Ладога» и что все на «Бирюзе», кроме механослужбы и рулевого, выходят на спасение товарищей, — и замолк надолго. Березов склонился над своей картой. Трофимовский правильно выбрал курс, плавбаза шла именно туда, где, по расчету, и должен был находиться Доброхотов. Это же направление подтверждал и пеленг на «Бирюзу».

База шла лагом к ветру, бортовая качка была не только сильна, но и стремительна. Это была особенность конструкции: база после толчка в борт слишком быстро возвращалась в исходное положение, все на верхних надстройках не качалось по плавной дуге, а стремглав мчалось то вправо, то влево. Березов не помнил, чтобы его одолевала морская болезнь, но сейчас испытывал головокружение. В новой серии плавбаз, которую собираются строить в Штральзунде, нужно будет потребовать успокоения помедленней, пусть конструкторы ставят амортизаторы качки, что ли. Инженеры, гоняясь за высокой остойчивостью, перестарались, нельзя же так! Он досадливо, мысленно же отмахнулся от этой мысли, нужно было думать о делах, куда более срочных, чем улучшение Конструкции плавбаз, нужно было искать пути самого быстрого, самого надежного спасения гибнущих!

Но четкие мысли не возникали, их забивали образы и воспоминания. Березов вспоминал, как отходили от плавбазы нагруженные суда — палуба заставлена бочками, команда торопливо майнает в трюмы все, что нельзя убрать. У Доброхотова, вчера просившего очередь к базе, конечно, и трюмы все полны, и палуба забита, Доброхотов раньше, чем нагрузится по горло, на сдачу не просится. «Ладога» встретила бурю отяжеленной, все может быть в такой ситуации. Березов возразил себе — Доброхотов опытнейший капитан, до сих пор удачливый промысловик ни разу не оттеснил в нем осторожного моряка. Да, сказал себе Березов, до сих пор, правильно, не было, а сегодня произошло — призыв о помощи, вынесшийся в эфир, прозвучал от Доброхотова, несчастье совершилось с опытнейшим из капитанов, от этого не уйти.

И Березов думал о том, что в неведомой беде, обрушившейся на «Ладогу», немалая доля и его вины: он мог предписать ни при каких условиях не перегружать суда, ну, и что, если добыча падает, пусть падает улов, зато будет меньше риску! Капитаны бы втихомолку осуждали его за трусость, но подчинились — есть у него право приказывать! И сегодня он мог выстучать на ключе распоряжение всем: трюмы немедленно задраивать — и к чертовой матери за борт, что навалено наверху! Он не отдал такого приказа. Он ограничился предупреждением о шторме. Он понадеялся, что капитанам на судах видней, как держаться в бурю. И они, конечно, не захотели расстаться с добром — и затраченного труда пожалели, и опасались выговоров потом от Березова. А чего было бояться ему? Он мог приказать — и пусть на берегу, расследуют его действия. Правильно ли он поступил?

Березов размышлял и о том, что плавбаза сейчас уходит на северо-восток, отдаляясь от основной массы своих судов, и если произойдет несчастье здесь, то поблизости не окажется могучего товарища, готового быстро явиться на выручку.

— Ах, как же не вовремя та авария с «Хариусом»! — вслух проговорил Березов.

— Вы что-то сказали, Николай Николаевич? — прокричал начальник радиостанции.

— Дай-ка мне связь с Лукониным, по-быстрому дай! — приказал Березов.

Когда послышался сильно ослабленный расстоянием голос Луконина, Березов сообщил о «Ладоге» и приказал идти быстрее, каждую минуту можно ожидать новых несчастий.

— Сообщите свои координаты, Василий Васильевич. Приблизительные по исчислению… И хоть через часок повторяйте.

— Часто меняю галсы. Шел галфиндом, сейчас бейдевиндом левого галса, — ответил Луконин и, сообщив координаты, выпал из эфира.

Березов нанес местонахождение «Резвого» на карту. Он смотрел на новую точку восхищенный и растроганный. Ему не нужно было закрывать глаза, чтобы видеть, что происходило сейчас севернее Фарер. Волны валили набок, отбрасывали назад «Резвого», стальную крохотульку с могучим сердцем, так надо понимать краткое словечко «галфинд», дикий ветер бьет в скулу, заворачивает судно носом в правую сторону, это был «бейдевинд левого галса», а суденышко в ревущей тьме рвется вперед, летит, иначе не назвать, летит на помощь товарищам! «Тысяча пятьсот лошадей! — пробормотал Березов. — Тысяча пятьсот и все до одной бьют копытами!»

И опять какое-то время была тишина, оглушаемая изнуряющим ревом ветра и толчками вещей, мечущихся в своих штормовых загородках. Два радиста, молчаливые и хмурые, выслушивали эфир. Березов ждал новых сообщений, прикидывая, что может сделать, чтобы помочь своему флоту. В иллюминаторе то вспыхивало, то погасало сияние — прожекторы «Тунца» обрыскивали океан. Березов знал, что в эти минуты все штурманы, все свободные механики, бригадиры, матросы, рыбообработчики, все, кто не на вахте, с биноклями и без биноклей, в укрытиях и на мостике, до боли в глазах вглядываются в белое от пены море — не мелькнет ли там силуэт судна, пятнышко шлюпки, черная точка терзаемого волнами человека. Он хотел быть с ними, но не мог подняться — здесь он был нужнее.

Вскоре стали поступать ответные радиограммы. Все траулеры, что были поблизости от «Бирюзы», поворачивали к ней. Но буря слишком сильна, мощности двигателей не хватало, ни один капитан не был уварен, что продвигается в нужную сторону, а не отдаляется, относимый ветром и волнами. Карнович по-прежнему молчал.

Зато умножились сообщения с других судов. То одно, то другое докладывало о непорядках и авариях. Это не были призывы о помощи, тот трагический SOS, что заставляет любое судно мира, забыв о себе, менять самый срочный курс и кидаться на подмогу — нет, деловые информации о борьбе с ураганом, повреждениях, у иных даже серьезных, но не гибельных. У одного повалило грузовую стрелу, у другого сорвало якорь и снесло занайтовленные на палубе сети, у третьего обрушило вентиляционный стояк, четвертый сообщал, что волной выбило стекла в рубке.

И Березову уже начинало казаться, что трагедия этой ночи ограничится тем, что происходит с Доброхотовым, когда опять в эфире разразился SOS.

На этот раз спасение призывал Никишин. Он сам, выйдя на связь с Березовым, с обстоятельностью перечислял обрушившиеся на них беды.

— Делаем все, что можем, — четко выговаривая каждое слово, докладывал Никишин. — Но шансов мало, Николай Николаевич. Если не подоспеет помощь, придется доверить свои жизни шлюпкам.

Березов в отчаянии выругался. Плавбаза удалялась от «Коршуна», она не могла идти на выручку. Не то, чтобы спастись на шлюпках в такую дикую ночь, даже спустить их благополучно в беснование волн было задачей почти, неисполнимой. Но без воистину крайней нужды, Никишин и не заикнулся бы о шлюпках. Березов снова вызвал Луконина. Голос Луконина зазвучал так ясно, словно он находился поблизости, хотя до него было несколько десятков миль.

— Василий Васильевич, перебежим с шестнадцатого на десятый, не хочу занимать открытую частоту. — И сообщив о несчастье с «Коршуном», Березов попросил повернуть спасатель к терпящему бедствие судну.

— Поворачиваю, свяжусь с «Коршуном», — ответил Луконин. Березов нанес на карту новые координаты «Резвого». Прошло минут десять и заговорил Луконин.

— Связь с «Коршуном» установлена. Никишин надеется продержаться до прихода спасателя, положение его скверное. Я тороплюсь, — кратко известил Луконин.

Березов снова закрыл глаза, откинулся в глубоком кресле, думал, вспоминал, убеждал самого себя, прикидывал, как убедить других, — явились новые мысли, он пытался оценить их истинное значение, представить себе дальние выводы из них. Он — руководитель бедующего флота, он должен соответствовать своему посту. И он думал о том, что нужно после бури предпринять, чтобы усилить способность судов бороться со стихиями. Среди этих мыслей были и мелкие — реконструировать трюмные закрытия, вместо палубных люстр поставить везде прожекторы; и идеи покрупней — заменить слабые машины двигателями помощнее, и посылать на дальные промыслы только новые суда, сходящие со стапелей, а старые специализировать на малых промыслах, во внутренних морях. И что такая реконструкция рыболовного флота уже производится и без него, на нее отпускаются ежегодно десятки, если не сотни миллионов рублей, он может только дополнительно указать на ее срочную настоятельность, лишь немного подтолкнуть ее, и без него спешную, докладами министру и рапортами правительству — и что он обязан, чуть вернется на берег, засесть за такие доклады и рапорты — и непременно, что бы ни отвлекало, засядет за них…

А сквозь эти важные мысли, по-деловому объективные и глубоко специальные, прорывались мысли помельче, очень субъективные, очень личные — и Березов, молчаливо терзаясь, отдавался им, забывая о больших проектах. В обезумевшем океане бедовал его флот, два суденышка гибли, к ним спешили на помощь — успеют ли? Как он может усилить подмогу? Не забыл ли он чего.

