ула внезапно и так же внезапно погасла, но оставила на память по себе шрамы. Они привыкли к тому, что по воле Господней болезни косят их детей и они мрут в таких странных местах, как больницы в городах, далеких и непонятных. Перст Божий, говорили они. Перст Божий… Мико всегда вспоминал Бриджит, дочку Майкла Тома.
Этой весной они с дядей ходили помогать Майклу Тому заготовлять торф. После окончания работы их позвали в кухню и накормили до отвала вареной грудинкой с капустой и картошкой. Тут же на полу сидела кудрявая маленькая девочка удивительной красоты, он таких даже и не видел никогда. Огненно-рыжие волосы и синие глаза; нежные ручки и ножки, тоненькие и стройные. Она была в голубом платьице. Девочка сидела, не говоря ни слова, чуть заметно покачивая головкой, и, когда Мико, опустившись на пол рядом, заглянул ей в глаза, оказалось, что он смотрит в бездонную пустоту. «Да она, бедняжка, слепенькая», — сказали ему, и Мико почувствовал, как в сердце у него что-то оборвалось.
А потом все посмотрели на него и заметили ужасное, безобразящее лицо пятно и в голос заговорили:
— Ой, Мико, да ты ведь меченый! Как это вышло? Уж и гордишься ты этим, наверно! Ведь теперь каждый на тебя обернется.
Взглянув на маленькую Бриджит, он подумал, что, пожалуй, Бог мог обойтись с ним и похуже. Дома его обижали гораздо чаще. Мальчишки умеют быть жестокими, и у него в ушах до сих пор еще звенел насмешливый выкрик: «Индюшачье рыло». Но теперь и здесь все изменилось. Теперь, когда в нем начало подниматься это незнакомое раньше чувство, когда он стал замечать, как замирают в объятьях пары, притаившиеся в тени под навесом крыши, или в зарослях кустарника, или на вершине горы, или расходясь с танцев на перекрестках, ему и здесь стало нелегко.
И как-то раз на торфяном болоте, когда кругом никого не было, он задумался над этим и много еще над чем. Он закусывал, сидя у тихого болотного озерка, и, вдруг нагнувшись, стал внимательно разглядывать свое лицо, пожалуй, в первый раз в жизни. Он старался представить себе, какое впечатление произвело бы оно на девушку, впервые увидевшую его, и, прямо надо сказать, собственное лицо показалось ему отталкивающим. Солнце освещало его, и вода — та самая вода, которая умеет иной раз польстить не хуже, чем розовые очки, оказалась бессильной хоть как-то скрасить его. Она преломляла все его лицо в какой-то несуразный кошмар, и Мико, опершись на локти, все смотрел и смотрел, а сердце у него сжималось медленно, но верно, и он думал: «Да, дело дрянь, ничего не скажешь… Будь я девчонкой, я бы при виде такого даже в темноте напугался. Побежал бы, наверно, домой и заорал: „Ой, мамочка, что я только что видела! Просто ужас, что я видела!“» Он поднял руку и начал ощупывать и теребить щеку.
— Стоит ли огорчаться из-за родимого пятна? — неожиданно раздался над ним голос.
Не поднимая головы, он внимательно всмотрелся в воду и увидел рядом со своим отражением другое лицо, улыбающееся, загорелое, окруженное мелкими кудряшками. Он стал разглядывать это лицо с тем же вниманием, с каким только что разглядывал свое. Каштановые волосы — или это только так казалось в болотной воде? Изящный лоб, загорелый и блестящий там, где солнечный луч касался загара. Тонкие брови и глубокие глаза, цвета которых он никак не мог разглядеть. Он заметил только искорку в них да ярко-белые белки, ясные, как морская вода на серебристом песке в тихий день. Нос шел по прямой линии ото лба, ну, совсем как у того парня на картинке в греческом учебнике, что принадлежал Томми. Да еще губы, красные — это было заметно даже в воде — и улыбающиеся, потому что ему виден был блеск ее зубов и чуть намечающаяся ямочка на подбородке.
Наконец он поднял голову и взглянул на нее.
Она стояла, нагнувшись, упираясь руками в колени. Ворот платья отставал, и видно было белую полоску тела, резко отличавшуюся от загорелой шеи. А она все улыбалась и улыбалась, и, как ни странно, он нисколько не смутился. Он только оперся рукой о мягкий торф, сел и, глядя на нее снизу вверх, спросил:
— А почему не стоит?
Она присела на корточки, так что глаза их оказались на одном уровне. Она была босиком, и торфяная пыль пробивалась у нее между пальцами. Позади нее маленький ослик с корзинками на спине пощипывал жесткую траву. Она нагнулась и сама сорвала стебелек осоки, взяла его в рот и с громким хрустом перекусила. Потом отшвырнула стебелек, подобрала откушенный кончик и положила его на палец.
— Да как тебе объяснить, — сказала она. — Разве в коже дело? Важно ведь то, что под кожей спрятано. Вот, например, возьми картошку: бывает, снаружи будто и хорошая, а внутри такая гадость, что дальше уж некуда. А то, наоборот, бывает картошка с порченой кожурой, про которую подумаешь, что ее бы только выбросить, ан она-то как раз самая вкусная оказывается.
— Вот же черт, — сказал Мико совершенно не к месту, а она захохотала и уселась на жесткую траву.
— Ты Мико, — сказала она.
— Да, — ответил он. — А ты кто?
