— Что он тебе говорил? Про меня, небось? Чего он тебе набрехал? Отвечай!
Тим не мог отвечать. Голова его так болталась взад-вперед, что зубы громко клацали.
Нелл поспешно сбежала по ступеням:
— Перестань! Пусти его! Ты же обещал, что никогда…
— Не лезь в то, что тебя не касается, женщина! — сказал он и ткнул ее кулаком. Мама Тима упала в грязь, где проливной дождь заполнял следы, оставленные копытами лошади сборщика податей.
— Скотина! — завопил Тим. — Не смей бить мою маму! Никогда!!!
Когда Келлс тем же манером ткнул кулаком и его, он не сразу почувствовал боль, но перед глазами у него все озарилось белым светом. Когда вспышка померкла, он обнаружил, что лежит в грязи рядом с матерью. Он был оглушен, в ушах звенело, а ключ по-прежнему жег его, как горячий уголек.
— Нис вас обоих побери, — бросил Келлс и зашагал прочь под дождем. Выйдя за ворота, он повернул направо, в сторону маленькой главной улочки Листвы. К Гитти отправился — в этом у Тима сомнений не было. Келлс не прикасался к выпивке всю Широкую Землю — по крайней мере, насколько Тиму было известно, — но в эту ночь он не удержится. Тим видел по печальному лицу матери — мокрые волосы липли к краснеющей на глазах, забрызганной грязью щеке, — что и она это знала.
Тим обнял мать за талию, а она его — за плечи. Они медленно поднялись по ступеням в дом.
Она не столько уселась на свой стул у кухонного стола, сколько рухнула на него. Тим налил воды из кувшина в таз, смочил полотенце и осторожно приложил к ее щеке, начинавшей раздуваться. Немного подержав полотенце у щеки, мать молча протянула его Тиму. Чтобы ее не огорчать, он взял его и тоже приложил к лицу. Оно приятно холодило пульсирующую жаром щеку.
— Хорошенькие дела, а? — спросила она, силясь улыбнуться. — Жену побил, пасынка отколотил и отправился в кабак.
Тим не придумал, что на это ответить, и промолчал.
Нелл подперла голову ладонью и уставилась на стол.
— Я много чего не так в жизни делала, — проговорила она. — А тогда, я испугалась до полусмерти, но нет мне оправдания. Знаешь, Тим, лучше нам, пожалуй, было оставаться одним, без него, как бы туго не пришлось.
И уехать отсюда? От их участка? Разве мало того, что отцовский топор и счастливая монетка пропали? Но в одном она была права: они попали в переплет.
«Но у меня есть ключ», — подумал Тим, и его рука скользнула в карман, чтобы снова его ощупать.
— Куда он ушел? — спросила Нелл. Тим знал, что она говорит не о Берне Келлсе.
«На колесо-другое по Железной тропе. Там он будет меня ждать» — подумал Тим, но вслух сказал:
— Не знаю, мама, — насколько он помнил, он солгал ей впервые в жизни.
— Зато уж куда Берн пошел — это мы знаем, верно? — она засмеялась и поморщилась от боли. — Он обещал Милли Рэдхаус покончить с выпивкой, и мне обещал, но человек он слабый… Или… Может, во мне дело? Как ты думаешь, может, это я его довела?
— Нет, мама, — но Тим не был уверен, что это не так. Не в том смысле, который она вкладывала в эти слова, — пилежкой, беспорядком в доме, отказом в том, чем мужчины и женщины занимаются в постели в темноте, — но как-то по-другому. Здесь таилась загадка, и, может быть, ключ в его кармане мог помочь ее раскрыть. Чтобы удержаться и не потрогать его еще раз, он встал и пошел в кладовую. — Чего бы ты сейчас съела? Яичницу? Я могу поджарить.
Она слабо улыбнулась:
— Спасибо, сынок, я не голодная. Пойду прилягу, — она поднялась, не вполне твердо держась на ногах.
