Ну вот, все ясно как день. Не быть тебе сумасшедшим! Ты можешь стать идиотом по Божьему велению, но не по своему хотенью. Если у меня отнимают разум, я не могу с этим согласиться.
Я так и вижу маму, мою милую, беспомощную, забывчивую маму, и при мысли о ней у меня сердце сжимается. Можно подумать, что это она ребенок, а я отец. Да что там, я ведь ее даже на колени к себе часто сажал. А разве не любил он своего обветренного, загорелого отца? Этого убежденного охотника, который так гордился умом своего сына, так хвастался его успехами, стреляя уток, или вытаскивая острогой форель, или попивая портер в маленькой прокуренной пивнушке на берегу озера? Будь у меня такие простые запросы, как у отца, например, может, я и не возражал бы, если б у меня отняли разум. Или будь я Мико, может быть, я тоже не возражал бы. Потому что у Мико на десятерых хватит духовных сил, которые он черпает из какого-то внутреннего источника мудрости. И, Господи, на что я, слабоумный, Джо?»
Джо с ее спокойным, аналитическим умом была крепостью, которую он взял штурмом, пустив в ход все неистовство своей блестящей мысли.
«К чему мне это небо, если я могу на него только смотреть, все равно что фотографический аппарат без пленки? К чему мне море, или небо, или мои друзья и мои чувства, когда я вижу хилых детей с голодными лицами и усталых, изнуренных людей на бирже безработных, о которых никто не желает позаботиться? Смотреть на все это и быть не в состоянии хоть что-то исправить! Да разве стоит тогда вообще жить?» Теперь он больше ничего никогда не придумает. Голова его станет подобна пустой жестянке, в которой катается горошина. Кому какая от этого польза? И все равно никто никогда не узнает. Мог же произойти несчастный случай. Всегда остается эта возможность, что бы там ни говорили, полной уверенности у них никогда не будет. Никто не сможет ни доказать, ни опровергнуть.
Когда после затишья в ушах снова начался звон, он закрыл лицо руками, стараясь отогнать остатки мыслей. Не думать о Джо. «Не думать о ней, когда она смотрит на меня серьезными глазами или когда глаза у нее крепко зажмурены, как тот раз, когда я ее целовал, нежная и недоступная, прямо будто святая, которая, улучив минутку, снизошла до земной любви. Вот ее легкая фигурка с протянутыми руками. Нет, мимо! Только бы не помешали слезы в материнских глазах, встревоженный взгляд отца, большой Мико со своим родимым пятном, Мико, которого не согнут ни нищета, ни невзгоды, ни каторжная жизнь. Прочь все мысли, раз и навсегда, навсегда… навсегда…»
И он покатился со скалы вниз.
Падая, он прикрывал руками голову. Тело его перевернулось раз, и еще раз, и еще, всего три раза, пока не ударилось о черный камень, оттолкнулось от него и, описав дугу, медленно погрузилось в море, и его светло-серый костюм почернел, как только море жадно схватило его, а молодой парень, удивший рыбу на берегу по ту сторону скалы, вскочил на ноги, заорал благим матом и побежал прочь, все продолжая кричать. А там, где упало его тело, потревоженные чайки возмущенно поднялись, криками выражая свой протест против такого грубого вторжения в их царство.
Небо было красное-красное, и солнце исступленно пылало над Атлантическим океаном.
Глава 13
Втроем они шли вниз по косогору, возвращаясь из Рахуна. День был солнечный. Тяжелыми башмаками они взбивали дорожную пыль.
Двое высоких и между ними маленький Туаки. И все молчали. Слишком им было тяжело, чтобы разговаривать, и каждому было тяжело по-своему.
Мико — потому что, ну, в общем, потому что… Откуда ему взять слова, чтобы высказать все то, что переполняло его до краев, как дождевая вода бочку, что стоит под водосточной трубой? А большой Паднин О’Мира? Сомнений не было, с Паднином творилось неладное. Он никак не мог пережить этого злополучного удара. Таскаясь по всем пивнушкам, он уже столько раз повторял одно и то же, что просто осточертел всем. «Я же это, ребята, не нарочно. Понимаете, летит мяч…» И не было никакой возможности втолковать ему, что такие случаи происходят ежедневно, что нет такой игры, в которой не калечили бы игроков. Взять, к примеру, хотя бы футбол или хоккей. Да любую игру. Утешить его было невозможно. Особенно же его мучило то, как погиб Питер. Паднин начал теперь пить и бывал пьян, как только у него появлялись деньги. Совсем еще недавно здоровенный парень с атлетической фигурой, он теперь обрюзг и ссутулился, и глаза у него были воспаленные и запухшие. Тяжкодум от природы, он страдал тупо, и единственным спасением для него было напиться, залить вином свои горькие, неповоротливые мысли.
Туаки страдал, потому что страдал Мико.
Их обгоняли автомобили и молодежь на велосипедах.
Они возвращались с похорон человека, едва успевшего вступить в жизнь. Питер остался бы доволен своими похоронами. Чего бы он только о своих похоронах не наговорил!
Да, они видели глубокую могилу в Рахуне, ну и что в том? От кладбища в памяти осталось только белое как мел лицо Джо и выражение глаз родителей Питера.
«Вот она, слава! Наконец-то!» — обязательно сказал бы Питер после того, как засыпали землей его гроб. Это была его любимая фраза.
