Они переглянулись.
— Чепуха, — сказал Большой Микиль. — Какой же ты старый?
— Ты что, прав моих лишить меня хочешь? — спросил дед.
Тут Микиль обиделся, лицо у него покраснело, и он даже немного покричал.
— Тебя, пожалуй, лишишь, — сказал он. — Разве я хоть раз за всю нашу жизнь пробовал тебя чего-нибудь лишить?
— Все равно, раз я хочу бросить это дело, так брошу, — сказал дед, — и нечего тебе меня останавливать, слышишь ты, Большой Микиль?
— Слышу, — отозвался Микиль.
— Доколе мне с тобой нянчиться?! — сказал дед. — Ты, как родился, так с тех пор и ходишь у меня на поводу. Пора бы, кажется, начать обходиться без отца.
— Да кто сказал?.. — начал было Микиль возмущенно, но дед поднял руку и заставил его замолчать.
— Ну, поговорил — и хватит, — сказал он. — Довольно я наслушался твоих возражений. Может, скажешь, что мне еще не пора на покой? Не пора мне разве поспать по утрам, когда вы выходите в море, и понежиться в постели под хлопанье ваших парусов? А потом я встану часиков эдак в десять, в одиннадцать, оденусь помаленечку, и спущусь в кухню, и закушу соленой селедкой, чайку попью, а потом пододвину стул поближе к огню и закурю трубочку. Вот что я буду делать. А знаешь, что я потом сделаю?
— Нет, — сказал Микиль, совершенно опешив.
— Ну так знай. Тихонько пройду мимо церкви в кладдахский бар, залезу на бочку перед стойкой и закажу себе такую большую, такую пенистую кружку портера, о какой ты и не мечтал. Это так часиков в одиннадцать утра. Слишком уж долго я пробыл в море, слышишь, ты, ты только посмотри, что оно со мной сделало!
— Во всяком случае, язык оно тебе не укоротило, — сказал Микиль.
— Ага! Вы только его послушайте! — не унимался дед. — Что оно со мной сделало! Ты только посмотри на эти руки (закатывая рукав фуфайки до костлявого плеча и придерживая румпель локтем). Смотри! На этой руке мяса осталось не больше, чем на куриной лапе, а было время, когда она была потолще твоей ляжки. Я был поздоровее тебя, Большой Микиль. Куда тебе до меня! Меня бы на двоих таких, как ты, хватило.
— Еще бы, — сказал Микиль.
— Ага, на попятный пошел? — спросил дед, яростно стягивая рукав на худую, до слез жалкую руку, от которой остались лишь широкая кость да обвислая дряблая кожа, желтовато-белая там, где солнце ее никогда не касалось. — Да, так-то, высосало оно из меня все соки, как ребенок апельсин высасывает. Вот что оно со мной сделало. Или мало я поработал? — спросил он и тут заметил, что Мико внимательно смотрит на него, и потупился.
«Уж больно много этот парень соображает. Вот Большой Микиль, тот настоящий пень, он никогда не поймет, в чем дело». Деду не хотелось, чтобы они его жалели. Тогда еще, чего доброго, он осатанеет и такого им наговорит, что долго еще будут помнить. Потому что не нужен ему никакой покой. Мико-всезнайка сразу по лицу догадался. А что поделаешь? Не такие они люди, чтобы спокойно сойтись у очага и обсудить свои дела. Дела, от которых, как вспомнишь, сердце так и щемит.
— Подошло мне время, — сказал он более спокойным тоном, — покидать море. Вы двое уже достаточно большие, чтобы самим управиться. Я вам всегда смогу помочь советом, если только вам в голову не ударит, что я вас наконец отпустил самостоятельно работать, а то, может, вы еще так заважничаете, что и слушать меня не захотите? Мне все равно больше зиму на лодке не сдюжить. Меня эта работа прикончит. Ну, вот и все. Пора мне на покой. Вот и все. Понятно?
— Да, отец, — сказал Большой Микиль, глядя в сторону.
— Трудно нам будет без тебя, деда, — сказал Мико, но, заметив, как у старика сморщилось вдруг лицо, отвернулся и уставился на воду, наблюдая, как лодка мощной грудью расталкивает волны.
Дед посмотрел на небо, и ему показалось, что его заволакивает какой-то дымкой. Вот оно, начинается. Только бы другие не заметили. Он подумал, что надо было бы ему еще с год продержаться, может быть, тогда холод и дожди доконали бы его. Только нет, нельзя так, мешает он им. Если бы не он, в эту поездку они сделали бы вдвое больше. И улов бы у них был вдвое больше. Нельзя только о себе думать, когда столько людей зависит от твоих сил, а сил-то и нет. Нельзя лишать их хлеба насущного. И все-таки никогда он не думал, что настигнет его когда-нибудь вот это самое. Видел он, как старики с белыми бородами подпирают церковную ограду, как бредут потихоньку между белыми домиками за своей вечерней кружкой портера. Покурят, поедят, забросят в реку удочку и тащатся спать. Ожидание смерти — вот что это такое. Почему не придумают чего-нибудь, чтобы старые рыбаки, вроде него, сами незаметно умирали, а не дожидались на пристани, когда это смерть наконец соизволит пожаловать за ними?
И больше ничего не осталось, кроме удочки в реке, да кружки портера на ночь, да начищенных до никому не нужного блеска башмаков.
