[21]. Алгебра, видишь ли, для него детские игрушки. Он просто умирает от нетерпения поскорее разобраться в перестановках, сочетаниях и планиметрии. Это будет для него, как он думает, настоящей проверкой умственных способностей. А право, его умственные способности давно пора бы проверить. Наш преподобный брат Б. просто вида его не переносит с того самого урока, когда он с большой помпой принялся доказывать какую-то теорему и заврался, а Томми возьми да и скажи: „Это неправильно, сэр!“ Тот повернулся и говорит: „Раз уж вы столь гениальны, мистер Томми, сделайте одолжение, подойдите к доске и докажите нам теорему“. И самое ужасное было то, что Томми подошел и доказал! Что же после этого остается делать брату Б., как не воспылать к нему ненавистью? Подозреваю, что у него руки сильно чешутся добраться до Томми, да только к Томми не подкопаешься, у него всегда все уроки сделаны, и сделаны блестяще. У него на все всегда готов ответ. Одним словом, он всегда прав, а ты знаешь сам, как это бесит. Но как ты тоже знаешь, у Томми есть и свои положительные стороны. И вообще, приятно встретить человека, который действительно может шевелить мозгами. Что касается вашей матери, то для нее он по-прежнему один свет в окошке.
Всякий раз, когда мне случается бывать у вас, он принимается читать мне лекции о стилистических промахах Честертона[22] или о заблуждениях Уэллса[23]. Дед в таких случаях, я заметил, сразу же поднимается и выходит, а потом возвращается, сильно попахивая портером. Он просто дождаться тебя не может. Да и мы все тоже. Мико, старый друг, приезжай скорее и введи нас во искушение. Туаки прямо-таки пропадает от желания немного погрешить, и я тоже. Знаешь, Мико, это просто удивительно, до чего ты — такой хороший, спокойный парень — умеешь разнообразить жизнь!
Итак, до скорой встречи. Всего хорошего! Можешь мне не отвечать, я хорошо знаю, как ты обожаешь писать письма. Ну, вот я и исполнил свой гражданский долг: написал длиннущее письмо со всеми новостями, а теперь пойду на свиданье с Джо. Надежды не теряю, но уверен, что все опять кончится Элиотом».
Вспомнив письмо Питера, Мико рассмеялся. Смех его громко прозвучал в вечернем воздухе; мимоходом он удивился, чего это Питеру вздумалось писать ему все это? Какие-то имена, которых он никогда даже и не слыхал. Но строить догадки и то уже было приятно. Славный парень Питер! Ужасно приятно было получить от него весточку. Сразу, конечно, захотелось домой, но теперь, когда пришло время возвращаться, он уже далеко не так радовался этому, как радовался бы год назад, когда только что приехал.
Ни с того ни с сего он вдруг остановился посреди коннемарской дороги и оглянулся назад на домик дяди. Был чудесный осенний вечер, на небе ни облачка, и звезды только-только начали загораться. Домик дяди стоял на самом краю Аугриса[24], и прямо перед ним расстилался Атлантический океан. Сейчас, когда по воде пробегала чуть заметная рябь, казалось, что безобиднее моря на всем свете не сыщешь. На этой косе, выдающейся далеко в море, домик дяди был самым последним. Влево от Мико море, вгрызаясь в сушу, измельчило камни, превратив их в золотистые отмели Ома, соединяющие остров Ома с берегом. А направо, отрезав кусок материка, оно создало остров Инишбоффин, который круто возвышался над водой. Таким образом, место, где стоял теперь Мико, было похоже на палец, указывающий в сторону Америки.
Когда он впервые, больше года тому назад, перевалив через громадные Коннемарские горы, пришел сюда, на самый край света, сердце у него с каждым шагом падало все ниже и ниже, прямо в пятки, натертые новыми башмаками.
Унылый край! Торфяники да камни, разбросанные там и сям домики, редкие прохожие на дорогах. Да, сердце у него ушло в самые пятки, он почувствовал себя настоящим изгнанником. Расспрашивая прохожих, он долго шел до дядиного дома по усыпанной кремнистой галькой дороге, которой, казалось, конца-краю нет. Шел он через гору и через долину, и все домики, встречавшиеся ему на протяжении каждой мили, можно было пересчитать на пальцах одной руки. И пахло здесь в горах непривычно: увядающим вереском и овцами, а издалека ветерок доносил совсем уж незнакомые запахи. И он вспомнил шумный Кладдах, голосистых ребятишек, гусей, безработных матросов, визг ссорящихся женщин, поскрипыванье парусов на темных мачтах и собачий лай. Здесь, окруженный великим безмолвием, он ясно представил себе все эти звуки, и они показались ему родными и милыми.
Дядя Джеймс удивился при виде Мико. Он просчитался со временем его приезда. Это очень его огорчило, он засуетился вокруг Мико, и скоро тот почувствовал себя гораздо лучше. Дядя вскипятил чайник на крюке над огнем. В старую жестяную банку, служившую кастрюлей, положил два смуглых яйца. А когда он зажег керосиновую лампу и в кухне стало светло, в очаге запылал огонь, Мико совсем приободрился, принялся за еду, а дядя все говорил и говорил, неторопливо, по порядку расспрашивая обо всем. Молчаливостью он отнюдь не страдал. Жил он один. Нет, он не женат. Почему?
