— Да чего там, — сказал Мико, — многое верно из того, что ты говоришь. Только, Питер, ведь так уж мир устроен, и нам, хочешь не хочешь, приходится с этим мириться.
— О Господи! Не смей ты так говорить, — сказал Питер, — вовсе нам не обязательно мириться. Наоборот, мы должны бороться против этого.
— Как? — спросила Джо.
— А черт его дери, — сказал Питер, — сейчас невозможно сказать как. Все это нужно продумать и обсудить. И надо поднять в народе революционный дух, а остальное приложится.
— Нелегкая у тебя задача, надо прямо сказать, — заметила Джо.
— Знаю, — сказал Питер, с подавленным видом откидываясь на траву, — безнадежная, если уж на то пошло, потому что ведь и поговорить-то не с кем. Вот оттого-то я и решил стать ученым.
— Не вижу тут никакой связи, — сказала Джо.
— Раз я не в состоянии помочь людям так, как мне хотелось бы, то есть путем революции, потому что я подозреваю, что для этого у меня не хватит упорства — слишком я неуравновешенный, — раз уж так, то я найду другие пути помочь им. Я хочу проникнуть в тайны мироздания и научиться добывать продукты из воздуха, и из земли, и из моря, чтобы сделать жизнь дешевле и лучше. В общем, не знаю. Все это очень сложно.
— Да, уж куда сложнее, — сказала Джо.
— Ну а что ты скажешь, Мико? — спросил Питер. — Доволен ты своей жизнью? Как ты смотришь на все это?
— Доволен, пожалуй, — ответил Мико.
— Ага, значит, доволен. А почему? — не унимался Питер.
— А, иди ты! — сказал Мико. — У меня язык не так подвешен, как у тебя. Куда уж мне объяснить!
— Тьфу! — рассердился Питер. — Ну хоть попробуй по крайней мере.
— Хорошо тебе говорить, ты ученый, а я и не знаю-то почти ничего.
— И все же, Мико, в некоторых отношениях ты знаешь больше меня. Потому что то, что знаешь ты, это знание. А я пока что располагаю только образованием.
— Да ну тебя, я еще и начать-то не успел, а ты уже сбиваешь. Я всегда твердо знал, что хочу стать рыбаком, как мой отец, и никем иным. Как будто ясно?
— Но почему? — сказал Питер, приподнимаясь на локте. — Почему рыбаком? Ты что, считаешь, что раз твой отец рыбак, так тебе уж и Сам Бог велел?
— Нет, пожалуй, — сказал Мико. — Я никогда об этом и не думал даже. Просто никем другим быть я никогда не хотел. Если бы меня сейчас посадили и сказали: «А ну-ка, подумай, кем бы ты хотел стать?» Если не рыбаком, я бы не знал, что на это сказать. Я не мог дождаться того дня, когда вырвусь наконец и примусь за дело, и вот дождался, и все оказалось не совсем так, как мне хотелось бы.
— Ха-ха! — засмеялся было Питер.
Джо пихнула его в бок маленьким кулачком.
— Оставь, пускай продолжает.
— Так вот, — сказал Мико. — Оказалось, что не так все это просто. У рыбака очень трудная жизнь. Это я понял довольно скоро, после первых же нескольких выходов в море. Учтите, что я вовсе не против тяжелой работы, потому что такому верзиле, как я, нужно здорово работать, чтобы прокормиться. Просто я наконец понял, почему столько кладдахских парней готовы делать что угодно, хоть улицы мести, только бы не работать, как они говорят, галерными рабами у своих отцов.
На минуту он вспомнил, как под бременем тяжелого труда постепенно увяли его детские иллюзии. Вначале все шло замечательно. Какое это было наслаждение, ни на минуту не забывая всей ответственности своего положения, идти к причалу, таща на себе невод, или запас еды, или удочки, насвистывать и поглядывать по сторонам, чтобы убедиться, все ли заметили, что ты выходишь наконец вместе с отцом в море и каким ты стал молодцом! Поскрипыванье парусов, плеск волны о закругленный нос. Огромное море, и кругом никого. Здорово это было поначалу. Здорово, пока не хлынули дожди и не промочили тебя насквозь, а там поднялись волны и так тебя тряханули, что волей-неволей пришлось научиться управлять лодкой во время шторма и не теряться ни при каких обстоятельствах. Пришлось на собственной шкуре испытать, что значит быть застигнутым бурей в открытом море и искать приюта в одном из глухих местечек, раскиданных по побережью, ютиться в тесном носу, сгибаясь в три погибели над маленькой жаровней; там и еду себе сготовить, и поесть, и просушиться. Это при том, что они оба с отцом такие громадные, а ведь с ними еще и дед был. И это могло тянуться часов двенадцать кряду, а то и несколько дней. Всякое бывало. Чего же тут удивительного, если парни из их поселка рассуждали, что проку от такой работы не будет? «Дайте нам быстроходные закрытые катера, — твердили они. — Дайте нам быстроходные закрытые катера, чтобы можно было наловить побольше рыбы и успеть вернуться домой вечером до начала кино, и мы согласны рыбачить сколько угодно. А так… Мокнуть без толку? Нет уж, спасибо, ищите себе других дураков. Кому это нужно — надрывать свое здоровье и мучиться хуже, чем в аду? И для чего? Для того, чтобы какие-то ловкачи, которые кормы от носа отличить не умеют и нисколько этого не стесняются, чтобы такие прохвосты являлись и забирали за гроши всю твою рыбу, а потом продавали втридорога? Это называется награда? Это называется заработок?»
