Двое из них вошли в середину образовавшегося круга и опустились на колени рядом с Питером, и при виде его лица и рта, из которого вырывалось похрапывание, они сжали губы. И, осматривая его голову, они старались не смотреть друг на друга.
— Лучше бы послать за «скорой помощью», — сказал один из них, не поднимая головы.
— Ну-ка, Джо, — сказал Мико, — беги на дорогу. Там в первом доме за церковью телефон есть. Да иди же, ну, иди скорее! — добавил он, заметив, что она медлит.
«Во всяком случае, так будет лучше для нее», — подумал он, когда она ушла, и, встретившись глазами с Папашей, заметил, что тот одобрительно кивнул.
— Нельзя ли его перенести? — спросил тогда Папаша студентов. — Не можем же мы оставить его лежать на поле, пока не приедет «скорая помощь».
Те переглянулись.
— Только если сделать это очень осторожно, — сказали они. — Так, чтобы голову не потревожить.
— Вот и прекрасно, — сказал Папаша. — Чего же мы ждем, ребята? Ну, срочно, точно, аккуратно. — До чего же он был взволнован, если даже в такую минуту вспомнил свою любимую присказку.
Две или три куртки связали вместе и сделали что-то вроде гамака. Сделали, конечно, Мико и его отец. Связали еще несколько узлов и подстелили импровизированные носилки под Питера. Под голову и под шею подложили фуфайки, и рубашки, и спортивные трусики, которые набросали со всех сторон. Донесли его до невысокой стены и осторожно переправили на ту сторону. Впереди шли Большой Микиль и Мико, а сзади поддерживали два медика. Добрались до дороги, пересекли зеленую косу — царство гусей — и отнесли его домой к Мико.
Делия испуганно поднялась со своего места у очага, невольно схватившись рукой за сердце, и лицо ее побелело, почти как у Питера, однако, увидев за спинами несущих старшего сына, она опомнилась и пошла к ним навстречу.
Они бережно положили его на кровать Мико. Веки его ни разу даже не дрогнули. Короткие рыжие ресницы лежали на бескровных щеках, как две царапины. Делия принесла таз с водой и стала смывать кровь с волос, осторожно прихлопывая то место, откуда она все еще продолжала сочиться.
— Пока довольно, — сказал медик, стоявший рядом с ней. — Надо подождать, пока за ним не приедут.
— Скажи, а это серьезно? — спросил Мико, стоявший у изголовья кровати.
— Да как тебе сказать, — ответил тот, избегая его взгляда. — Не знаю. Я ведь еще не доктор. Только с головой обычно шутки плохи. Во всяком случае, осторожность не помешает.
Паднин остался в кухне. Он все еще был в спортивной рубашке и трусиках. Мускулы на его здоровенных ногах, перепачканных грязью Болота, так и играли. Он размахивал рукой. Пот лил с него градом, и он то и дело поднимал руку, чтобы смахнуть его со лба и стереть толстыми пальцами крупные капли, скопившиеся на бровях.
— Слушайте, — говорил он, — да я бы себе правую руку отрубил, ей-богу, прежде чем хоть один волосок на голове Питера Кюсака тронуть. Слушайте! Вот как это случилось: мы оба побежали к мячу и хотели его достать, а мяч высоко был, а потом он, наверно, меня подпихнул снизу, потому что палка у меня сама собой в руке повернулась, а потом, слышу, она его как ахнет! Ей-богу! Вот крест святой! Я не нарочно, говорю я вам.
— Послушай-ка, Паднин, — сказал Микиль, спускаясь вниз из комнаты. — Успокойся, слышишь ты? Никто и не думает, что ты нарочно его ударил. Случайно это получилось. Все мы видели, что случайно.
— Да послушай же, Микиль, — не унимался Паднин, — ты не понимаешь. Я за мячом тянулся, и он за мячом, и он, видно, меня толкнул или что-нибудь там, потому что…
— Молчать, О’Мира! — сказал тогда Папаша грозным шепотом. — Это несчастный случай. А ну-ка, замолчи сейчас же, а не то я тебя палкой.
— Слушаю, сэр, — пробормотал Паднин, совершенно забыв о том, что он давно уже взрослый мужчина.
— Дайте-ка парню воды, — распорядился Папаша. — А то нам придется вызывать еще одну «скорую помощь».
Томми подошел к кухонному шкафу, достал белую кружку с нарисованной на ней алой розой и зачерпнул воды из ведра, стоявшего на столике за дверью.
— На, Паднин, — сказал он. — Выпей.
Дрожащей рукой Паднин взял кружку и опустил в нее свое пылающее лицо.
В кухне наступила тишина. Стало так тихо, что слышно было, как тикают висящие на стене часы с закоптившимся циферблатом и маятником, раскачивающимся на фоне побеленной известкой стены. Так тихо, что слышно было только это да легкое похрапывание, как будто кто-то спит в соседней комнате.
Помахивая палкой, Папаша вышел за дверь. Там собралась целая толпа мальчишек с разинутыми ртами и вытаращенными глазами — и откуда их вдруг столько набралось? В траве, что ли, выросли, или, может, у них были потайные ходы? Как это так, еще полминутки тому назад лужайка была пуста, а теперь она кишит мальчишками?
— А ну, сгиньте, — сказал Папаша, палкой указывая им, куда они должны были исчезнуть.
Они ушли.