Кресло швыряло то вправо, то влево, оно то старалось вывалить Березова на стол, то пыталось перебросить через спинку. За стенами рубки оглушающе, изнурительно ревел океан. В душе Березова совершался перелом, еще день назад он не мог бы и подумать, что такой перелом возможен. Он видел гибель судов, сам дважды чуть не погиб. В трех книгах написано о нем, в двух помещены его портреты. Все слова, что писались и произносились о нем, были признанием его бесстрашия и умелости, это были только хорошие слова и главное — правдивые. Он вспомнил, как на катере, охваченном пламенем, мчался, зная, что идет на гибель, на врага, не уступавшего ему ни в храбрости, ни в умении, — он раньше должен был швырнуть врага в пучину, потом сам погрузиться туда. И лишь когда взрыв торпеды возвестил, что одно дело сделано, он приказал команде бросаться в шлюпку — ушел все же от гибели. То был честный бой, лицом к врагу, и он, капитан-лейтенант Березов, выиграл этот бой. Березов оглядывался на прожитую жизнь — не было в ней чего-либо существенного, чего он мог бы устыдиться.

Сейчас тоже шел бой, и Березов командовал им — бой против озверевшей природы. Бой был неравным, он шел из укрытий — враг не стоял перед ним лицом к лицу. Нет, не здесь бы ему быть, не здесь! Командовать смог бы и другой опытный моряк. Ему бы лучше находиться сейчас в рубке с Карновичем, с Лукониным вглядываться в бурную мглу, вместе с терпящими бедствие коршуновцами откачивать воду из затопленных трюмов, на одном из своих многочисленных траулеров пробиваться сквозь ошалевший ветер на помощь гибнущему товарищу. Он покоится в удобном кресле, самая страшная буря не вышвырнет его отсюда. Он дает руководящие указания, дела совершаются другими руками, его собственные руки тут не при чем.

— Да что же я? — сказал он себе гневной мыслью. — Все сделано, что нужно, все сделано, что можно! И указания мои — дело, хоть и руками не работаю. Нервы распускаешь, Николай!..

И хоть все было правильно — и приказы были делом, важнейшим в эту ночь делом, а распустившиеся нервы следовало приструнить, Березов все не мог с собой совладать: от нестерпимого желания быть вместе с теми, кто волею и мышцами боролся сейчас с ураганом за спасение товарищей, ему становилось больно. Его сжигала жажда немедленного действия, того внешнего действия, которое сейчас противопоказано — каждая новая команда, каждое новое настояние лишь ослабят прежние, уже отданные, уже исполняемые…

— Ждать, ждать! — прошептал Березов и повторил себе: — Все, что можно сделать, делается!

Чтобы заполнить тягостно плетущееся время, он поминутно поворачивался к столику, всматривался в карту, где уже четвертая точка обозначала бег Луконина, снова пропадал в широком кресле, снова закрывал глаза, чтобы лучше видеть, что совершается в море. На всех сторонах бушевал ураган. Полусотня траулеров, танкеров и плавбаз держат носом на волну, пересиливая стихию. Два траулера гибнут, к ним пробиваются товарищи, Карнович уже подоспел, других не пускает буря. А южнее сгущения рыбацкого флота, то наперерез циклону, то ему навстречу, то припадая к воде бортами, то зарываясь в волны, та носом пробивая их, летит на Ян-Майен Луконин, изо всей мочи летит Луконин…

Кратковременную тишину разорвал стрекот морзянки. Березов привскочил в кресле, ему не нужно было перевода радиста, чтобы разобраться в сообщении. Карнович докладывал, что «Ладога» перевернулась вверх килем и пошла на дно. Двадцать один человек команды спасены, боцман и капитан погибли, еще о двух, мотористе и стармехе, пока неизвестно — поиски продолжаются…

И только закончилась передача Карновича, радировал Луконин:

— Осветил прожекторами «Коршуна», организую помощь.

Нервы Березова сдали. Страшное напряжение этой ночи прорвалось молчаливыми слезами. Он скорчился в просторном кресле, вытирал платком лицо. Оба радиста, повернувшись к Березову спиной, делали вид, что, занятые своим делом, не замечают, что происходит с их начальником.

14

В момент штормового предупреждения на полубаке и на палубе «Бирюзы» тоже были понаставлены забондаренные бочки с рыбой, приготовленные к сдаче. Боцманская команда спешно убрала их в трюм. Степан собирался было часть бочек оставить в шкафуте, закрепить там распорками и клиньями, увязать брезентом. Капитан велел и эти бочки перенести в трюм и там укладывать аккуратненько «на стакан» — в стояк, а не в лежку и так, чтобы нигде не оставалось и пальца свободного пространства.

Заметив, что его распоряжения исполняются без энтузиазма, Карнович с мостика рявкнул в мегафон Степану:

— Милорд, просил бы пошевелиться! Два раза не повторяю.

И когда сияющий тихий вечер внезапно превратился в бурную ночь, на палубе «Бирюзы» не осталось ни одного лишнего предмета. Карнович обошел судно и ни к чему не сумел придраться. Он даже сказал, что штормовых лееров натянуто излишне — держась за один, будешь толкаться о другой.

— Больше лееров, легче переходить из носового кубрика на корму, если понадобится, — возразил Степан.

— Обязательно понадобится, — подтвердил Карнович. — И в связи с этим, дорогой граф, я предложил бы вам вообще на одну ночку переселиться из кубрика в кают-компанию, чем шествовать, в смысле шастать, цепляясь за леера. Кто-кто, а вы понадобитесь на корме.

Степан, подумав, прихватил матрац и одеяло с подушкой и водрузил временную постель на скамье в салоне. Его примеру последовали рыбмастер и тралмастер с помощником, у всех были дела на корме. Оставшиеся матросы тоже не захотели сидеть в носовом кубрике — на корме находились и гальюн и камбуз.

Карнович, удовлетворенный, возвратился в рубку. Шарутин, именовавший «восторгом перестраховки» стремление капитана педантично выполнить все мельчайшие требования штормовых инструкций, встретил друга язвительным экспромтом:

— Восторг перестраховки немыслим без сноровки, немыслим без умения трястись при тишине, на холоду потения, озноба на огне.

— Об этом и речь — нужно умение, — важно согласился Карнович. — А при умении ни один шебутяга-циклон не причинит зла. Между прочим, в морских словарях нет злоехидно-сухопутного термина «перестраховка», зато встречаются дружеские термины «страховка», «подстраховка». Можно пользоваться и глаголом «застраховаться», он тоже неплох.

В рубку поболтать со словоохотливым капитаном часто приходили начальники служб. Сейчас они были здесь все — штурманы, стармех, старпом, боцман.

Первый шквалистый удар урагана, сопровождаемый ливнем, никого не испугал. У штурвала стал Шарутин. Вахта была не его, но сумрачный внешне штурман, угрюмо на всех глядящий, с хмурой иронией басящий, любил править судно в волнение, как иные любят помчаться, сидя за рулем, по шоссе «с ветерком». Рулевой стоял рядом, перехватывая штурвал, когда Шарутин оставлял его.

Когда выросшие валы стали перекатываться через палубу, а гребни их разбивались у стекол рубки и видимость пропала, Карнович выскочил на подветренный левый мостик. Ветер ревел так мощно, что не слышно было ни шума машин, ни собственного голоса. Карнович глотнул воздуха и закашлялся. Воздуха больше не было, была воздушно-водяная смесь: ее проще было пить, чем ею дышать.

— Нептун осатанел, — доложил Карнович, возвратившись. — Прет старик на рожон.

Ему не ответили. Буря была слишком серьезной, чтобы подтрунивать. Шарутин быстро вертел штурвал, норовя вырваться на волну боком, как — серпантином — взбирается дорога в гору.

Качка при этом усиливалась, зато траулер не зарывался носом и меньше воды обрушивалось на палубу. Капитан одобрил его маневры. Качка была не страшна, пока крен не становился больше пятидесяти градусов, разрушения на палубе были опасней.

Так шли минуты в молчании и наблюдении за меняющимся обликом океана — дождь промчался, из черной вода стала белой. Изредка Карнович подходил к локатору. На электронном экране вспыхивали пятнышки штормующих судов, на них накладывались отражения от волн. Радист не снимал наушников, не отрывался от «караванника». С «Тунца» запрашивали, как штормуется, суда сообщали, что штормуется крепенько, но бедствий пока нет. Так же ответил и радист «Бирюзы».

В ящичке на правой стене рубки лежал бинокль, Карнович временами хватал его, наводил на океан и каждый раз убеждался, что видимости нет. Когда траулер валился вниз, накатывалась волна такой высоты, что надо было задирать голову, чтобы увидеть ее козырек. А когда траулер трепетал на перевале и все тело сводила противная дрожь от крутящегося в воздухе винта, бинокль тоже дрожал в руках. Даже при блеске молний нельзя было различить, где небо, где море: лишь когда ураган разошелся в полную мощь, море стало отличимо от неба — тучи по-прежнему были черные, океан весь покрылся пузырящейся пеной.

Радист вдруг прокричал, что слышит сигнал бедствия. Через минуту сигнал повторился, отчетливы были слова: «…срочной помощи». Карнович вызвал «Тунца». Эфир заполнился переговорами судов, траулеры запрашивали один другой, не с ним ли беда. Никто, кроме «Бирюзы», сигнала бедствия не принял. Но сколько Карнович и радист не вслушивались в эфир, призыв о помощи не возобновлялся. Шарутин, оставив штурвал рулевому, сказал — и с ним согласился радист:

— Очень далеко тот траулер, раз сигнал слабый. И, наверно, уже погиб, если сигналы не повторяются.

— Нет, тысячу раз нет! — настаивал Карнович. — Если бы он был далеко, другие суда услышали бы лучше нас, а слышали только мы. Он где-то рядом. А сигналы слабы, потому что отказывает радиостанция. Это Доброхотов, он промышлял неподалеку.

Он говорил с таким волнением, что поколебал радиста и штурмана. Шарутин пошел высматривать, нет ли поблизости судна… В локаторе временами, когда «Бирюза» повисала на гребне волны, мелькало пятнышко. Это не могла быть волна, отражения от волн появлялись беспорядочно в разных местах, а пятнышко повторялось в одном и том же месте. Но для траулера оно было слишком слабо, суда на экране локатора сияли массивными точками, это едва проступало на мерцающем поле экрана. Старпом сказал, что изображение — от шлюпки. Карнович не согласился: в такие волны шлюпку не обнаружить ни лучом, ни глазом. Капитан считал, что это изображение траулера, но глубоко осевшего в воду, — того самого, который терпел бедствие.

— Это он, надо идти к нему! — все больше волнуясь, твердил Карнович. — Доброхотов! Не сомневаюсь, что «Ладога». Она еще на плаву, ее можно спасти!

Приказав Потемкину держать максимальные обороты, а боцману готовить команду к выходу на палубу, Карнович повернул траулер на сближение с непонятным пятном на локаторе. Скоро стало ясно, что неизвестное судно еще имеет слабый ход, оно держало против бури, как и другие траулеры, но его относило сильнее, оно смещалось относительно остальных судов. И оно было дальше всех на севере, внизу на развертке локатора, на юге, юго-западе и юго-востоке, компактно сияли многочисленные точки флота, среди них выделялся массивный четырехугольник плавбазы, а это судно у самой границы обзора, милях в двадцати от «Бирюзы», одиноко боролось с бурей — «Бирюза» была к нему ближе всех. Так далеко на север, опережая остальных, выбегал лишь жадный на промысле Доброхотов — первым подбирать напуганные косяки.

Минута бежала за минутой. «Бирюза» шла лагом к буре — качка усилилась так, что не держась за предметы, нельзя было сделать и шагу. Карнович отрывался от локатора, только чтобы отдать новое распоряжение или раздраженно накричать на радиста, ни на минуту не снимавшего наушников: «Ты вроде старого кота, совсем мышей не ловишь!» Радист, молодой, старательный и обидчивый, еще крепче сжимал наушники — аварийные каналы в эфире были пусты.

Вскоре стало ясно, что пройдет не один час, прежде чем «Бирюза» приблизится к терпящему бедствие судну. Расстроенный Карнович посовещался с помощниками. Краснов указал, что трюмы приняли полный груз, траулер сидит тяжело, при таком низком надводном борте и хода большого не дать, и судно дополнительно нахлебывается волн — тоже многотонный груз, периодически осаживающий судно. Потемкин добавил, что танки заполнены пресной водой и горючим — еще, примерно, пятьдесят тонн, а каждая тонна уменьшает ход.

— Правильно, облегчить судно! — с воодушевлением подхватил Карнович. — До трюмов с рыбой нам сейчас и думать добраться нечего, но от жидких грузов мы может избавиться.

Осторожный Краснов считал, что откачать пресную воду из носовых танков надо, а на освобождение от горючего лучше испросить разрешения. Карнович запальчиво приказал опорожнить все танки, оставив лишь аварийные запасы — на спасение людей разрешения не требуется!

— Можете сами информировать флагмана, что понадобилось облегчить судно, — сказал он Краснову и пошел надевать штормовой костюм, спасательный нагрудник и страховой пояс с предохранительным линем, чтобы в полном снаряжении выскочить наружу, когда понадобиться.

Тонна за тонной горючее и пресная вода выбрасывались в море. Вскоре стало видно, что носовая часть траулера приподнимается, за ней стала приподниматься и палуба. Хоть и медленней, чем желалось, надводный борт увеличивался. Шарутин с прежним искусством маневрировал, не давая валам обрушиваться всей массой на палубу, рулевой лишь помогал штурману вращать штурвал.

Карнович с биноклем вышел на правое крыло мостика.

Это была подветренная сторона, нечто вроде мертвого пространства, уголок относительного спокойствия среди всеобщего беснования — ветер, разбиваясь о рубку и надстройки ботдека, в какой-то степени терял Мощь в этом крохотном уголке.

Закрепившись концом за поручни, Карнович пристроил к глазам бинокль. В оглушительно ревущей тьме была только белая вода, ничего, кроме ошалело несущейся, пенящейся, разъяренно белой воды. Волны догоняли и подбрасывали траулер, он взлетал вверх и падал вниз, даже сюда, на мостик, дошвыривались их пенные языки.

Когда траулер катился по склону волны, Карнович опускал бинокль, в яме между двумя валами высматривать было нечего. Чуть новая волна вздымала судно, Карнович хватался за бинокль. И в один из таких моментов — траулер вибрировал корпусом на гребне — Карнович увидел раздуваемый ветром огонь: от пламени отлетали, быстро погасая, красноватые язычки. Огонь пропал, когда «Бирюза» покатилась вниз, и вновь появился, когда траулер вскарабкался наверх. Ближе всего он походил на костер, и Карнович, приотворив дверь в рубку, прокричал:

— Впереди по курсу — сигнал бедствия! — И опять прихлопнул дверь.

А еще через несколько минут Карнович увидел слабенькие вспышки, искорки, прорезающие бурную тьму. Вспышки сливались в буквы, буквы складывались в слова, слова взывали о помощи. «Маш… за… ком… гот… пок… Окаж… пом..», читал Карнович, тут же расшифровывая светограмму: «Машина затоплена. Команда готовится покинуть судно. Окажите, помощь».

— Ракетницу! — завопил Карнович, врываясь в рубку, и увидел, что Краснов уже бежит к нему с ракетницей.

Одна ракета взвилась вверх, за ней другая, третья. Карнович снова вбежал в рубку. И старпом, и Шарутин тоже увидели призыв, переданный световым Морзе. Радист вызвал «Тунца». Карнович прокричал Березову, что видит гибнующее судно и что, похоже, это Доброхотов.

Он подбежал к локатору, всем лицом вдавился в раструб, на несколько минут замер. Пятнышко терпящего бедствие судна было не больше, чем в полумиле, но сближение шло не по обстановке медленно. Карнович оторвался от локатора, его заменил Шарутин — тот только кинул взгляд на развертку.

— Плохо, Леонтий! — пробасил штурман. — Они готовятся покинуть судно, а мы еле ползем. Раньше, чем за полчаса не подгребем.

