— Все из-за вас, — проговорил Тим монотонным, словно бы чужим, голосом, — все из-за ваших проклятых налогов.
Сборщик податей приложил руку к груди:
— Обижаешь! Сгорать в постели все эти годы его заставляли явно не налоги. Даже когда рядом с ним еще лежала женщина, чтобы потушить его факел.
Сборщик все говорил и говорил, но действие нэна уже начинало слабеть, и Тим потерял нить разговора. Внезапно вместо холода его обуял жар, а в животе замутило. Мальчик поплелся к остаткам костра, упал на колени и выблевал свой ужин в ту самую яму, которую сборщик до этого выкопал каблуком.
— Вот видишь! — радостно воскликнул человек в черном плаще. — Я знал, что когда-нибудь она понадобится!
— А теперь возвращайся к матери, — сказал сборщик Тиму, который, выблевав весь свой ужин, сидел у затухающего костра с опущенной головой и со свесившимися на глаза волосами, — ты же у нас примерный сын. Но у меня есть для тебя кое-что еще. Погоди минутку. Нелл Келлс это уже не поможет — для нее все уже случилось.
— Не называйте ее так! — выкрикнул Тим с ненавистью.
— Да ну? Разве она не замужем? Со свадьбой поспешишь — всю жизнь просвистишь, говорят старики, — сборщик присел на корточки у своих ганна, плащ вздулся вокруг него, словно крылья большой и грозной птицы, — а еще они говорят, что веревку, повязанную однажды, уже не развязать. И это правда. Такое забавное понятие как развод существует на некоторых уровнях Башни, но не в этом очаровательном уголке Срединного мира. Так, давай-ка посмотрим… где же оно….
— Я не понимаю, почему Широкий Питер и Копуша Эрни его не нашли, — угрюмо сказал Тим. Чувствовал он себя опустошенным, будто из него выпустили весь воздух. Где-то в глубине все еще шевелилось какое-то чувство, но описать его мальчик бы не смог. — Это же их делянка… их участок… и они работают тут с тех пор, как Косингтон поправился и снова смог работать.
— Ну да, они рубят железку, но не здесь. У них полно других участков. А этот пока стоит заброшенный. Знаешь, почему?
Тим, пожалуй, знал. Широкий Питер и Копуша Эрни были хорошие, добрые ребята, но не самые храбрые из всех, кто когда-либо брался за топор. Обычно они не заходили в лес намного глубже этих мест.
— Они ждали, пока страхозуб уйдет, так я смекаю.
— Мудрое дитя, — одобрительно сказал Сборщик податей. — Верно смекает. А как ты полагаешь, каково было твоему отчиму знать, что этот древесный червяк может в любое время сняться с места, и тогда эти двое вернутся? Вернутся и обнаружат следы его преступления, если только он не наберется духу и не оттащит тело поглубже в лес?
Новое чувство еще сильнее застучало в сердце Тима. И он был этому рад. Всё лучше, чем беспомощный ужас, который он ощущал при мысли о матери:
— Надеюсь, что ему плохо. Надеюсь, что он потерял сон, — и затем, внезапно осененный: — Вот почему он снова начал пить.
— В самом деле мудрое дитя, мудрое не по… Ага! Вот он где.
Сборщик податей повернулся к Тиму, который уже отвязывал Битси, готовясь на нее усесться. Он приблизился к мальчику, пряча что-то под плащом:
— Он, наверное, сделал это под влиянием минуты, а потом впал в панику. Иначе почему бы он состряпал такую дурацкую историю? Другие лесорубы в ней сомневаются, уж будь уверен. Он разложил костер и наклонился к огню так близко, как только посмел, и сидел так столько, сколько вытерпел, чтобы опалить себе одежду и кожу. Я это знаю, потому что я разжигал костер на его кострище. Но сначала он забросил ганна своего мертвого напарника за ручей, подальше, насколько у него хватило сил. Кровь твоего отца еще не успела высохнуть у него на руках, держу пари. Я перешел ручей и нашел их. В основном это бесполезный хлам, но одну вещицу я для тебя сберег. Он был ржавый, но мне удалось неплохо его отчистить пемзой и точильным бруском.
Он извлек из-под плаща топор Большого Росса. Блеснула свежезаточенная кромка. Тим, уже сидевший на Битси, поднес топор к губам и поцеловал холодную сталь. Потом он засунул топорище за пояс, лезвием от себя, как учил его когда-то давным-давно Большой Росс.
— Я вижу у тебя на шее родитовый дублон. Это отцовский?
Сидя верхом, Тим был почти одного роста со Сборщиком:
— Нашел в сундуке этого ублюдка-убийцы.
— У тебя его монета; теперь у тебя есть еще и его топор. Интересно, во что ты его вонзишь, если ка даст тебе такую возможность?
— В его голову. — Новое чувство — чистая ярость — вырвалось из его сердца, как птица с пылающими крыльями. — Сзади или спереди — это мне без разницы.
— Достойный ответ! Люблю людей с готовым планом. Езжай со всеми богами, каких знаешь, и с Человеком-Иисусом в придачу, — и, накрутив мальчика до предела, он занялся своим костром. — Я, возможно, пробуду в Железном лесу еще одну-две ночи. Интересные дела творятся в Листве на эту Широкую Землю. Держи курс на зеленую сайю, мой мальчик! Она сияет — такие дела!
Тим не ответил, но Сборщик был уверен, что мальчик услышал его.
Так всегда бывает, если их накрутить до предела.