При других обстоятельствах Большой Микиль, наверно, посмеялся бы. Но не в этой тишине. Жуткая штука, когда только что видишь, как молодой парень носится по полю во все стороны, как какой-нибудь рыжий заяц, а через минуту он лежит на траве и храпит. И к тому же хороший парень. Большому Микилю он очень нравился. Мелет языком без удержу, и все-то ему надо знать, вечно о чем-то расспрашивает. О море, о рыбе. А как плетут сети? А как рыбу ловят? А какого размера должны быть ячейки сетей по международным правилам? А что стоит тонна сельди? А тонна макрели? Как далеко от берега начинает попадаться треска? А треску продают перекупщикам вместе с печенью или печень идет отдельно? И все в этом роде. А потом сам начинает плести какие-то истории, очень забавные, а подчас и непристойные, и у самого глаза веселые-веселые, так что, глядя на него, поневоле тоже начинаешь смеяться.
— Слушайте… — сказал Паднин. Он инстинктивно понизил голос, приноравливаясь к царящей в доме тишине. — Это несчастный случай, говорю я вам… Я ведь в мяч метил…
— Ах, да заткнись ты, Паднин, Христа ради! — сказал Томми.
Паднин взглянул на него, разинул рот, а потом опустил голову и начал в отчаянии теребить руками волосы.
«После такой штуки Питеру о выпускных экзаменах думать, конечно, не придется, — размышлял Томми. — А если скинуть со счета Питера, то, без сомнения, я по всем предметам пройду первым. Кроме него, бояться мне некого. А экзамены-то уже через две недели: к тому времени он вряд ли оправится. Может, и нехорошо так думать, но, в конце концов, Питер может подождать. Он ведь не то что я, не стипендиат, которому надо во всем себя урезывать, на всем экономить. Экономить, чтобы сходить в кино, чтобы сводить девушку на танцы, чтобы покупать толстенные книги, которых нужно все больше и больше по мере приближения к заветной цели. Попробовал бы он поучиться, как я, в тесной кухне, при свете керосиновой лампы, когда кругом вечно воняет рыбой и просмоленными веревками. Попробовал бы, каково в два часа ночи, когда у тебя глаза болят от усталости, залезать в жесткую, как доска, постель, в которой уже лежит, развалившись, громадное, потное тело брата. Повертелся бы на соломенном тюфяке! До чего ему опротивела эта постель и присутствие в ней брата!.. Диплом будет с отличием первой степени, и ему делали уже кое-какие намеки относительно места ассистента при кафедре. Что ж, шестьдесят фунтов стерлингов в год, помимо денежных премий, которые он получит за первые места! С такими деньгами можно даже снять комнатку в городе и поселиться там. Это было бы просто сделать, если бы не мать. Разведет, наверно, драму. Но опять-таки его интересы для нее всегда на первом месте. Ну что ж, поживем — увидим. Не повезло Питеру, что и говорить. Но у него есть еще в запасе будущий год. Что ему? Господи, да при таком доме, как у них! В каждой комнате ковры, мебель удобная. Это может показаться мелочью, но на самом деле это далеко не мелочь. Может, и нечестно думать так в такой момент, но, в конце концов, надо быть реалистом… Важно то, что не важно, как сам Питер как-то сказал. Что ж, теперь он все равно вышел из игры. Передо мной теперь широкая дорога и никаких препятствий».
Он поднял голову и встретил холодный взгляд Папаши. Растерявшись на какое-то мгновение, Томми невольно выпрямился, но потом быстро пришел в себя. «Откуда этому старому шуту знать, о чем я думал?»
Папаша повернулся и на цыпочках пошел наверх в комнату.
Мико стоял, облокотившись о спинку кровати. Делия продолжала прикладывать мокрую тряпку к ране, а будущий врач стоял у маленького окошка, раздвинув тюлевые занавески, и напряженно прислушивался в надежде, что «скорая помощь» не очень задержится, потому что ему совсем-совсем не нравился вид Питера. Только о таких вещах врачи не говорят, врач прежде всего должен уметь держать свои соображения при себе.
«Вид у него сейчас ужасный, — думал Мико. — Просто жуткий вид. Господи, просто жуткий». То, что Питер еще совсем недавно носился по полю и переглядывался с Мико, казалось сном. И вот теперь они собрались вокруг него в этой маленькой комнатушке. Мико очень не нравился этот вид. «Плохо дело, — подумал он. — Но ведь не могли же убить Питера! Разве можно стереть с лица земли Питера, такого живого, веселого, с его неугомонным умом? Разве может так быть, чтобы его вдруг не стало?»
И тут он услышал вой автомобильной сирены, приближавшийся со стороны луга, и уголком глаза увидел, как студент отошел от окна.
Дед был на улице около машины — единственный человек, у которого хватило ума подождать на углу и показать дорогу. Если бы не он, «скорая помощь» металась бы теперь по всему Болоту.
У Джо лицо было белое как мел. Она тяжело дышала.
Медсестра и шофер оказались страшно деловитыми. Они не разговаривали, только действовали. Не успели они появиться, как тут же закатали Питера в одеяло, уложили на носилки, поставили носилки в машину и повезли, и медсестра, не теряя ни минуты, принялась разматывать бинты, которые достала из сетки в машине, и Джо, сидевшая на вторых носилках, подавала ей инструменты, а сама глаз не сводила с бледного лица в ореоле красновато-рыжих волос, и в голове у нее не было никаких мыслей, они уступили место гнетущему страху и молитвам. И все это перепуталось вместе — и молитвы и страх, и движения ее были бессознательно точны, и ответы на вопросы медсестры коротки и ясны. И машина мягко катилась мимо рыбачьих баркасов, пересекая дороги и петляя по узеньким улочкам бесшумно и безошибочно, как будто сама знала дорогу, как будто каждый вершок пути был уже давно измерен болью, и наконец под колесами хрустнул гравий и задние дверцы распахнулись, и Джо почувствовала, как на нее пахнуло запахом лекарств, и вот она уже сидит на деревянном диване у двери в какой-то кабинет, сидит, уставившись в противоположную стену,