Карнович опрометью кинулся б машинное отделение. Там были все механики. Потемкин не отрывал взгляда от счетчика оборотов. Стрелка стояла на красной аварийной черте.

— Да вы что, мертвые? Хода же нет! — закричал Карнович. — Очищайте скорее ваши чертовы танки!

— Танки опорожнены, облегчать судно дальше некуда, — сказал второй механик. — Все, что может дать машина, мы даем.

Потемкин, не поворачивая головы к капитану, молча показал на счетчик. Карнович рванул его за плечо.

— Не пробьемся! Буря же, человек ты или нет! Потемкин резким движением сорвал пломбу с ограничителя, таким же резким движением подвернул до конца регулятор числа оборотов. Разговаривая, он слегка заикался, а когда волновался, заикание становилось сильным.

— Ответственность… б-беру… на себя! — говорил он, морщась от того, что слова не даются — А теперь… иди!

Карнович побежал в салон. Там собралась свободная от срочных вахт команда. Все были в предохранительных поясах со страховочными концами, в спасательных нагрудниках. Степан ждал лишь команды выходить.

Капитан бегом возвратился в рубку. Траулер заметно усилил ход. Костер на верхней палубе гибнущего судна был уже хорошо виден. В бинокль можно было различить и Доброхотова с забинтованным лицом. Вокруг него теснился экипаж в спасательных поясах. Шлюпок на ботдеке не было, зато виднелись связки буев — ветер рвал их с креплений, швырял вверх, как воздушные шары на канатах. «Ладога» погрузилась кормой, лишь надстройки ее еще выступали на поверхность.

Карнович опять выбрался на подветренное крыло. Отсюда он прокричал в мегафон на «Ладогу», чтобы травили вожак на буях и сами спускались в воду по вожаку.

— Выберем вожак! Зайдем под ветер и выберем! — кричал он, повторяя крик, пока не убедился, что действуют, как он советует. На «Ладоге» матросы спешно привязывали буи к вожаку. Карнович стрелял ракетами, чтоб увидеть, что они делают — слабые прожекторы «Бирюзы» так далеко не брали.

Теперь осталось самое трудное — зайти на ветер от «Ладоги», выловить брошенный в море вожак на буях и, одного за другим, вытащить уцепившихся за него людей.

Чтобы зайти под ветер к «Ладоге», пришлось отдалиться. Шарутин не отрывался от штурвала. Рядом с Карновичем, перебежавшим на наветренную сторону мостика, встал Краснов. Капитан впился глазами в костер, пылавший на палубе гибнущего траулера, во время маневрирования это был единственный ориентир. Внезапно Карнович увидел, как огонь на «Ладоге» заметался, стал уменьшаться и тускнеть, словно бы закатываясь в темноту.

— Оверкиль! — с ужасом выкрикнул Краснов.

Карнович выстрелил ракету, за ней другую. В сиянии двух опускающихся, сыплющих искры факелов он увидел, как «Ладога» кренится на правый борт, тот самый, с которого Карнович намеревался подойти к ней. И еще он увидел, как с опрокидывающего траулера в бешеное море бросаются люди…

15

Пока работали помпы, вода прибывала сравнительно медленно. Судно жило, пока билось сердце его, главный двигатель. Надо было продлить минуты жизни. Но когда помпы запрессовало густой смесью воды и соли, вода стала быстро подниматься. На траулере прозвучала шлюпочная тревога. Шмыгов отослал всех наверх, а сам остался. Костя тоже убежал, но вскоре вернулся в спасательном нагруднике.

— Вон! Вон! — заорал Шмыгов, подталкивая парня к трапу.

Трясущийся моторист вырвался. Море, увиденное в иллюминаторе, ужаснуло его. Он твердил, громко плача, что уйдет только со стармехом, около него не так страшно. Шмыгов махнул рукой, сейчас было не до растерявшегося моториста. Стармех надеялся, что удастся поддержать ход, пока приблизится «Бирюза».

И Шмыгов работал, пока и главный двигатель не встал. Потерявшее ход судно разворачивало лагом к буре, сразу увеличилась и без того сильная качка. Потом качка стала уменьшаться, зато судно затряслось каждым шпангоутом и переборкой. И оно стало крениться на правый борт. Шмыгов рванул Костю за руку и прокричал:

— За мной! По аварийному трапу!

Он проворно полез по запасному лазу на верхнюю палубу. Крен увеличивался, ботдек стоял откосом, траулер валило, он уже не раскачивался вправо и влево на волне, а всем корпусом трясся, как гибнущее живое существо. Он уже не мог выпрямиться, даже когда волна проносилась. Люди, привязывавшие вожак к буям, бросались в пенную пучину. Доброхотов со сбитой повязкой на лице, с портфелем, висевшим на запястье, показывал, куда прыгать, кричал и подталкивал колеблющихся. Невдалеке то пропадала за спинами валов, то вновь возникала сверкающая палубными люстрами «Бирюза».

Костя высунул из лаза голову и в ужасе пытался скрыться обратно, Шмыгов рванул его наверх: внутри надежды на спасение не было, последний шанс уцелеть оставался только здесь. Костя закрыл лицо руками, безвольно упал у трубы. Если раньше у моториста вызывали содрогание черные гороподобные валы, то бешеное белое море показалось еще страшнее.

К ним подскочил Доброхотов со — связкой буев. В четыре руки они быстро привязали Костю к связке и подтянули к поручням.

— Прыгай! — заревел Шмыгов и толкнул в спину моториста. Костя, даже не крикнув, провалился в белую кипящую воду, его нагнал новый рев стармеха: — Греби, греби!

Ледяная вода обожгла Костю, ноги свела судорога. Спасательный нагрудник и буи вынесли его наверх, но здесь он не смог даже взмахнуть руками. Шмыгов несколько секунд смотрел, как он мотается на волне, затем потянул капитана.

— Теперь мы! Скорей!

Доброхотов оглянулся. На ботдеке никого не оставалось. Ухватившись за последний свободный буй, оба прыгнули в воду. Сильными взмахами свободных рук они старались отплыть подальше от судна, потом Шмыгов подтолкнул капитана от траулера и повернул назад. Доброхотов крикнул, чтоб он не смел возвращаться, тонущее судно затянет в водоворот, но Шмыгов, что-то ответно прокричав, исчез в темноте. До капитана донесся только дважды повторенный вопль стармеха:

— Ко мне, Костя! Ко мне, Костя!

Доброхотов еще раз повернулся назад. И то, что он там увидел, так ужаснуло его, что он в смятении судорожно забил ногами, стремясь догнать уплывавших вперед.

А Шмыгов схватил связку буев, на которой висел потерявший сознание моторист, и вновь повернул от траулера. Отчаянно работая ногами и правой рукой, он пытался вырваться на безопасное отдаление. Вероятно, это удалось бы ему, если бы он плыл один. Шмыгов не выпустил Костю.

Одна волна за другой швыряла их обратно к судну, и после каждой волны Шмыгов вырывался в сторону на десяток метров, пока не налетела новая и не уничтожала его усилий. И последним видением стармеха Шмыгова, продолжавшего безнадежно бороться за свою и Костину жизни, был образ исполинского белого вала впереди, пронзительно засиявшего в свете молнии, и черная тень опрокидывающегося траулера, под который его и Костю несла волна.

16

Миша, еще до бури, вместе со Степаном и Кузьмой переселился на временное житье в салон. К ним присоединились остальные жильцы носовых кубриков. Кузьма потребовал картины повеселей, Колун заворчал, что картины видены и перевидены, надо бы понежить кости перед скорой тряской. Кузьма посмеялся над дрифмастером, но Краснов поддержал его. Колун аккуратно расстелился на скамье и вытянул ноги. Кузьма пригласил Мишу со Степаном забить козла. Не смущаясь недовольными взглядами Колуна, Кузьма с упоением бил домино по столу. Голос приблизившейся бури вскоре заглушил стук костяшек.

Миша, играя, удивлялся и немного завидовал. Кузьму буря не занимала — не тревожила, не пугала, даже особенно не интересовала. Буря была где-то в стороне, это была ее собственная забота, куда мчаться и каким ревом реветь, его поглощала игра. Миша старался играть повнимательней, но не мог сосредоточиться. Он не так урагана самого страшился, как того, что выдаст свой страх. Плохие погоды перештормовывались пока хорошо, но ходить в большие качки было трудно — Кузьма, с кошачьей ловкостью несущийся по качающейся палубе, посмеивался над Мишиным ковыляньем. Степан в один из штормов показал Мише, как справляться с качкой: не пружинить ногу, которую несет вверх, а припадать на нее. Походка сразу стала ровнее. Это было еще нетвердое умение, в крупную болтанку оно могло отказать.

