— Да чтоб тебе! — сказал Микиль, наливаясь кровью. — Чепуху ты городишь. Я обоими своими сыновьями горжусь. Да. И горжусь. Ты думаешь, мне не приятно, что у меня умный сын? Только не понимаю я Томми. Куда мне, я человек простой. Вот Мико, это да, это мой сын. Ну ладно, пусти меня, слышишь? Мне в море пора. Слава Богу, что осталось еще на свете место, где можно побыть в мире да тишине.
— Правильно, — сказала она. — Беги опять, Большой Микиль. Беги опять, как ты всегда бегал от каждой трудности. Только ведь от жизни не убежишь. Когда-нибудь она тебя настигнет. Вот погоди, придет день, когда из-за зависти Мико ты своего старшего сына потеряешь!
Ей пришлось высунуться в дверь и кричать последние слова ему вслед.
Она постояла так, прислонившись к двери, с опущенной головой.
— О Господи, — прошептала она, — что это на нас на всех нашло? И чего этот Кюсак встал у них поперек дороги?
С того самого дня, как Томми пошел в среднюю школу, она только и слышала его имя то от Томми, то от Мико. Мико вообще разговаривал мало, но уж если говорил, то только о нем.
Она вернулась в кухню.
— Он ведь это не со зла, Томми, — сказала она неожиданно для самой себя, потому что где-то в глубине души чувствовала, не могла не чувствовать, что Мико глубоко страдает. — Просто расстроился он очень.
«Может, теперь я смогу и его немного жалеть, — подумала она, — потому что ведь из Томми-то я уже сделала что хотела. Жалась, каждую копейку считала, себе во всем отказывала, работала не покладая рук все для того, чтобы он стал тем, что он есть сейчас. Теперь мое дело, можно сказать, сделано, теперь ничто уже его с пути не собьет». Она взглянула на него. Как красив был его сердито сжатый рот! А высокий лоб с ниспадающей прядью светлых блестящих волос, а белоснежный воротничок и синий галстук, которые ему так идут! «И ведь даже в лице у него есть что-то такое, будто он из благородных. Вот что я из него сделала!»
«Сейчас самый момент вырваться, — прикидывал в уме Томми. — Мико при всей своей несносности удивительно умеет сыграть мне на руку».
— О чем тут говорить, мама, — сказал он, показывая, что инцидент исчерпан, и, поправив галстук, уселся за стол. — Бедняга Мико души не чаял в этом типе, вот и все. Но это только доказывает правильность того, что я уже не раз говорил. Я не могу здесь оставаться. Если я буду и преподавать, и учиться в аспирантуре, это просто немыслимо. Мне придется снять себе маленькую комнатку где-нибудь в городе, там мне, по крайней мере, будет спокойно.
— Ох, Томми! — сказала она, тяжело опускаясь на стул, постаревшая и осунувшаяся, измученная заботами.
«Постарела мать, — подумал Томми, — совсем постарела. Хорошо бы она за собой побольше следила. Уговорить бы ее, чтоб носила пальто и шляпу, а то ходит все в шали. Нельзя же допустить, чтобы знакомые указывали пальцем на какую-то кладдахскую тетку в платке и говорили: „Эй, ребята! Да ведь это мать Томми“. Но прежде всего надо решить вопрос с комнатой. В настоящий момент это самое главное».
Когда пришел дед, Мико сидел в лодке, уронив голову на руки. Его трясло. Дед не полез в лодку. Он уселся на край набережной, свесив ноги, и сверху смотрел на него, посасывая трубочку, которую достал из кармана.
— Зря ты вышел из себя, Мико, — сказал он.
— Знаю, деда, — ответил Мико, не поднимая головы.
— Не годится эдак. Опасная это штука — выходить из себя. Мужчинам так не полагается. Да и ни к чему это. Знаешь, иной раз молчание может быть пострашнее кулака.
— Если бы это не сегодня, я б не обратил вниманья, — сказал Мико, глядя себе на руки. — Когда угодно, только не сегодня. Он его никогда не любил. Не потому, что мне завидно, деда. Я не завидую Томми. Ей-богу, нет! Пожалуй, я даже горжусь, что он у нас такой уродился. Только я Питера любил, очень любил Питера. И видеть сегодня, как его зарыли в землю, а потом слушать Томми…
— Знаю, знаю, — сказал дед. — Разве такое стерпишь? Я чуть было сам ему не двинул. Только чего с него возьмешь, когда, при всех его мозгах, умишко-то у него цыплячий. Не стоило руки марать, Мико.
— Разве можно сказать, что он постыдной смертью умер, деда? Правда ведь, нет? — спросил Мико, впервые подняв глаза.
— Думаю, что нет, — сказал дед. — Мы же не знаем, как он умер. Говорят, он оступился. А ты попробуй представить себе, что так оно и было, а, Мико?
— Попробую, деда.
— Ну, вот и молодец, — сказал дед. — Это пройдет, Мико. Верь моему слову. Мы ведь, Мико, выносливее, чем кто другой. Пристукни ты горем сухопутного человека, он и раскис. А когда ты свою жизнь проводишь там, в море, то и сама смерть, и то, как ты умер, уже больше не кажутся тебе чем-то большим и страшным. Потому что все там такое огромное, а человек — маленькая-маленькая соринка.
— Да, так-то, — сказал Мико, вставая, и принялся разматывать канат, опутывавший мачту.
Наконец подошел и Большой Микиль. Видно было, что гнев его еще не совсем остыл.
— Все в порядке, отец? — спросил он.
— Ты кого это спрашиваешь? Что это с тобой?
— Ладно, ладно, — сказал Микиль, — я ведь только спросил. Не подумал я.
Тут он посмотрел вниз на ссутулившуюся фигуру своего младшего сына.
— Знаешь, отец, — сказал он громко. — Я тут думал…
— Да ну? Вот уж это действительно чудо из чудес, — сказал дед.
— Я тут думал, — продолжал Микиль решительно, — что на этот раз мы с Мико надолго уйдем. Как, по-твоему, не стоит ли нам для разнообразия порыбачить в Клеггане? