«Но не моей маме, — подумал Тим, — если бы он не дал мне ключ и если бы я им не воспользовался, то мама сейчас была бы зрячей».
— Иди домой, — сказал Марчли Тиму, мягким, но не терпящим возражений тоном, — заскочи к нам и скажи жене, что у вас там нужны женщины. Вдове Смак надо отдохнуть, ведь она уже не молода и не здорова. И еще…, — он вздохнул, — скажи жене, что позже они понадобятся в похоронном доме Топкинса.
На этот раз Тим оседлал Мисти, а эта скотинка останавливалась подкрепиться у каждого куста. К тому времени, как он добрался до дома, его обогнали два фургона и одна запряженная пони двуколка. И во всех них сидело по паре женщин, готовых помочь его матери в трудное время.
Не успел он поставить Мисти в конюшню рядом с Битси, как на крыльце появилась Ада Косингтон и сообщила ему, что он должен отвезти домой вдову Смак:
— Можешь взять мою двуколку. Постарайся не попадать в ямы, потому что бедняжка еле жива.
— На нее напала трясучка, сай?
— Нет, похоже, у нее просто нет сил трястись. Она была здесь тогда, когда это было нужнее всего, и. может быть, спасла твоей маме жизнь. Никогда не забывай об этом.
— А мама уже начала снова видеть? Хоть немножко?
Тим прочел ответ по лицу сай Косингтон раньше, чем она открыла рот:
— Пока нет, сынок. Молись.
Тим подумал, не повторить ли ей то, что иногда говорил его отец: «Молись о дожде сколько хочешь, но не забывай при этом копать колодец», — но в конце концов решил промолчать.
Они долго ехали к дому вдовы, привязав ее ослика сзади к двуколке Ады Косингтон. По-прежнему стояла жара не по сезону, и кисло-сладкий ветерок, обычно дующий из Бескрайнего леса, совсем стих. Вдова пыталась сказать Тиму что-нибудь ободряющее о Нелл, но скоро сдалась. Тим подозревал, что ее слова звучали для ее собственных ушей так же фальшиво, как для его. На середине главной улицы он услышал справа от себя булькающие звуки. Тим встревоженно обернулся и тут же успокоился. Вдова заснула, уронив подбородок на свою цыплячью грудку. Край вуали лежал у нее на коленях.
Когда они добрались до дома вдовы на окраине деревни, Тим предложил проводить ее в дом:
— Нет, помоги мне только подняться по ступенькам, а там уж я сама справлюсь. Я хочу только выпить чаю с медом и сразу в постель — так я устала. А ты сейчас должен быть с матерью, Тим. Я знаю, что к твоему возвращению там будет половина женщин деревни, но нужен-то ей ты.
Впервые за те пять лет, что он у нее проучился, она заключила Тима в объятия, суровые и энергичные. Он чувствовал, как под платьем ее тело ходит ходуном. Видно, не так уж она устала, чтобы не было сил трястись. И не настолько, чтобы не быть в силах утешить мальчика — испуганного, рассерженного, сбитого с толку и очень нуждающегося в этом утешении.
— Иди к ней. И держись подальше от этого черного человека, если он к тебе явится. Он весь состоит из лжи, от макушки до подошв ботинок, а его проповеди не принесут ничего, кроме слез.
По дороге назад Тим встретил Солому-Виллема и его брата Хантера, прозванного Рябым Хантером за свои веснушки. Братья хотели присоединиться к поисковой группе, которая вышла из деревни по Листвяной дороге:
— Они собираются прочесать все обрубки и участки у Железной тропы, — выпалил Рябой Хантер, — мы его найдем.
Значит, в деревне Келлса все-таки не нашли, и Тим чувствовал, что на Железной тропе его тоже не найдут. Он не мог бы объяснить, почему, но предчувствие было сильным. А еще Тим чувствовал, что Сборщик пока с ним не закончил. Человек в черном плаще позабавился неплохо… но хотел большего.
Мама спала, но тут же проснулась, когда Ада Косингтон ввела Тима в комнату. Остальные женщины были в гостиной, но и они не сидели сложа руки, пока Тим отсутствовал. Кладовая чудесным образом наполнилась — полки ломились от мешков и бутылок, и хотя Нелл была прекрасной хозяйкой, Тим никогда не видел, чтобы в доме все так блестело. Даже потолочные балки были очищены от копоти.
От Берна Келлса не осталось и следа. Ужасный сундук вынесли и засунули под заднее крыльцо, где компанию ему теперь составляли жуки, пауки и мыши.
— Тим? — Нелл протянула руку и облегченно вздохнула, когда Тим вложил в нее свою. — Все в порядке?
— Да, мама, все хорошо, — ответил Тим, но они понимали, что это далеко не так.
— Мы и раньше знали, что папа погиб, так ведь? Но утешения в этом мало: чувство такое, будто его убили снова, — из незрячих глаз потекли слезы. Тим тоже плакал, но старался делать это потише. Нечего маме слышать его плач — лучше ей от этого не станет. — Они отнесут его в маленький похоронный зал за кузницей Топкинса. Эти добрые женщины пойдут к нему и подготовят к погребению, но, Тимми, сможешь ли ты пойти к нему первым? Сможешь ли ты выразить ему свою и мою любовь? Ведь я не могу. Мужчина, за которого я по глупости вышла замуж, так меня покалечил, что я почти не могу ходить… и ничего не вижу. Какой же я оказалась ка-май, и какую же цену мне пришлось заплатить!
— Ш-ш-ш. Я люблю тебя, мама. И я пойду к нему.