Вскоре качка стала такой, что игру пришлось оставить. Разговоры в салоне прекратились, буря заглушала все голоса. И Мише казалось, что всех его сил отныне хватает лишь на одно то, чтобы удержаться на месте. В иллюминаторе виднелся кипящий океан, вода была словно припорошена снегом, картина была такая, что ноги противно слабели и к горлу подкатывала дурнота. Миша старался вообразить себе, что происходит на открытой нижней палубе, на ботдеке, в океане — и содрогался. И он видел, что всем скверно, даже Кузьма притих — на кого Миша ни взглядывал, на всех лицах лежала зеленоватая бледность.

А затем пришло сообщение о бедствии с каким-то судном, молчание разорвалось спорами. Степан считал, что взывала о помощи «Ладога». Дрифмастер не верил, чтоб у аккуратнейшего Доброхотова произошла авария: «Даже мы скорей, но не Доброхотов», — твердил Колун. Споры оборвало новое распоряжение капитана: готовиться к выходу для спасения терпящих бедствие. В суматохе спешного надевания штормкостюмов, спасательных нагрудников, предохранительных поясов со страховочными линями, Миша вдруг словно исчез для себя: перестал всматриваться в себя, опасаться за себя. Была только буря и гибнущие люди, и он страшился, что они погибнут до того, как подоспеет помощь. Степан стоял у задраенного выхода на правый борт, ожидая сигнала выскакивать. На Степана чуть не наваливался телом Кузьма, за Кузьмой встал Миша.

И когда приказ на выход наконец раздался, Миша так рванулся вперед, что обогнал Кузьму. Ветер валил стеной, а когда добавился завал направо от волны, Мишу понесло на фальшборт, ударило о железо. Мимо, по-змеиному извиваясь, прополз, припадая к палубе, Кузьма, за ним пробирался, клонясь в три погибели, Колун. Миша попытался встать и снова повалился телом на планшир, натянувшийся линь удержал его от падения в воду. Теперь Миша приподнимался медленнее. Степан и Кузьма, оба впереди, высунули над планширом головы и осматривали море, он сделал так же. Обе палубные люстры были повернуты на море. Капитан с мостика стрелял ракетами — сумрачное сияние озаряло белый океан.

В свете люстр и ракет по пенной воде неслись бочки и ящики, связки буев. Миша увидел несколько кочанов капусты, доски, стоймя вылетавшие из подбрасывающей их волны, пустой спасательный круг, за ним другой.

— Люди! Люди! — закричал в мегафон капитан, нагибаясь над поручнями. — Боцман, справа по борту! Плывут на первый трюм двое!

Степан пополз на полубак, Миша за ним. До них донесся слабый крик: «Спасите!», затем показался человек, державшийся за буй. Траулер рванулся вперед. Степан с Кузьмой наклонились над фальшбортом, но тонущего пронесло назад. Мише удалось схватить его за воротник, подоспевший Шарутин сильным рывком взметнул человека наверх. Карнович дал задний ход, чтобы за кормой не пронесло двоих, плывших на связке буев. Степан метнул спасательный круг на лине, за ним другой. Оба круга опустились рядом с буями. Один из тонувших оттолкнулся от связки и ухватился за круг, товарищ его, то ли не умел плавать, то ли ослабел, но буев не отпустил. Первый, работая одними ногами, подтолкнул круг к буям: и второй судорожным рывком перебросил руки с буя на круг. Миша и Шарутин потащили круг с людьми. Кузьма, перегнувшись через фальшборт, ухватил за руку одного и помог ему влезть на палубу, второго двумя рывками втащил Степан.

Теперь уже было видно много плывущих людей. Одни держались на буях, другие ухватились за доски. К плывущим летели спасательные круги, их по-прежнему метал Степан: сзади его подпирал спиной к спине Миша, чтобы ветер не опрокинул. Буря, погубившая «Ладогу», теперь помогала спасать экипаж — «Бирюзу» несло на людей. Кузьма с отчаянной ловкостью и быстротой первый вскакивал и ухватывал подплывающих, ему мощными рывками помогал Шарутин. Они вытащили дрифмастера, у того было рассечено лицо, порезаны шея и рука. Одна волна сама вынесла на палубу старпома, он так бы и перелетел через палубу за борт, если бы Миша не ухватил его за ноги. Старпом плюхнулся на палубу, он был жив, лишь потерял сознание.

Молодой матрос без нагрудника, исступленно работая руками, сам плыл к «Бирюзе» и долго не хватал упавшего рядом круга, а когда заметил, то вцепился так неудачно, что втаскивать его на палубу пришлось не грудью, а спиной.

Он тоже свалился недвижимо, и, прочно заклиненный между трюмом и лебедкой, пронзительно тонким голосом, прорывающимся сквозь рев бури, продолжал кричать: «Спасите! Спасите!» Кузьма встряхнул его и потащил внутрь, только там обеспамятевший матрос пришел в себя.

Когда вытаскивали радиста, тот — уже на палубе — едва вторично не очутился в море. Одурев от радости, он вскочил на трюм и заплясал, надрываясь на всю мочь: «Спасен! Спасен!» Нахлынувшая волна понесла его на другой борт, и, если бы Степан не рванул его за руку, радисту пришел бы конец. Еще одного, механика, спасла шальная случайность. Его швырнуло наверх волной, и тоже, вероятно, перебросило бы через палубу, но сапог налету заклинило между тросом и шкивом. Механик выпал из подвешенного сапога на палубу, но волна уже пронеслась, и он с помощью двух матросов добрался в кубрик.

С подветренного борта больше никого не было видно. Капитан приказал переходить на другой борт, и сам перебрался на наветренное; крыло. Степан половину своих людей увел в шкафут, надстройка хорошо защищала от ветра и волн, а сам с другой группой разместился на полубаке за палубными механизмами.

Карнович снова стрелял из ракетницы, белые, зеленые, оранжевые ракеты все вышли, в ход пошли красные. Сияние озаряло уходящие белые волны. На склоне одной из волн Карнович увидел что-то темное, в бинокль он разглядел, что за доску ухватились трое. Степан и Кузьма метнули круги. Один из кругов оказался рядом с доской, и за него схватились все трое.

Капитан с мостика разглядел еще одного, цепляющего за буй. Он погнал траулер к новому пловцу. Вскоре можно было разобрать, что за буй держится Доброхотов. На лице капитана болтались обрывки повязки, спасательный нагрудник превратился в лохмотья, обеими руками Доброхотов вцепился в оплетку буя — на правом запястье висел портфель, — изредка импульсивно ударял ногами и снова замирал, всех сил, видимо, хватало лишь на то, чтобы не выпускать буя.

— Доброхотов! Доброхотов за бортом! — прокричал Карнович с мостика и подвернул судно ближе.

Степан метнул круг. Круг упал метрах в пяти от Доброхотова. Он повернул голову к кругу, но не решился проплыть разделявшие их несколько метров. Степан снова бросил круг, на этот раз тот упал совсем рядом, и Доброхотов перебросил; руки. Уцепился он одной левой рукой, а правой беспомощно водил по воде, пытаясь нащупать и не нащупывая круга.

— Держи меня! — крикнул Кузьма Мише и перегнулся на фальшборте. — Руку! Руку! — взревел Кузьма, пытаясь поймать беспомощно снующую правую руку капитана. — Руку дай!

Доброхотов протянул руку. Кузьма ухватил висевший на запястье портфель. Швырнув портфель на палубу, он снова стал ловить руку капитана. Степан, тянувший круг, тоже перегнулся через фальшборт, пытаясь ухватить Доброхотова за плечо. Через палубу прокатилась волна и швырнула Мишу за борт. Миша отпустил Кузьму, хотел уцепиться за планшир, но не смог и погрузился в воду рядом с Доброхотовым. Волна сорвала Доброхотова с круга и, крутя словно в смерче, потащила на глубину.

Миша, перебирая руками страховочный трос, ухватился за планшир, но не сумел перебросить тело на палубу. Степан и Кузьма, опрокинутые волной, барахтались на палубе. Новая волна, еще громадней, ударила в судно. Миша судорожно сжал руками планшир. Волна оторвала правую руку, страшная сила давила на плечи. Миша сжал зубы, чтобы не глотнуть воды, темной массой несущейся над ним, всю силу вложил в левую руку, мертво вцепившуюся в планшир. «Не унесешь, врешь!» — кричал он про себя иступленно. Он услышал тревожный вопль Шарутина. К Мише кинулись матросы. И когда легким стало не хватать воздуха, и он уже готов был непроизвольно открыть рот, чтобы хлебнуть воды, волна промчалась, траулер завалило в другую сторону и, схваченного тремя парами рук, Мишу рывком перебросили на палубу.

