— Не-а, не боюсь, — ответил он и принялся за конфеты. Смотреть на него было приятно. Сунув третью крученку в рот и запихнув за щеку, будто белка, мальчик спросил:
— А что со мной дальше будет, сай? Теперь, когда папы не стало…
— Не знаю, но если Бог захочет, то и вода будет, — я уже знал, где эту воду найти. Если мы покончим с оболочником, некая леди-великанша по имени Эверлинн будет у нас в долгу. Да и сомневаюсь я, что Билл Стритер будет первым беспризорником, которого она приютит.
Я вернулся к самуму:
— Сколько еще он будет крепчать?
— К ночи станет ураганом, может, после полуночи. А завтра днем стихнет.
— Ты знаешь, где живут солевики?
— Ага, я у них даже был. Один раз с папой, когда мы ездили смотреть скачки, которые они иногда проводят и еще раз — с погонщиками, поискать отбившихся от табуна лошадей. Солевики их находят, а мы потом платим им галетами за каждую с клеймом Джефферсонов.
— Мой напарник поехал туда с шерифом Пиви и еще с парой человек. Думаешь, у них есть шанс вернуться до наступления ночи?
Я был уверен, что он скажет «нет», но мальчик меня удивил:
— Ну, учитывая, что от Соляной Деревни дорога идет все время под гору, я бы сказал, что есть. Если поскачут быстро.
Значит, правильно я сделал, что сказал кузнецу поторапливаться, хотя и понятно, что не стоит полностью полагаться на оценку простого паренька.
— Слушай сюда, юный Билл. Когда они вернутся, то приведут с собой нескольких солевиков. Может, дюжину, а может, человек двадцать. Скорее всего нам с Джейми придется провести их через тюрьму мимо твоей камеры, но ты не бойся: дверь камеры будет заперта. И тебе не надо будет ничего говорить — просто смотреть.
— Если вы думаете, что я укажу на того, кто убил моего папу, то зря. Я даже не помню, видел ли я его.
— Возможно, тебе вообще ни придется на них смотреть, — сказал я, искренне в это веря. Мы будем заводить их по трое в контору шерифа и прикажем приподнять штанины. А найдем человека с синим кольцом на лодыжке — сразу повяжем. Да это, наверное, и не человек уже.
— Хотите еще крученку, сай? Осталось три штучки, а я уже не могу.
— Оставь на потом, — сказал я и поднялся.
Лицо мальчика помрачнело:
— Вы вернетесь? Я не хочу оставаться здесь один.
— А как же, — я вышел из камеры, запер дверь и через прутья решетки бросил ему кольцо с ключами. — Впустишь меня, когда вернусь.
Толстого помощника в черной шляпе звали Строттер, а того, что с челюстью, — Пикенс. Они смотрели на меня с опаской и недоверием, что я почел за удачное сочетание. Опаска и недоверие — да, с этим я мог работать.
— Если я спрошу вас о человеке с синим кольцом, вытатуированном на щиколотке, это вам о чем-нибудь скажет?
Они переглянулись, и Черная Шляпа — Строттер — сказал:
— Каторга.
— И что же это за каторга? — Все это мне сразу не понравилось.
— Бильская каторга, — уточнил Пикенс, глядя на меня как на круглейшего из круглых идиотов. — Ты что, не знаешь ее? А еще стрелок.
— Городок Били — это же на запад отсюда, верно? — спросил я.
— Был когда-то, — сказал Строттер. — Теперь это Били, город-призрак. Пять лет назад через него прошли бандиты. Говорили, будто это люди Джона Фарсона, но я в это не верю. Куда там! Самые обычные бандиты, грош за дюжину. Когда-то там был аванпост ополчения — в те времена, когда у нас еще было ополчение, — и Бильской каторгой тоже заправляли они. Туда мировой судья отправлял воров, убийц и шулеров.
— И еще ведьм с колдунами, — вставил Пикенс. У него было выражение лица человека, вспоминающего старые добрые времена, когда поезда ходили по расписанию, а джинг-джанг, без сомнения, звонил куда чаще и из самых разных мест. — Тех, кто практиковал черную магию.
— А один раз поймали людоеда, — добавил Строттер. — Он свою жену съел, — он сопроводил сообщение дурацким смешком, хотя неясно было, что именно его развеселило — сам факт поедания или отношения людоеда с жертвой.
— Этого-то парня повесили, — сказал Пикенс. Он откусил кусок жевательного табака и принялся его перемалывать своей внушительной челюстью. Взгляд его по-прежнему туманили воспоминания о прекрасном прошлом. — В те дни на Бильской каторге много кого вешали. Мы с папашей и мамашей несколько раз ездили посмотреть. Мамаша всегда брала с собой перекусить, — он неторопливо, задумчиво кивнул. — Да, много их было, много. И народу съезжалось полно. Там были балаганы и разные штукари, которые показывали хитрые штуки, вроде жонглирования. Иногда собачьи бои устраивали. Но главное-то, конечно, была виселица, — он захихикал. — Помню одного парня — он такую каммалу там сплясал, когда от падения его шея не…
— И какое отношение это имеет к татуировкам?