Вдова Смак, наверное, смотрела в окно, потому что не успел Тим подвести стершую копыта Битси к крыльцу (несмотря на нарастающие беспокойство, последние полмили он прошел пешком, чтобы мулице было полегче), как она выбежала ему навстречу.
— Слава богам, слава богам! Твоя мать уже на три четверти уверилась, что тебя нет в живых. Идем в дом! Скорее. Дай ей услышать твой голос и ощупать тебя.
До Тима не сразу дошло в полной мере значение этих слов. Он привязал Битси рядом с Лучиком и торопливо поднялся по ступеням:
— Как вы догадались прийти к ней, сай?
Вдова повернулась к нему лицом (хотя лица-то и не было видно за вуалью):
— Ты уж не головой ли повредился, Тимоти? Ты проскакал мимо моего дома, подгоняя мулицу изо всех сил. Я не могла понять, куда это ты направился так поздно, да еще и в сторону леса, вот и пришла узнать у твоей матери. Но идем же, идем! И постарайся говорить веселым тоном, если ты ее любишь.
Вдова провела его через гостиную, где тускло горели две керосиновые лампы. В комнате его матери на тумбочке у кровати стояла еще одна, и в ее свете он увидел Нелл, лежащую в постели. Лицо ее было наполовину закрыто бинтами; еще один бинт, пропитанный кровью, обвивал ее шею, как воротник.
При звуке его шагов она села в кровати с безумным выражением на лице:
— Если это Келлс — не подходи! Ты и так уже натворил дел!
— Это я, Тим, мама.
Она повернулась к нему и распахнула объятия:
— Тим! Иди ко мне, иди!
Он встал на колени у кровати, покрыл поцелуями свободную от бинтов половину ее лица, обливаясь слезами. Она была все в той же ночной рубашке, но ее воротник и перед задубели от засохшей крови. Тим видел, как отчим со страшной силой обрушил на нее глиняный кувшин, а потом принялся обрабатывать ее кулаками. Сколько ударов он видел? Тим не знал. А сколько еще ударов досталось его несчастной матери после того, как видение в серебряной чаше растворилось? Достаточно, чтобы он понял, что ей повезло вообще остаться в живых, но от одного из этих ударов — скорей всего, удара кувшином — она ослепла.
— Удар вызвал сотрясение, — сказала вдова, которая сидела в кресле-качалке в спальне Нелл. Тим сидел на кровати и держал маму за левую руку. Два пальца на правой были сломаны. Вдова, на долю которой выпало немало работы с момента ее такого своевременного визита, наложила на них шины из лучин и лоскутов, которые срезала с одной из ночных рубашек Нелл. — Я уже видела такое раньше. В мозгу образовался отек. Возможно, когда он спадет, ее зрение вернется.
— Возможно, — уныло проговорил Тим.
— Захочет Бог — будет и вода, Тимоти.
«Наша вода уже отравлена, — подумал Тим, — и ни один из богов тут ни при чем». Он уж было открыл рот, чтобы сказать это, но вдова покачала головой:
— Она заснула. Я дала ей травяной настой, не очень крепкий — побоялась после всех этих ударов по голове — но хватило и такого. Могло и не хватить.
Тим наклонился и посмотрел маме в лицо: такое бледное, с брызгами крови, все еще подсыхающими на коже там, куда не достали бинты вдовы. Потом перевел взгляд на учительницу:
— Она же проснется, так ведь?
— Захочет Бог — будет и вода, — повторила та. За вуалью ее призрачные губы слегка приподнялись в некоем подобии улыбки. — А в этом случае, я думаю, вода будет. Твоя мама сильная.
— Можно с вами поговорить, сай? Мне нужно с кем-то поговорить, иначе взорвусь.
— Конечно. Давай выйдем на крыльцо. Я останусь сегодня у вас, если ты не против. Не против? Если нет, то, пожалуйста, отведи Лучика в стойло.
— Нет, конечно, — ответил Тим и от облегчения даже улыбнулся, — и я говорю вам «спасибо».
Стало еще теплее. Сидя в кресле-качалке, которое было любимым местом Большого Росса в летние вечера, вдова сказала:
— Кажется, ледовей не за горами. Назови меня чокнутой — не ты первый, не ты последний — но такое у меня предчувствие.
— А что это, сай?
— Не бери в голову. Ерунда это, скорее всего… если, конечно, ты не увидишь, как Сэр Трокен танцует при свете звезд, или поднимает мордочку и смотрит на север. В этих краях ледовея не было с тех пор, как я была малюткой, а было это давным-давным-давно. У нас же есть еще, о чем поговорить. Тревожит ли тебя только то, что это чудовище сделало с твоей мамой, или же у тебя что-то еще на душе?
Тим вздохнул, не зная, с чего начать.
— Я вижу, у тебя на шее монета, которую, кажется, я видела раньше на шее твоего отца.
Начни с этого, но сперва нам нужно обсудить еще кое-что: как нам защитить твою маму. Я бы послала тебя к констеблю Говарду и плевать, что уже поздно, но когда я проезжала около его дома по дороге сюда, то увидела, что свет не горит, а все ставни закрыты. Ничего удивительного: все же знают, что когда в Листву приезжает сборщик податей, Говард Тасли всегда найдет предлог, чтобы потихоньку смыться. Я уже старуха, а ты все еще ребенок. И что мы будем делать с Берном Келлсом, вздумай он явиться сюда, чтобы завершить начатое?