Доброхотов больше не появлялся на поверхности. Трое на доске были последними, кого удалось отыскать в океане. Карнович не уходил с мостика, не опускал бинокля, «Бирюза» меняла курс, шла то против волны, то по волне, подставляя буре то левый, то правый борт — океан был пуст. Карнович выстрелил последнюю ракету, больше нечем было освещать ночь. Он спустился в носовой кубрик, там спасенных, напоив горячим кофе, укладывали по двое на койки.

Распоряжался спасенными Потемкин, ему помогал Краснов.

Карнович снова вышел на связь с Березовым, доложил, сколько спас и как чувствуют себя спасенные, и ушел вниз.

В каюте у него сидел Шарутин, штурман был так измучен, словно сам побывал в пучине. Капитан опустился на койку, закрыл лицо руками.

— Разденься, — посоветовал штурман. — Натрепался на ветерке порядочно.

Карновича вдруг стала бить дрожь. Сперва затряслись ноги, потом стали трястись руки и плечи. Капитан хотел рассмеяться, хотел пошутить над забавным состоянием, но из груди вырвался стон.

Карнович повалился на койку, все сильнее трясся, зуб не попадал на зуб, он снова хотел заговорить, и снова лишь стоны вылетали из горла.

— Да что ты, возьми себя в руки, чудак же! — бессвязно шептал Шарутин и наваливал на капитана одеяла, пальто и другую одежду, которую увидел в шкафу.

А когда и теплая одежда не помогла, он присел на койку рядом с Карновичем и, обняв за плечи, старался удержать бившую его дрожь и, как ребенка, урезонивал стонущего капитана.

Свистнула переговорная труба, Шарутин приставил ухо. Краснов сообщал, что приближается плавбаза. Карнович встал, надо было возвращаться в рубку. Поднимался он с таким трудом, что Шарутин на трапе поддержал его.

17

Луконин, начиная свой бег на север, твердо знал, что скоро ему не подойти к океанским воротам между Исландией и Ян-Майеном, куда прорывается чудовищный ураган, и что туда необходимо прийти как можно скорее. Это определяло все его дальнейшие действия.

В сравнительно короткой, — но напрессованной событиями морской жизни Луконина и северные ураганы, и тропические тайфуны не были новостью. Но до сих пор он или убегал от них, или боролся с ними, если убежать не удавалось. Сейчас он стремился к урагану, нетерпеливо ждал встречи с бурей.

Он стоял в рубке у иллюминатора, молчаливый, не оборачивался, не глядел на тех, кто проходил мимо. Вахтенный штурман выбегал из штурманской, давал указания рулевому, тот проворно вертел штурвал. На океан опускался вечер — ясное небо, ясное море, штиль, максимальная видимость. Луконин поглядывал на прибор. «Резвый» мчался во всю мощь двух машин — восемнадцать с половиной узлов показывала стрелка.

— Поглядите на барограф, Василий Васильевич, — сказал штурман. — Катастрофически падает давление.

Луконин молча прошел в штурманскую, молча смотрел, как перо самописца тянет линию вниз. Ураган правым крылом мчался навстречу «Резвому», «Резвый» мчался навстречу урагану, вот отчего так круто падало перо вниз. Оно слишком медленно падало, плохо было только одно — оно слишком медленно падало! Луконин, ни слова не сказав, возвратился в рулевую рубку.

Небо на западе и на севере из голубого превращалось в красное, его словно заливала кровь. На севере кровь как бы покрывалась ржавчиной, небо там вскоре стало коричневым. Черное облако вырвалось из-за горизонта и неслось на «Резвого». Луконин смотрел на облако. Здесь это был только лоскут расширяющейся темноты, а там, куда «Резвый» стремился, циклон швырял корабли. Облако слишком медленно приближалось, все шло слишком медленно. Луконин крикнул в машинное отделение, чтобы прибавили оборотов, услышал в ответ, что обе машины работают на максимальных. Он подошел к прибору, стрелка стояла на девятнадцати узлах, рывками приближалась к двадцати.

Он снова смотрел в стекло. Ни одно судно рыбацкого флота не обладало скоростью «Резвого» — он не был похож на другие, тихоходные спасатели. Он оставлял за собой массивные плавбазы и танкеры, бежал в два с лишним раза быстрее любого траулера, только военные корабли и знаменитые лайнеры могли его обогнать — в его невзрачном железном теле билось могучее сердце. Но сейчас ударов этого сердца не хватало, чтобы вовремя поспеть в район катастрофы. Луконин гневно одернул себя. Никакой катастрофы не произошло. Идет ураган, суда штормуют. Все в порядке.

— Просто мы очень далеко! — сказал он вслух.

— Не расслышал, Василий Васильевич, — сказал штурман. — Что надо сделать?

— Ничего не надо делать, — ровно ответил Луконин. — Идти как идем, если нельзя быстрее.

— Быстрее не выйдет, — со вздохом подтвердил штурман. На воде появилась толчея беспорядочных, без направления волн. Черная туча захватила половину неба, быстро ширилась на другую. Сверкнула молния и разом, без подготовки, ударил ветер. Хлынул ливень. Волны росли на глазах. «Резвый», наконец, ворвался в крыло урагана. «Уж близко», — с облегчением подумал Луконин.

Ветер валил навстречу, скорость падала. Луконин прошел в штурманскую, посмотрел курс. Самая короткая дорога в район промысла пролегала противно ветру, она была также и самой медленной дорогой. Буря еще не развернула всей своей мощи, а буксир замедлил ход с двадцати до одиннадцати узлов. Луконин гневно прокричал по переговорной трубе стармеху:

— Тысяча пятьсот лошадей у вас. Ни к черту не годятся ваши лошади!

Он не стал слушать оправданий стармеха. Механики делали все, что могли. Судно рвалось вперед, ветер валил его назад. Луконин со вздохом согласился со штурманом — да, идти дальше прямым курсом невозможно, надо менять галсы. Он приказал взять влево, теперь они шли не на север, к флоту, а на северо-запад. Ветер бил в правую скулу, узла три прибавилось. Еще через некоторое время Луконин сменил правый галс на левый, судно стало прорываться на северо-восток. На новом галсе прибавка была уже пять узлов.

Ливень оборвался так же внезапно, как налетел. Ветер продолжал усиливаться, гороподобные валы закрыли простор. Временами бак скрывался под белопенной массой. Локаторное поле было чисто: на пятидесяти милях впереди ни одного судна. Уже скоро, думал Луконин, уже недалеко! Гигантская волна, вся покрытая пеной, как кружевом, обрушилась на палубу, белый козырек накрыл рубку. Беснующаяся вода билась в стекла, но отхлынула, не прошибив. Рулевой, молодой матрос, что-то потрясенно проговорил. Хорошо, с ожесточением думал Луконин, очень хорошо!

— Вижу суда! — закричал штурман.

Луконин повернулся к штурману, но крен швырнул его мимо локатора. Луконин схватился за штурвал, чтобы удержаться.

Из-за верхнего края локаторного экрана сыпались пятнышки судов, с каждой минутой их становилось больше. Луконина вызвали в радиорубку. Березов сообщил о несчастье с «Ладогой», просил подгребать побыстрее. Луконин бесстрастно сказал, что делает все возможное. Среди зеленоватых точек траулеров засветилось массивное пятно плавбазы. Луконин до боли в глазах всматривался в темную развертку со вспыхивающими на ней яркими точками судов, прикидывал расстояния, стремился уяснить, кто как ведет себя в бурю. «Ладоги» на экране не могло быть, «Ладога» была далеко за кругом электронного обзора. Но южные траулеры уже были милях в тридцати-сорока — часа полтора-два прямого хода спасателя в спокойную погоду. Прямой курс был по-прежнему закрыт, Луконин лишь чаще теперь менял галсы, чтобы не удаляться ни слишком западнее, ни восточнее флота.

— Вас снова «Тунец», Василий Васильевич, — прокричал радист.

На этот раз Березов извещал о несчастье с «Коршуном». Луконин спросил, как с «Ладогой». К «Ладоге» пробивается Карнович, ответил Березов. Руководитель промысла просил заняться спасением «Коршуна», тот где-то на юго-востоке, в районе, куда подходит «Резвый».