Тим помог ей дойти до спальни. Там он притворялся, что разглядывает за окном что-то страшно интересное, пока она переодевалась из перепачканного грязью платья в ночную рубашку. Когда Тим обернулся, она уже лежала в постели. Мать похлопала рукой по кровати рядом с собой, как делала, когда он был малышом. В те дни в кровати рядом с ней, бывало, лежал отец в длинных кальсонах лесоруба и покуривал самокрутку.
— Я не могу его выгнать, — сказала она. — Могла бы — выгнала бы, но ведь мы повязаны брачной петлей, и дом этот скорее его, чем мой. Закон бывает жесток к женщине. Раньше мне не приходилось про это думать, а вот теперь… Взгляд ее потух, стал далеким. Скоро она заснет, и это, наверно, к лучшему.
н поцеловал ее в щеку, на которой не было синяка, и хотел было подняться, но она остановила его:
— Что тебе сказал сборщик податей?
— Спросил, как мне мой новый отчим. Не помню, что я ему ответил. Я напугался.
— И я напугалась, когда он накрыл тебя своим плащом. Думала, он ускачет вместе с тобой, как Красный Король в старой сказке, — она прикрыла глаза, потом снова открыла — медленно-медленно. Что-то такое было в этих глазах — быть может, ужас? — Я помню, как он приезжал к моему папе, когда я сама была малышкой, только-только из пеленок. Черный конь, черные перчатки и плащ, седло с серебряными сигулами. Его белое лицо мне потом снилось в страшных снах — такое длинное… И знаешь что, Тим?
Он медленно покачал головой.
— К седлу у него привязана все та же серебряная чаша, потому что я и в тот раз ее видела. Двадцать лет минуло с тех пор — да, двадцать лет с хвостом и кисточкой — а он все такой же Не постарел ни на единый день!
Она снова закрыла глаза и больше уже не открывала, и Тим крадучись вышел из комнаты.
Убедившись, что мать заснула, Тим прошел через прихожую туда, где стоял, накрытый одеялом, сундук Большого Келлса — у самой двери в сени. Когда он сказал сборщику податей, что знает в Листве всего два замка, тот ответил: «Думается мне, ты знаешь еще один».
Он убрал одеяло, и его взгляду открылся сундук отчима. Сундук, который тот иногда поглаживал, как любимую собаку; на котором часто сидел вечерами, попыхивая трубкой и пуская дым в приоткрытую заднюю дверь.
Тим поспешил обратно в переднюю — в носках, чтобы не разбудить маму, — и выглянул в окно. Двор был пуст, и на мокрой от дождя дороге не видно было никаких признаков Большого Келлса. Тим ничего другого и не ждал. Келлс наверняка был у Гитти — старался влить в себя как можно больше выпивки, прежде чем свалится без памяти.
«Надеюсь, что ему всыпят как надо, дадут вдоволь его же снадобья. Я бы сам это сделал, будь я постарше».
Он вернулся к сундуку, по-прежнему в носках, встал перед ним на колени и вынул ключ из кармана. Это был маленький кусочек серебра размером в пол-монетки, до странности теплый, словно бы живой. Скважина в медной опояске сундука была намного больше его. «Ключ, который он мне дал, ни за что его не откроет», — подумал Тим. Потом он вспомнил слова сборщика податей: «Этот ключ — волшебный. Он откроет что угодно, но только один раз».
Тим вставил ключ в замок, и тот легко скользнул в скважину, словно бы для нее его и сделали. Когда Тим надавил, ключ так же легко повернулся, но в то же мгновение теплота ушла из него. Теперь в руке мальчика был просто холодный, мертвый металл.
— После этого толку от него будет не больше, чем от мусора, — прошептал Тим и обернулся, наполовину уверенный, что увидит за спиной Большого Келлса с мрачной миной и сжатыми кулаками. Сзади никого не было, так что он расстегнул ремни и откинул крышку. От скрипа петель он дернулся и снова оглянулся. Сердце у него стучало как бешеное, и хотя в этот дождливый вечер было отнюдь не жарко, Тим чувствовал выступившую на лбу испарину.