— Мэйв, — сказала она. — У нас торфяной участок за горой, недалеко от дяди твоего. Чего это ты разглядывал свое лицо?
— Не знаю, — сказал Мико. — Так просто, что-то на меня нашло. — Он не сказал ей, что рассматривал себя с точки зрения девушки, — это было бы уж слишком.
— Ты здесь надолго? — спросила она.
— Не знаю, — сказал он. — Мажет, на год. А потом я поеду домой и буду работать с отцом на лодке.
— Нравится тебе это дело?
— Да, — сказал Мико.
— По дому-то скучаешь? — спросила тогда она.
«Только не сейчас», — чуть было не сказал Мико, к своему удивлению, но вместо этого ответил:
— А как же! Знаешь, у нас ведь все другое.
— Что другое? — настаивала она.
— Море, ну и мало ли что, — сказал он.
Тут она рассмеялась. Она подтянула кверху коленки так, что они уперлись ей в грудь, и крепко обхватила их руками.
— Вот это уж странно, — сказала она. — Разве в Голуэе не то же море, что здесь?
— Верно, — сказал Мико, — только устроено там все иначе. Если, к примеру, выглянуть из окна нашего дома, то море будет немного в стороне, а неподалеку есть ямы, в которые сваливают всякий хлам.
— Зачем?
— Там у нас площадки для игр устраивают, — сказал он, — и все такое. Вот туда и свозят отбросы со всего города — засыпают, значит, ямы.
— Воображаю, какая там вонь стоит! — сказала она.
— Да уж, — сказал Мико со смехом, — воняет всем чем угодно: и мокрыми тряпками, и тухлой капустой, и консервными банками, и еще каким-то красным песком, которым посыпают яму сверху. Он, говорят, все уничтожает, даже сорняки. И все-таки мне этого недостает. Привык я, ну вот и скучно теперь.
— Первый раз в жизни слышу, чтобы кто-то без вони скучал, — сказала она, и оба снова рассмеялись.
— Если так говорить, и впрямь смешно получается. Но ведь и другое есть: река, например, и лодки у причала, запах рыбы и бородатые старики с удочками, и церковные шпили. Да мало ли что.
— А разве у нас здесь всего этого нет? — спросила она. — У нас тоже есть и речки, и лодки, и причалы, и запах рыбы, и бородатые старики, и церковные шпили. Глянь-ка вниз, — продолжала она, обводя руками, — уж такого у вас, верно, нет.
Со склона горы, где они сидели, им было видно расстилавшуюся внизу долину: Аугрис, похожий на указательный палец; море, омывающее его; бесконечные отмели Ома и остров Инишбоффин, поднимающийся по другую сторону из горячей мглы. И разбросанные поля, и желтую дорогу, прорезавшую долину, и солнце, освещавшее выбеленные известью домики с соломенными кровлями, которые, казалось, росли прямо из земли, как грибы, и чаек, носившихся в воздухе, и поблескивавшее внизу голубое озеро с маленькой фигуркой рыбака, застывшего на коленях в лодке, с удочкой, опущенной в воду. Да, что хорошо, то хорошо!
— Нет, — признался он и откинулся на локти. — Такого у нас нет, но если бы ты только видела Корриб-Лох[25]. Вот на что стоит посмотреть.
Тогда она снова рассмеялась звонким, продолжительным смехом, и он увидел, как у нее на шее вздрагивают маленькие жилки.
— А, да чего там, — сказала она, — так можно продолжать сколько угодно. А может быть, нам просто каждому свое место нравится? Давай помиримся на этом?
— Давай, пожалуй, — сказал Мико.
Они поднялись и, забрав своих осликов, пошли домой. На ней было синее платье в горошек, короткое, так что видны были ее коленки, худые и загорелые. Ноги у нее были хоть и босые, но хорошенькие. Очертаний ее фигуры не могло скрыть даже платье, довольно-таки бесформенное, сшитое кое-как. И когда они пошли рядом, он заметил, что она ему до плеча и что ей должно быть лет пятнадцать-шестнадцать.
— Ужас какой ты большой, — сказала она, положив руку на спину ослика и приноравливаясь к его мелким, грациозным шажкам. — Сколько тебе лет-то?
— Мне пятнадцатый, — сказал Мико. У него было большое искушение соврать, но в конце концов он все-таки решил сказать правду.
— А на вид тебе лет девятнадцать, — сказала она, и ему это было приятно.
Да и правда, ему можно было дать все девятнадцать. Плечи у него были широченные, мощная грудь так и распирала фуфайку. Он порадовался, что надел длинные брюки. Они расстались немного повыше того места, где берут торф. Мико чувствовал, что этот день, это место и все происшедшее с ним ему уже больше не забыть никогда, что бы там потом ни случилось. Она стояла, склонив голову немного набок, смотрела на него открытым взглядом и улыбалась.
— И не расстраивайся из-за пятна, — сказала она и вдруг сделала нечто странное: протянула руку и притронулась к пятну, прямо к самой его середке.
Он ощутил прикосновение ее руки и легкий нажим пальцев. Впервые в жизни чужая рука коснулась его щеки.
— Важно то, что внутри.
— Как картошка с испорченной кожурой? — спросил он.
— Вот-вот, — сказала она. — Как картошка с испорченной кожурой. — И похлопала его легонько по щеке, и отняла руку, и пошла прочь, а потом обернулась на дороге, помахала ему и скрылась из виду, но не из его памяти.