«Что ж, они правы, — думал Мико, — как еще правы! Но, — продолжал он рассуждать, — можно же как-то изменить все это. И есть люди, которым живется куда хуже».
— Вот в Коннемаре, — проговорил Мико вслух, — там уж действительно беднота живет. И не то чтобы их так бедность пришибла, что они в уныние впали. Совсем нет. Только вы сами посудите: им приходится рыбачить на тяжелых весельных лодках. У них нет денег на парусные лодки. И знаете, сколько у них невод стоит?
— Сколько? — спросила Джо.
— Четыре фунта стерлингов.
— Ну, это еще не так страшно, — сказала Джо.
— О Господи! Этого как раз ты и не понимаешь. Если им акула оборвет невод или если вдруг придется его обрезать во время бури, им крышка. Я нисколько не преувеличиваю, потому что им за год четыре фунта на новый невод не набрать. Вот оно как.
— Да… скверно, — сказала Джо.
— Что ж тут удивляться, — сказал Питер, — что нам нужна революция? Что тут говорить о порядке, когда кругом такая нищета? Эх, все, все в корне неправильно, уверяю вас! И какой смысл валяться здесь, на острове у Корриб-Лох, воскресным вечером и рассуждать о том, что все неправильно? Дело надо делать, вот что.
— Да ну? — сказала Джо. — И что же ты предполагаешь сделать? Ты поступишь, как поступает вся интеллигенция: будешь говорить об этом, пока у тебя язык не устанет, а потом вернешься к своему Кауперу[28], или к Шелли[29], или кого там еще тебе нужно изучать, чтобы получить ученую степень? Еще ты можешь писать письма в газеты или произносить пламенные речи перед нами с Мико, только какой смысл изливаться перед теми, кто и так уже обращен в истинную веру? Так было и так всегда будет.
— Да, — продолжал Питер. — Пока не перемрут наши, с позволения сказать, герои. И тогда предадут их прах земле, и старые товарищи пальнут над ними залп и протрубят в рожок, и уйдут они из жизни усталыми старикашками и займут свои места в учебниках истории, как сильные и гордые юноши с пламенными глазами и с винтовками в руках, которые были готовы на все, пока не стали свободными, степенными и благоразумными. Что ж, «requiescat in pace»[30]. Ну а может, мне все-таки и удастся что-нибудь сделать. Может, когда я покончу с гуманитарными науками, а потом еще сдам кандидатский минимум по естественным, может, тогда я начну произносить речи с трибун на площади. Только это будет совсем не то, к чему они все привыкли. Я не стану повторять общие места, которые даже у них самих на зубах навязли, или банальные фразы, которые они повторяют с тех самых пор, как стали политическими деятелями. Пусть запирают в тюрьму. Мне наплевать. Я скажу такое, чего свет еще не слышал. Вот. Встану и скажу. И если даже вначале меня будут слушать только двое мальчишек да одна дворняжка, пускай. Я все равно буду говорить. И буду повторять это снова и снова, пока площадь не почернеет от народа. И когда до этого дойдет, я спрошу: «Ну, кто со мной?» И ответом мне будет рев из тысяч глоток, и все это будет молодежь, и возьмем мы себе новое знамя, такое, что никогда еще не бывало в сражении, и пойдем с ним, и очистим страну, и она станет чиста, как это знамя.
— Вот так, — сказала Джо прозаично, — и рождаются новые политические партии.
— Почем знать, — сказал Мико, — может, Питер и способен на такую штуку, Бог его ведает.
— Может, может, — повторил Питер с удрученным видом, снова опускаясь на траву. — Какая гордая мечта! Да я бы это в два счета сделал. И если через три года, когда я кончу университет, у меня не пропадет интерес, может быть, я тогда это все-таки сделаю. Очень может быть.
— А какова, интересно знать, моя роль в твоих планах? — спросила Джо, как будто угадала его мысли, так что он приподнялся на локте и посмотрел на нее.
Глаза ее были широко раскрыты, и она смотрела на него как-то странно. Питер почувствовал, как сердце у него подпрыгнуло и глухо застучало. Ему показалось, что грудь ее стала что-то чаще подниматься и опускаться. Воцарилось молчанье, и вдруг зеленая трава куда-то поплыла из-под них, и струящаяся вода в прозрачном озере слилась с небом, и деревья, что росли позади них, расступились, а большой Мико начал отодвигаться все дальше и дальше, как будто его уносил ковер-самолет. Остались только зеленые глаза и вздымающаяся грудь, прикрытая легкой тканью, слишком легкой, чтобы скрыть поднявшееся в этой груди волнение.
«Вот оно опять», — подумал Мико, поднимаясь и отходя в сторону. Ему уж раз пришлось испытать это чувство. Да, что было, то было. Перед глазами встала залитая луной отмель, и другая девушка с другим юношей, переглядываясь, говорили о домике на склоне горы и о том, как его придется строить камень по камню. «Нет, не для меня это», — думал он. Всегда он обречен быть третьим, которого бесцеремонно исключают, когда он становится лишним. Он шел между деревьями, продираясь сквозь заросли смородины, перелез через невысокую изгородь, спугнул двух коз и большого зайца, так что все они помчались, будто наперегонки, и наконец вышел на противоположную сторону острова. Ветер дул с запада, и он обернулся и посмотрел туда, на запад, где длинное озеро упиралось в горы. Горы смутно виднелись, чуть голубея по краю, и он ясно представил себе все, что лежит по ту сторону их: увидел простирающуюся там Мамскую долину и громадные Мамтуркские горы, обступившие ее; увидел бесконечную дорогу, вьющуюся по эту сторону долины, и представлял, как идешь по этой доро