Сверху оказались рубахи и штаны, набросанные как попало, многие — изношенные до предела. Тим подумал (с горькой неприязнью, какой ему прежде не случалось испытывать): «Ну конечно — мама постирает их, и заштопает, и аккуратненько сложит, когда он ей прикажет. Интересно, чем он ее отблагодарит — ударит по плечу, по шее, по лицу?»
Он вытащил одежду и обнаружил под ней то, что придавало сундуку тяжесть. Отец Келлса был плотник, и здесь хранился его инструмент. Тиму не надо было спрашивать взрослых, чтобы догадаться, что стоит все это немало, потому что инструменты были из кованого металла. «Он бы мог их продать, чтобы заплатить налог. Он ведь их в руки не берет; небось, и не знает, с какой стороны за них взяться. Так продал бы тому, кто знает, — хоть бы и Хаггерти Гвоздю, — уплатил бы налог, и еще осталось бы».
Для такого поведения было свое название, и Тим его знал, благодаря вдове Смак. Скупость — вот как это называется.
Он попытался вытащить ящик с инструментами, но не смог. Тот был слишком тяжел для него. Тим выложил молотки, отвертки и шлифовальный брусок на одежду и вытащил опустевший ящик. Под ним оказалось пять головок от топора, при виде которых Большой Росс крякнул бы в изумлении и отвращении. Драгоценная сталь была изъедена ржой, и Тиму не надо было пробовать лезвия пальцем, чтобы убедиться, что они затупились. Муж Нелл изредка точил топор, которым сейчас пользовался, но к запасным он явно давно не прикасался. К тому времени, как они ему понадобятся, скорее всего, они уже никуда не будут годиться.
В углу сундука обнаружился мешочек из оленьей шкуры и что-то завернутое в тонкую замшу. Тим развернул сверток и обнаружил портрет женщины с милой улыбкой. Густые темные волосы спадали ей на плечи. Тим не помнил Миллисент Келлс — ему было всего-то года три-четыре, когда она ушла на пустошь, куда все мы со временем прибудем, — но он знал, что это она.
Он снова завернул портрет, положил на место и взялся за мешочек. В нем прощупывался только один предмет — маленький, но довольно тяжелый. Тим распустил завязки и перевернул мешочек. Новый удар грома заставил его дернуться от неожиданности, и предмет, скрывавшийся на самом дне сундука Келлса, выпал на ладонь Тима.
Это была счастливая монета его отца.
Тим сложил все обратно в сундук, кроме вещи, принадлежавшей его отцу: вернул на место инструменты, сверху навалил Келлсову одежду, закрыл сундук и затянул ремни. Все прошло хорошо, но когда Тим вставил ключ в замок сундука, тот лишь свободно провернулся, не задев механизма.
Бесполезен, как мусор.
Оставив попытки запереть сундук, Тим вновь накинул на него старое одеяло и долго с ним возился, пока, наконец, ему не показалось, что оно лежит точь в точь, как раньше. Тим часто видел, как отчим поглаживает сундук и сидит на нем, но открывал его он редко и то лишь для того, чтобы достать точильный камень. Так что хотя его маленькое преступление могло еще долго оставаться незамеченным, Тим понимал, что это не навсегда. Когда-нибудь настанет день — может быть аж в следующем месяце, но скорее всего, на следующей неделе (или даже завтра!), когда Большой Келлс решит достать свой точильный камень или вспомнит, что у него есть еще одежда кроме той, которую он когда-то принес с собой в сумке. А увидев, что сундук не заперт, он тотчас же кинется за мешочком из оленьей кожи и поймет, что монеты в нем уже нет. И что тогда? Тогда жене и пасынку крепко влетит. Очень крепко.