«Мико, — постоянно твердил он, — для того, чтобы прославить свое имя в Ирландии, надо сначала дождаться, чтобы его высекли на памятнике». Он это вечно повторял. «Вот ты и прославился, Питер, — думал Мико. — Скоро твое имя появится на памятнике: „Питер Кюсак, двадцати двух лет“».
Когда они выходили с кладбища, его пробирала дрожь. Ему было холодно, несмотря на то что солнце ярко светило. Многое было непонятно. Как много было такого, чего ему, видно, так никогда и не понять, как бы он ни напрягал свой медлительный ум в поисках ответа. Ему чудилось, что они все ушли, а Питер остался у ворот кладбища и ждет, когда ему тоже можно будет вернуться. Мико боялся оборачиваться: а вдруг он стоит там у ворот, бледный, и задумчиво смотрит им вслед помертвевшими глазами, и говорит: «Эй, ребята! Что ж это вы меня бросили? Что я вам сделал? Не уходите. Идите назад, поговорите со мной».
— Пошли, ребята, выпьем, что ли, — сказал он хрипло.
Паднин провел рукой по губам.
— О Господи, что мне сейчас надо, так это выпить. Вот уж что мне сейчас, как никогда, надо.
Они завернули в пивнушку, прежде чем идти домой. Пивнушка была маленькая, с большим пыльным окном, заставленным бутафорскими бутылками виски. Здесь было темно, потому что свет с трудом пробивался через это единственное затянутое паутиной окно. Они уселись на бочки, взяли большие кружки и молча пили жадными глотками. Просто сидели в неуютной пивнушке и смотрели на мух, облепивших лужицы портера на стойке, и на дюжего буфетчика за стойкой, который время от времени разгонял мух тряпкой и снова возвращался к своему месту за кассой. Был он человек понимающий. И похож был на хорошего парикмахера, который разговор заводит только в тех случаях, когда посетитель и сам не прочь поговорить.
Мико проголодался. Портер приятно промачивал горло и теплом разливался в желудке.
«Все равно мы выходим сегодня на лов, а там, в море, да еще за работой, может, легче будет забыть, — думал он. — И отчего же мне так тяжело, о Господи!»
— Давайте еще по одной, — сказал он, вставая.
— Сейчас я угощаю, — сказал Туаки, выкладывая на прилавок полкроны.
Они выпили и еще по одной, а потом Мико встал и собрался идти, и Туаки пошел с ним, а Паднин остался. «Когда-нибудь, — подумал Мико, уходя, — придется мне заняться Паднином: если он и дальше так пойдет, хорошо это не кончится».
Пока они шли к Кладдаху, Туаки старался как мог. Засунув руки в карманы, он яростно пинал тропинку ногой в огромном башмаке.
— Да не горюй ты так, Мико, — утешал он. — Что и говорить, черт побери, замечательный был парень, только все одно его не воротишь. А… э-эх!
— Эх ты, Туаки, Туаки! — сказал Мико. — Просто мне не до разговоров, вот и все. Возьмусь за работу, тогда это пройдет.
— Вот именно, — оживился Туаки. — Слушай, Мико, когда-нибудь наши предки состарятся, правда?
— Да уж в этом можешь не сомневаться, — сказал Мико.
— И им придется передать лодки нам, правда?
— Да. Так уж у нас повелось, — ответил Мико.
— Ну, так послушай, Мико, если бы нам с тобой объединиться и работать на одной большой лодке, а? Ведь могли бы мы это так сделать, а, Мико?
— Могли бы, Туаки, — сказал Мико. — Только куда же мы тогда денем твоих сыновей? Разве тебе не захочется, чтобы кто-нибудь из них ходил с тобой в море?
— Это у меня-то сыновья? — возмутился Туаки. — Слушай, да я скорее утоплюсь, чем женюсь на какой-то девке. В девках, Мико, проку нет. Я не женюсь ни на одной девке, можешь быть спокоен. Даже если мне дадут к ней в придачу океанский тральщик.
— Невесту с таким приданым, Туаки, ты, пожалуй, не скоро сыщешь, — сказал Мико. — Но, может быть, ты еще встретишь хорошую девушку, которая тебя полюбит, и тебе захочется жениться на ней, и если этим кончится, так, ясное дело, у тебя будут сыновья.
— Вот уж никогда! Да ну их к черту, — сказал Туаки. — Это ж настоящие акулы. Все они хороши до поры до времени. Улыбаются, заигрывают. А как поймают тебя, так ты сразу хуже бездомной собаки становишься.
— О Господи, Туаки! — сказал Мико, хлопнув его по плечу, и почувствовал, как от сердца немного отлегло. — Очень уж у тебя твердый взгляд на женщин, как я посмотрю. С такими убеждениями о сыновьях тебе, пожалуй, мечтать не приходится. Что ж, раз так, то мы, конечно, сможем объединиться.
— Да, а как же ты, Мико? — спросил Туаки. — Ты-то сам не женишься?
— Не похоже что-то, Туаки, — сказал Мико. — Разве что разыщу себе какую-нибудь старую каргу. Молодые-то на мою рожу вряд ли позарятся.
— А чем тебе твое лицо не хорошо? — загорячился Туаки. — Подумаешь, лицо как лицо. Никто даже внимания не обратит.
— Эх, Туаки! — сказал Мико. — И чего мы спорим без толку? Погоди, время покажет, кто прав. Если нас не переловят невесты и у нас не народятся сыновья, мы и объединимся. Вы сегодня на Саунд собираетесь или через Балливан пойдете?