— Иду к «Коршуну», — сказал Луконин и возвратился к локатору.

Теперь он со штурманом выискивал на развертке, где может находиться «Коршун». Одна точка выделялась среди других. Расстояние между судами постоянно менялись, но не быстро, все они держали носом на волну. Но эта точка слишком быстро скользила между другими, ход ее шел по буре, а не против бури.

— Потерял управление, — уверенно оценил положение штурман, и Луконин согласился с ним.

Радист «Резвого» непрерывно звал в эфире «Коршуна», но прошло немало времени, пока терпящий бедствие траулер откликнулся: Теперь Луконин знал, куда идти. Он кратко поговорил с Никишиным. Команда, измученная безуспешными попытками откачать воду из трюмов, готовилась покинуть медленно погружавшееся, потерявшее управление судно. Луконин с полминуты молчал, прежде чем послал в эфир просьбу продержаться до его прихода, имея наготове все спасательные средства. Он постарается подойти поскорее, сколько позволит ураган…

Луконин уже не менял галсы, «Резвый» шел лагом к буре. Волны и ветер валили спасатель направо, но скорость снова возросла. Луконин приказал, кроме ходовых огней, засветить все люстры и прожекторы. Сияние брызнуло на беснующийся океан, отразилось от темных, стремительно несущихся туч. Луконин знал, что если волны и поглотят свет палубных люстр, то сияние прожекторов, озарявших мрачное небо, будет видно издалека. И последний десяток миль, отделявшие его от «Коршуна», Луконин так и промчался — клубком сияния в черной ночи циклона. А затем он стал спускать прожекторы, устремленные в тучи. Траулер был где-то рядом, надо не извещать о прибытии, а искать его среди волн.

Вскоре стал виден «Коршун». На ботдеке толпились люди в спасательных поясах и нагрудниках. Среди них выделялся высокий Никишин. Траулер казался неповрежденным, его можно было бы взять на буксир до успокоения океана, а после мощными помпами спасателя откачать воду и, когда он поднимется, освободить винт от намотки. Но через низко осевшую палубу проносились такие волны, судно так немилосердно мотало, что Луконин отказался от этого плана. Линеметом не сложно забросить на «Коршун» буксирный трос, но закреплять его пришлось бы в слишком трудных условиях.

Никишин, держа мегафон, пытался связаться с Лукониным, вышедшим на мостик. Буря гасила крики. Луконин пригласил капитана траулера к «караваннику». Из радиорубок можно было переговариваться сносно. Никишин согласился, что брать на буксир траулер пока невозможно и что с переброской рукавов от помп спасателя тоже лучше погодить. Они еще поборются, вспомогачи работают, собственные помпы траулера воду тянут слабовато, но без перебоев. Зато Никишин просил забрать с траулера, всех, кроме старпома, второго штурмана и работников механослужбы. И хотя переброска людей была сейчас операцией не менее сложной, чем буксировка, в голосе Никишина слышалось такое волнение, он, видимо, так страшился, что Луконин, увидев траулер на плаву, откажется рисковать, что Луконин сказал только:

— Попробуем, товарищ Никишин!

Он снова вышел на мостик, приложил к глазам бинокль. Рассуждая хладнокровно, он мог и погодить, траулер оседал, но немедленная гибель не грозила — потом, на берегу, строгие эксперты, возможно, укажут, что он решился на риск, не оправданный обстоятельствами. Луконин понимал Никишина. На траулере измученные люди несколько часов провели под гнетущим ужасом смерти. Никишин оставался сам, оставлял всех, кто нужен для продолжения борьбы за существование судна, большего не потребовать. Тех, кто не был настоятельно необходим на траулере, надо было принять на спасатель.

И водя биноклем по воде и по траулеру, Луконин мысленно прикидывал, как подойти поближе, как состыкнуться бортами без резких ударов, без несинхронного качания на волне, без того, чтобы траулер периодически бросало вверх, а буксир вниз. И рассматривая, какие накатываются волны, оценивая их высоту, остроту гребня, ширину оснований, снова и снова проверяя, как бросает траулер и как качает спасатель, Луконин постепенно убеждался, что операция, которую от него чуть ли не с мольбой испрашивал Никишин, осуществима. Но она была трудна, дьявольски трудна. Еще ни разу ему не приходилось решать столь хитрой задачи — Луконин опасался, что всего его мастерства может не хватить. Он не торопился, бинокль описывал дуги, все вновь возвращался к уже осмотренным местам. Луконин не колебался, он хотел всё учесть заранее.

А потом он вернулся в рубку и повел свое судно на сближение. Описав вокруг «Коршуна» полуокружность, спасатель зашел к траулеру с подветренного борта. Впиваясь глазами в ярко освещенную прожекторами все сужающуюся полоску белой, то вздымающейся, то опадающей воды, разделяющей оба судна, Луконин руками командовал сближением. И когда глухое содрогание пронизало корпус спасателя, и «Резвый», сомкнувшись бортом с «Коршуном», стал теснить того на ветер, принимая на себя удары волн, Луконин снял фуражку и вытер платком внезапно вспотевшую голову. Он глубоко вздохнул, в эти последние секунды он забывал дышать. С минуту он молча наблюдал, как ведут себя суда на волне. Валы были так широки, что почти одновременно поднимали и бросали вниз оба судна. К тому же, подрабатывая машиной и нажимая бортом на траулер против ветра, «Резвый» частично погашал безвольную качку «Коршуна» своим корпусом.

— Переполовинили качку! — воскликнул вахтенный штурман и облегченно захохотал. — Можно принимать людей, Василий Васильевич!

Луконин медлил с приказом о приемке людей. На ботдек «Коршуна» выбралось человек пятнадцать, они цеплялись за леера, собираясь прыгать отсюда. Луконин вышел на мостик, еще раз убедился, что никто не провалится в щель, внезапно появившуюся между судами, и что никому не грозит опасность искалечить ноги, если траулер бросит вверх, а буксир вниз. Оба судна качало, как непрочное, плохо пригнанное, но все же что-то единое — Луконин крикнул в мегафон своим, чтобы принимали коршуновцев. С «Коршуна» стали переправляться люди. Луконин посмотрел на часы. Подготовка операции заняла больше часа, сама операция две-три минуты.

Луконин заколебался — стыкование бортами прошло удачно, не перебросить ли на «Коршун» буксирный трос, не завести ли на траулер рукава от помп? О том же прокричал и Никишин. Луконин подавил в себе порыв воспользоваться легким решением. Несколько минут простоять борт к борту удалось, но с трудом добытая синхронность могла развалиться в любое мгновение — и буксирный трос разорвет, и рукава раскрошит. Луконин ответил, что надо придерживаться обговоренного плана.

«Резвый» отвалил от траулера. В рубке спасателя собрались штурманы и начальники служб. Луконин попросил старпома вести переговоры по радио с траулером, а сам вышел на мостик. Буря бросала спасатель с борта на борт, ветер хоть и терявший за рубкой часть своей ярости, старался швырнуть Луконина в море. Луконин, вцепившись руками в леера, неподвижно стоял на крыле, хорошо видный с траулера и из своей рубки. Иногда на мостик траулера выскакивал Никишин и кричал в мегафон, что лучше не становится, но не становится и хуже, надо и дальше работать осушительными помпами.

Всего этого можно было и не делать — ни стоять черным силуэтом на мостике, обдираемом, как железной щеткой, жестоким ветром, ни перекрикиваться в мегафон. Луконин никогда не бравировал пренебрежением к морским обычаям и уставу, он был известен безукоризненной служебной дисциплиной.

Но сейчас он безошибочно понимал, что нужно именно такое нарушение правил. Теперь люди, оставшиеся на траулере, работали уверенно. Рядом находился могучий друг, его бросало, как и их траулер, с борта на борт, но его машины надежно противоборствуют буре, на палубах его герметизированные шлюпки, плоты, спасательные круги, крюки для подтягивания плавающих предметов — такой друг быстро вызволит из пучины, гигантские его прожекторы соринку высветят в волнах, не то что человека. А на мостике спасателя стоит его капитан, спокойный, в черном плаще, в форменной фуражке — и чихать ему на бурю!

И Луконин знал, что когда Никишин выскакивает и кричит в мегафон то, что безопаснее передать бы по радио, то он делает это затем, чтоб убедиться: Луконин тут, он не прячется в недрах своего корабля, он не собирается поддаваться урагану — и будет стоять здесь, уверенный и неподвижный, пока они, с новой энергией борющиеся с проникшей в трюмы водой, не выскочат наружу и не прокричат ему, что наша взяла и полузатонувший корабль поднимает над водой, а не опускает свои мачты.