— А, — сказал Строттер, вспомнив, с чего начался разговор. — Их делали всем, кто трубил срок в Били, вот в чем тут дело. Я уж позабыл, то ли это делалось в наказание, то ли как опознавательный знак, на случай, если кто сбежит из рабочего отряда. Десять лет назад все это закончилось, и каторга закрылась. Вот почему бандиты смогли разгуляться там как следует: потому что ополчения-то там уже не было и каторга закрылась. Теперь нам приходится со всей этой швалью разбираться самим, — он смерил меня с ног до головы вызывающим взглядом. — Теперь Галаад не больно-то нам помогает. От Джона Фарсона толку было бы больше, и кое-кто уже готов отправить к нему на запад посланцев, — наверно, он что-то увидел в моих глазах, потому что подобрался в кресле и добавил: — Не я, само собой. Это уж нет. Я верю в честный закон и династию Эльда.
— Как и мы все, — присоединился к нему Пикенс, яростно кивая.
— А можете вы сказать, не отсидел ли кто из шахтеров на Бильской каторге до того, как та закрылась? — спросил я.
Строттер задумался ненадолго и сказал:
— Да есть такие. Не больше четверых из каждого десятка, так я скажу.
Позже я научился держать лицо, но то было в давние годы, и он, наверно, увидел мое уныние. И оно вызвало у него улыбку. Сомневаюсь, понимал ли он, чего ему могла стоить эта улыбочка. Последние два дня выдались для меня нелегкими, и мысль о мальчике грузом давила мне на душу.
— А кто, по-твоему, согласится за гроши вырубать соль из этой вшивой дырки в земле? Образцовые граждане? — спросил Строттер.
Похоже было на то, что юному Биллу придется-таки взглянуть на нескольких солевиков. Оставалось надеяться, что тот, кого мы ищем, не в курсе, что мальчик видел только его татуировку в виде кольца.
Когда я вернулся к камере, юный Билл лежал на тюфяках. Я подумал, что он спит, но при звуке моих шагов он сразу привстал. Глаза его покраснели, а щеки были влажными. Он не спал — скорбел. Я вошел, сел подле него и приобнял за плечи. Далось это мне нелегко — сострадание мне не чуждо, но выказывать его я никогда не умел. И я знал, каково это, потерять родных — в этом у юного Билл и юного Роланда было много общего.
— Доел конфеты? — спросил я.
— Нет, не хочу больше, — вздохнув, сказал он.
Ветер взвыл так, что от его порывов задрожало все здание. Потом слегка поутих.
— Ненавижу этот звук, — сказал мальчик. Джейми Декарри говорил то же самое, и это заставило меня улыбнуться. — И это место. Из-за него мне кажется, что я сделал что-то плохое.
— Это не так, — сказал я.
— Может и нет, но мне уже кажется, что пробыл здесь всю жизнь. Взаперти. А если они не вернутся к ночи, сидеть мне придется дольше, так ведь?
— Я побуду с тобой. Если у кого-нибудь из помощников есть колода карт, мы можем поиграть в Быстрого Джека.
— Это для мелюзги, — мрачно ответил он.
— Ну тогда в Будь Начеку или в покер. Знаешь эти игры?
Мальчик покачал головой и стал тереть щеки, по которым опять катились слезы.
— Я тебя научу. Будем играть на спички.
— Я лучше послушаю ту историю, о которой вы говорили в хижине пастуха. Не помню уже, как она называется.
— «Ветер сквозь замочную скважину», — сказал я, — но она длинная, Билл.
— Время у нас есть, так ведь?
С этим не поспоришь:
— И в ней есть страшные моменты. Мне это было в самый раз, когда мальчиком я лежал в кровати, а возле меня сидела мама, но тебе-то пришлось пройти через многое…
— Плевать, — сказал он, — истории заставляют людей забыться. Конечно, если это хорошие истории. А эта хорошая?
— Да. По крайней мере, я всегда так думал.
— Тогда рассказывайте, — он слабо улыбнулся, — я вам даже отдам две из трех крученок.
— Они все твои, а себе я сверну папиросу, — я думал, с чего начать. — Знаешь такие истории, которые начинаются со слов «Однажды, когда дед твоего деда еще не появился на свет…»?
— Они все так начинаются. По крайней мере те, которые рассказывал мой па. До того, как сказал, что я уже слишком взрослый для историй.
— Человек никогда не бывает слишком взрослым для историй, Билл. Мужчина, мальчик, девочка, женщина — никогда. Ради них мы живем.
— Правда?
— Да.
Я вытащил табак и папиросную бумагу. Скручивал медленно, потому что в те дни для меня это еще было в новинку. Когда результат меня удовлетворил (то есть, отверстие для затяжек стало не больше игольного ушка), я зажег спичку о стену. Билл сидел, скрестив ноги, на соломенных тюфяках. Взял одну из шоколадок, покрутил между пальцами — точь-в-точь как я, когда скручивал папиросу — и засунул ее за щеку.
Начал я медленно и неуклюже, потому что в те дни истории тоже пока не стали для меня обычным делом… хотя со временем я в них поднаторел. Пришлось, как приходится всем стрелкам. И чем дальше, тем легче и естественнее давались мне слова, потому что я начал слышать голос своей матери. Он изливался через меня, со всеми его подъемами, падениями и паузами.
Я видел как мальчик погружается все глубже и глубже, и меня это порадовало. Я будто бы снова вводил его в транс, но уже другим, лучшим способом. Более честным. Но больше всего меня радовал голос матери — я как бы снова обрел ее внутри себя. Конечно, голос причинял и боль тоже. Со временем я понял, что все лучшее зачастую сопряжено с болью. На первый взгляд, это странно, но, как говорили старики, мир — странное место и всему когда-нибудь приходит конец.