Время у него еще было, поэтому Тим отправился в сарай (на его вкус, в доме было слишком много женщин), соорудил себе постель из сена и старой мульей попоны и почти сразу заснул. В три его разбудил Широкий Питер. К груди он прижимал шляпу, на лице царила скорбная серьезность.
Тим приподнялся, протирая глаза:
— Нашли Келлса?
— Нет, парень, но мы нашли твоего папу и принесли его в деревню. Твоя мама говорит, что ты отдашь ему последние почести за вас обоих. Это так?
— Ага, так, — Тим поднялся, стряхивая солому с рубашки и штанов. Ему было стыдно, что его застали спящим, но ведь всю эту ночь его терзали кошмары и спал он плохо.
— Тогда поехали. Поедем на моей телеге.
Деревенский похоронный зал за кузницей был единственным, что могло сойти за морг в те времена, когда большинство селян сами заботились о своих усопших, хороня их на своей земле и ставя деревянный крест или грубо отесанную каменную плиту над могилой. У дверей стоял Дастин Топкинс, которого, понятное дело, окрестили Горячим Топкинсом. Вместо обычной для кузнеца кожи на нем были белые хлопковые штаны. Над штанами вздувалась огромная белая рубашка, достававшая кузнецу до самых колен, словно платье.
Глядя не него, Тим вспомнил, что по обычаю в белое одеваются ради мертвых. В это мгновение он понял все, понял так, как не понял даже тогда, когда смотрел в открытые глаза мертвого отца в ручье. Колени его подкосились.
Широкий Питер подхватил Тима сильной рукой:
— Выдержишь, парень? Ведь если нет, то стыдиться тебе нечего. Это твой папа, и я знаю, что ты его очень любил. Как и все мы.
— Выдержу, — ответил Тим. Ответил шепотом, потому что воздух в легкие не шел.
Горячий Топкинс приложил кулак ко лбу и поклонился. Впервые в жизни Тима поприветствовали, как мужчину:
— Приветствую тебя, Тим, сын Джека. Ка его ушло в пустошь, но то, что осталось, все еще здесь. Желаешь ли ты зайти и увидеть?
— Да, пожалуйста.
Широкий Питер остался позади, и теперь уже Топкинс взял мальчика за руку. Не тот одетый в кожаные штаны Топкинс, который, ругаясь, раздувал мехами огонь в горне, но Топкинс, облаченный в церемониальные белые одежды. Топкинс, который ввел его в маленькую комнату со стенами, расписанными лесными пейзажами. Топкинс, который подвел его к пьедесталу из железного дерева в центре, месту, которое испокон веков символизировало пустошь в конце тропы.
Большой Росс тоже был облачен в белое, но это был саван из тонкого полотна. Взгляд безвеких глаз устремлен в потолок. У одной из стен стоял гроб, и от него по всей комнате разносился кисловатый, но довольно приятный запах, ибо он также был сделан из железного дерева и сохранит свое скорбное содержимое на долгие тысячелетия.
Топкинс отпустил руку Тима, и тот прошел вперед уже один. Упал на колени. Просунул руку под полотняный саван и нащупал папину руку. Была она холодной, но Тим, не колеблясь ни секунды, сплел свои теплые и живые пальцы с папиными, как они делали всегда, когда Тим еще был маленьким и едва мог ходить. В те дни мужчина, шедший рядом в ним, казался вечным, а ростом был все двенадцать футов.
Тим стоял на коленях у пьедестала и смотрел отцу в лицо.
Когда Тим вышел, его напугало то, какими косыми стали лучи солнца. Получается, что он пробыл внутри больше часа. Косингтон и Топкинс стояли за кузницей у большой, в человеческий рост, ясеневой поленницы и курили самокрутки. О Большом Келлсе по-прежнему ничего не было слышно.
— Он, кажись, прыгнул в реку и утоп, — предположил Топкинс.
— Давай, залезай в телегу, сынок, — сказал Косингтон, — я отвезу тебя обратно к маме.
— Я лучше пройдусь, если вы не против.
— Нужно время поразмышлять, а? Что ж, хорошо. А я пойду к себе. Обед хоть и холодный, но я с радостью поем и такой. В такие времена никто твоей маме в помощи не откажет, Тим. Никто.
Тим невесело улыбнулся.
Косингтон взобрался на облучок, взял поводья, а потом, словно бы что-то вспомнив, наклонился к Тиму:
— Высматривай Келлса по дороге домой, хотя не думаю, что днем ты его увидишь. А ночью вас будут охранять трое крепких парней.
— Спасибо, сай.
— Не, не надо этого. Зови меня просто Питером. Ты уже взрослый, так что все в порядке, — он протянул руку и сжал Тимову ладонь. — Мне так жаль твоего папу. Ужасно жаль.
Тим шел по Листвяной дороге. Справа от него краснело заходящее солнце. Чувствовал он себя опустошенным и ко всему безразличным, да это и к лучшему, по крайней мере, на некоторое время. Мама ослепла, а без мужчины, который бы содержал семью, какое их ждало будущее? Друзья-лесорубы Большого Росса помогут, насколько смогут, но у них полно своих собственных забот. Папа считал, что дом всегда будет принадлежать их семье, но теперь Тим понимал, что ни один дом, ферма или клочок земли в Листве на самом деле селянам не принадлежат. Ведь в следующем году Сборщик приедет снова и достанет свой свиток. И через два года. И через три. Внезапно Тим возненавидел этот далекий Галаад, который всегда (то есть, в те редкие минуты, когда он о нем вообще думал) казался ему запредельным, полным чудес местом. Если б не было Галаада, не было бы и налогов, и тогда бы они почувствовали себя по-настоящему свободными.