— Да потому, Мико, что в этом мире существуют два зла. Знаешь, какие? Женщины и спиртные напитки. Совместить их невозможно. Надо выбрать или то, или другое. А уж если их соединить — жди беды.
Дядя развеселил Мико. Домик его сверкал прямо как стеклышко, до того он был чистенький. Очень похож на их дом — тоже кухня и две комнаты. Мико дядя отвел отдельную комнату, и тот решил, что иметь свой угол совсем недурно. А когда он напился чаю, дядя Джеймс повел его к соседям. Там они сидели у очага и разговаривали, и дядя Джеймс курил и заплевал бедной хозяйке весь пол табаком. Это был тот самый домик, дальше по дороге, куда он теперь шел за Комином Коннолли. Тогда, в первый раз, ему представилось, что домик населен до отказа: отец и мать и — по подсчетам Мико — штук пятнадцать детей (на самом деле их оказалось всего двенадцать), и его все время беспокоил вопрос, где они все спят. Соседи буквально закидали его вопросами. Им все хотелось знать о нем. Они помнили его мать, когда она была еще маленькой девочкой и бегала вместе с миссис Коннолли в школу, что на дороге. Они и Большого Микиля знали и стали называть Мико сыном Микиля. И когда заходили другие соседи, его сразу же знакомили с ними и объясняли, что он Мико, сын Делии, жены Большого Микиля. Все это было очень приятно, и, придя домой и добравшись до постели, Мико уснул крепким, спокойным сном.
После этого жизнь пошла своим чередом. Он и оглянуться не успел, как промелькнул год. Ему пришлось много работать и многому учиться. Он научился добывать торф на унылом болоте, когда ветер пронизывает тебя насквозь, нарезать его правильными кусками и складывать аккуратными пирамидками и, наконец, грузить и доставлять домой с болота в плетеных корзинках на маленьком ослике дяди Джеймса — на том самом ослике, который в тех же корзинках таскал с берега водоросли для удобрения клочков земли, затерявшихся среди обломков скал и называвшихся здесь полями, на которых местные жители выращивают скудный урожай картофеля, реденький овес, репу и кормовую свеклу.
Да, жизнь была очень трудна, и на море всегда было трудно. У дяди Джеймса была байдарка. Мико боялся ее до смерти, пока не привык к ощущенью, которое испытывал, садясь в нее. Только вообразите, каково сознавать, что от морской пучины тебя отделяет всего-навсего тоненький слой просмоленного брезента! А потом, научившись с ней обращаться, он полюбил ее за легкий ход и невесомость. Только, конечно, на такой штуке далеко от берега не отойдешь, разве что в тихий день, а крупная рыба близко не подходит, вот и приходилось довольствоваться тем, что попадется. У других рыбаков были гребные лодки, тяжелые лодки на две пары весел, на которых они уходили за Инишбоффин, а то и дальше. Но какой это был каторжный труд — не покладая рук ворочать тяжеленные весла! Почему бы им не завести себе парусные лодки, вроде как у нас в Кладдахе? Господь с тобой, парень! Ты что, не знаешь, сколько они стоят?..
А теперь нужно было покинуть все это!
Он подумал, что уезжать ему все-таки жаль, и, еще раз окинув взглядом дядин домик и море, зашагал по направлению к домику, приютившемуся у подножья ближней горы.
День угасал. Из-за выступа дальней горы уже появился край луны. «Ночью будет хорошо», — решил он и ускорил шаги, а потом подумал: «Чего это я, собственно, спешу, все равно завтра уезжать, и, значит…»
Он даже самому себе признавался с трудом, почему ему так не хочется оставлять то, что он нашел здесь. Умей он писать, как Питер, уж он бы ему написал! Он написал бы: «Ха-ха, дорогой Питер, не одному тебе говорить о Джо! И у меня тоже есть своя Джо. По крайней мере, голова моя да и сам я полны ею. Только об этом говорить как-то совестно, да что там говорить, даже думать, хоть мне уже пятнадцатый год и ростом я выше иного взрослого». Интересно, что бы Питер понял из всего этого? «Пожалуй, что ничего», — подумал Мико, улыбаясь, и подпрыгнул так, что гвозди, которыми были подбиты его башмаки, высекли из камня искры. Он уже ходил в длинных домотканых брюках, которые доставали ему до самых башмаков. Первые в жизни длинные брюки! Подарок дяди. А как интересно было шить их на заказ у рыбака, который в то же время и портняжил! Его здесь все звали Портным. Он без нужды носил очки, и были у него длиннущие усы, кончики которых вечно казались вымоченными в портере.
Ее звали Мэйв. Ну вот, наконец-то он решился произнести это имя.
Все началось с родимого пятна.
Теперь можно и сознаться в том, что раньше, пока он не приехал сюда, родимое пятно было его больным местом. Но в этой глуши люди привыкли к тому, что все должно иметь свои приметы. Они и сами все были меченые. Трудная жизнь наложила неизгладимый отпечаток на многих: сломанные, плохо сросшиеся кости, раны, полученные во время драки, которая вспыхн