— Смотрите только, не забудьте, чему я вас учил, — поспешно заговорил он. — Я вас обучил всему, что вы теперь знаете, от меня вы знаете каждую извилинку залива и где какая рыба водится. Теперь я передаю это тебе, слышишь ты, Мико? Завещаю тебе море. Больше мне нечего тебе дать. А может, это и поценней будет, чем те штуки, что эти идиоты, которые проводят жизнь в домах с серыми каменными стенами, называют деньгами. Никого еще деньги до добра не доводили. И зачем только их выдумали? Как появились они, так сразу и ушла из жизни радость и пришли на ее место кровопролитие, и страдания, и позорный труд, и всякие преступления. А вот у тебя в руках есть кое-что, и с этим ты с прямого пути не собьешься. Ты теперь на своих ногах стоишь. Это, знаешь, неиссякаемая мошна, и если ею распоряжаться по-хозяйски, так тебе на всю жизнь хватит. Смотри, запомни это.
— Запомню, деда, — сказал Мико.
«И хуже всего то, — подумал он, — что мы так спокойно миримся с тем, что ему конец, с тем, что он по своей доброй воле выкинул себя из жизни. А разве когда-нибудь было иначе? С тех самых пор, как впервые человек построил себе лачугу на этом краю земли, с тех пор как назвал этот выпирающий в море кусок суши an cladach[34]. Так что они, собственно, ничем не отличаются от всех тех людей, что жили здесь до них. И дед не первый и не последний старик, понявший, что море вконец иссушило его и что ему пора его покинуть, не потому, что сам он стар, а потому, что море вечно молодо. Мирись не мирись, а лодка есть лодка и парус есть парус, и всегда так было и будет, и хочешь ты этого или нет, а море возьмет тебя и отнимет у тебя все силы, и останется от тебя никчемная развалина. А морю хоть бы что».
«Непривычно будет без деда, что и говорить», — думал Большой Микиль. Как это так, его вдруг не будет в лодке на привычном месте, там, у кормы. Нет, что-то здесь не то. Ему будет недоставать деда. Очень недоставать. Случалось им попадать в переделки. Большой Микиль был очень сильный, и сам это знал, но бывало и так, что вся его сила пропала бы даром, если бы не хладнокровие отца, если бы не его опытная рука на румпеле.
А бывали дни, когда он поднимет лицо, подставит его ветру у причала и скажет: «Не стоит сегодня в море выходить, люди добрые! Никак, ветер бурю сулит». И стоило ему это сказать, как в тот же день поднимался такой шторм, от которого в щепки разлетались самые надежные корабли. Всегда он бывал прав, хоть бы раз ошибся. И рыбаки прислушивались к нему, и, видит Бог, пора отцу на покой, пора погреть старые кости у очага, пожить спокойно. Он того заслужил. Куда было Микилю разбираться во всех сложностях создавшегося положения! Честолюбия в нем не было ни на грош. Только раз в жизни захотелось ему настоять на своем во что бы то ни стало — это когда ему приглянулась Делия, и он, проявив потрясающее упорство, добился взаимности. Она тогда только что приехала из деревни и поступила горничной в большой дом, что стоит в тишине, окруженный деревьями, на холме, далеко за городом, и была она прелестной краснощекой девушкой. Вот тогда он действительно отколол номер. Ха-ха, не один нос он утер, покорив сердце Делии. Замечательная все-таки она женщина, хоть отец с ней так до сих пор и не ладит, да где возьмешь такую женщину, которая бы умела ладить со своим свекром? Но ничего, когда дед бросит работу, может, они как раз лучше узнают друг друга.
Дед окинул взглядом лодку, всю ее, от слегка загибающегося вверх носа до самой кормы, посмотрел, как устойчиво поднимается ввысь мачта, как надутый ветром парус старается и не может оторваться прочь от нее. Широкие, благородные линии, и такая она надежная, устойчивая, прямо дом, да и только. Сразу видно, построена умелыми руками.
— Без чего я больше всего буду скучать, так это без лодки, — сказал он вслух. — Вы, смотрите, с ней получше обращайтесь. Она ведь как женщина, с ней надо поосторожнее. Эта старая тварь знает Голуэйский залив, пожалуй, лучше, чем тот, кто ее построил. Ей-ей! Если бы вы бросили ее одну где-нибудь около островов, она сама нашла бы дорогу домой, за это я ручаюсь.
Он наклонился к борту и свободной рукой погладил плотно пригнанные, просмоленные доски борта. Прочная, и что ни год, то она лучше становится. Ни вглубь, ни вширь ни одной гнилой доски не простукивается.
— Хорошая лодка, — сказал Микиль, одобрительно кивнув головой.
— Да, неплохая, — сказал Мико, проводя ладонью по неотесанным доскам рубки.
Чайки с криками носились над ними, то стремительно пролетая мимо, то низко кружась, сходя с ума при виде наваленной на дне баркаса рыбы. Над остальными лодками, над теми десятью, что были видны, тоже нависла туча чаек. Черно-белые, чуть-чуть тронутые красным, они мелькали всюду, так что в глазах рябило, а лодка, важно переваливаясь на волнах, продвигалась вперед: теперь был уже виден белый маяк вдалеке, из-за которого пробивались лучи взошедшего солнца. Влево показались невысокие скалы, а потом и длинная дорога вдоль моря, ведущая в город, который ранним утром кажется совсем приветливым. А там подальше мелькнули два-три белых кладдахских домика, но скоро проклятая стена, отгораживающая Болото, скрыла их из виду. А вправо поднимались унылые каменистые горы Клэр. И там, где они кончались, стояли с обеих сторон утопавшие в зелени городишки, похожие на те города, что обычно строят из песка дети.