Час шел за часом, а Луконин продолжал стоять на мостике. Бурная ночь перешла в бурный рассвет, бурный рассвет превратился в стихающее утро. Ураган умчался восточнее, на Норвегию и Мурман. Волнение, поднятое в океане, начало смиряться.

И тогда «Резвый», дрейфовавший около траулера, снова приблизился к нему. На палубу «Коршуна» полетела выброска, к ней были привязаны рукава осушительных насосов. На палубе спасателя показался водолаз в снаряжении — спускаться под кормовой подзор к плененному винту. Механики аварийной службы потащили наверх инструменты, аппараты и материалы и выстроились вдоль фальшборта — переходить на «Коршун» и заделывать там пробоины и щели, какие найдут.

18

Запад, север и юг пропадали во тьме, на востоке светлело. В неподвижном воздухе — всего час назад он грохотал — стояла умиротворенная тишина. И море снова стало обычно темным, по нему ходили обычные волны, оно тихо накатывалось на борт, тихо плескалось. С юга, сверкая огнями, приближался «Тунец». Карпович с Шарутиным вышли на мостик, Краснов — шла к концу его вахта — осматривал в бинокль море. На палубе громоздилась горка буев с номером погибшего траулера. «Бирюза» шла не на сближение с плавбазой, а в сторону от нее.

— Новые добавились? — Карнович показал на буи.

— Новые, — Краснов со вздохом опустил бинокль. — Увидим где-нибудь, идем на него. Но все — пустые…

— И сейчас идете на буй, Ильи Матвеевич?

— Связочка из трех штук в полумиле на норде.

Карнович взял у старпома бинокль и долго вглядывался в связку из трех шаров, колышущуюся на воде.

— Пустые, конечно, — сказал он хмуро. — Но все, что осталось от «Ладоги», нужно подобрать и просмотреть. Все море проверить!

«Тунец» был уже совсем близко, а с юга и востока выкатывались дымки приближающихся траулеров, с каждой минутой их становилось больше. Весь рыбацкий флот, как стало возможно, поспешил в район гибели товарища. Краснов подвел «Бирюзу» правым бортом к связке буев. Степан с багром наклонился над фальшбортом, зацепил связку, подтянул ее и, обернувшись к рубке, закричал:

— Человек за бортом! — Он снова наклонился над связкой, Кузьма энергично помогал тянуть буи. — Два человека! — закричал Степан. — Узнаю Шмыгова.

Через минуту связка была извлечена и опущена на палубу. Костя, привязанный к буям сизальским концом, лежал, широко раскинув руки. Шмыгов держался за связку одной левой рукой, но так крепко, что Степан с Колуном еле разогнули его пальцы. Минуты две, сняв шапки, молча стояли рыбаки над телами погибших товарищей.

— Теперь к плавбазе! — сказал побледневший Карнович. Он прошел в радиорубку и сообщил Березову о новой находке.

Миша присел на крышку трюма, не отводя глаз от погибших. Лицо моториста сохранило — уже навек — выражение ужаса и мольбы, он словно и мертвый еще надеялся на спасение, еще взывал к кому-то о помощи. А Шмыгов, нахмуренный, яростный, продолжал бороться с лихой судьбой, когда и борьбы уже не было, он не смирился и в смерти, он оставался таким же неистовым, грозным по внешности, бесконечно добрым душой, каким успел узнать его Миша.

И Миша вспомнил, как он впервые увидел Шмыгова с Шарутиным и Тимофеем на площади перед «Океанрыбой» и как стармех сразу определил в нем моряка и обещал взять к себе в мотористы, — наверно, и этого паренька так же открыл и увлек за собой. И как Шмыгов озорничал на берегу, легко расшвыривая в угощениях с таким трудом заработанные в океане деньги, и щедро одарял друзей тем, что дороже всех денег и угощений — глубокой сердечной привязанностью. И в мозгу Миши зазвучал вдруг растроганный голос Тимофея: «Какой это друг, Миша, ближе брата, вот такой человек! Четыре месяца его не увижу и вроде осиротел! А потом поедем вместе в Архангельск…» Миша до боли закусил губу. Никуда вы не поедете вместе! Четыре месяца на исходе — и впрямь осиротел Тимофей, все мы в мире стали беднее на одного человека, на прекрасного человека Сережку Шмыгова — не так уж велика утрата одного среди трех миллиардов живущих, — огромная невосполнимая потеря, кровоточащая рана в сердце — утрата этого человека…

— Посунься, Миша, — печально сказал подошедший Шарутин.

Он сел рядом, смотрел на мертвых, лицо его жалко кривилось. Миша видел, что Шарутин с трудом сдерживает слезы.

— Больше он не устроит концерта, Миша, — сказал Шарутин, и Миша догадался, что штурман тоже вспомнил тот весенний веселый день у «Океанрыбы».

Еще несколько человек, закончив срочные работы, подошли поближе, негромко переговаривались. Все знали Шмыгова, кто лично, кто по рассказам. А затем стали появляться спасенные с «Ладоги», и Миша отошел от трюма, чтобы не слышать их сетований и объяснений, почему Шмыгову не удалось спастись. Еще недавно, всего день назад, Миша с жадностью бы вслушивался в их грустные беседы, в каждом слове открывая для себя тревожно новое. Сейчас все слова об испытанном были тусклы в сравнении с тем, что довелось испытать.

Он присел на кнехт, продолжал с печалью думать о Шмыгове и встречах с ним в прошлой жизни. Он так и сказал себе — в прошлой жизни, и не удивился: все, что было до бури, казалось безмерно отдалившимся. Буря переменила масштабы, один ее час перешибал месяцы до нее, столько событий и действий вспоминалось в ней. И Миша чувствовал, что это уже навсегда — в душе пролегла полоса шириной с добрую жизнь, он стал взрослей в эту ночь на целую жизнь. Он невесело усмехнулся — Алексей скажет, когда он вернется: «Как ты возмужал, Миша, здорово тебя переменил один рейс!» Брат будет обрадован переменам в нем, отец, наверно, тоже. Миша не радовался, он чувствовал себя усталым: возмужалость объемистой ношей придавливала плечи. Он знал, однако, что усталость пройдет, а возмужалость останется.

«Бирюза» приблизилась к плавбазе, пришвартовалась к носовому трюму. На мостик и на палубы вышла команда «Тунца». На плавбазу стали перебираться спасенные, потом передали тела погибших. Карнович вручил Березову портфель Доброхотова. Молодой капитан, потрясенный, не мог отвести глаз от Березова. Два месяца назад, впервые поднявшись с траулера на базу, он видел немолодого, но моложавого, энергичного, быстрого, громкогласного человека — сейчас на палубе «Тунца» ему пожал руку осунувшийся старик с вялыми движениями, потухшим взглядом, тихим голосом.

— Впервые у тебя ураган, да? — криво усмехнувшись, спросил Березов. — Первый сорт была буря… Строгий учитель… Всех нас экзаменовала без жалости!

— Как поступим с погибшими, Николай Николаевич? — спросил Трофимовский.

— Твое мнение? — помолчав, спросил Березов.

— Лучше бы всего — домой их… Но я база «теплая», Николай Николаевич. Рефрижераторов на подходе нет?

Березов минуту размышлял. Ближайший рефрижератор подойдет в район промысла дней через восемь, «холодная» база недели через две. Оставлять умерших так долго на борту нельзя. Березов сказал:

— Похороним согласно морским обычаям.

Часа через два весь рыбацкий флот, кроме «Коршуна» и «Резвого», сконцентрировался около плавбазы. «Коршун» сообщил, что обрел способность самостоятельного хода и принял обратно команду со спасателя, но оба судна были еще далеко.

На деревянном щите, водруженном на фальшборте «Тунца», лежали два тела, зашитые в брезент. К ногам их привязали стоп-анкеры — два маленьких адмиралтейских якорька. Вся команда с непокрытыми головами стояла на палубе. Трофимовский после короткой речи скомандовал:

— Предать тела морю!

Тела ногами вперед заскользили по приподнятым доскам, с легким плеском ушли в воду. Первой загудела сирена, «Тунца», ее скорбный голос, подхватили траулеры. Трижды замолкая и вновь звуча, почти пятьдесят гудков, басовитых, бархатистых, пронзительно тонких, оплакивали товарищей, навечно уходящих в пучину.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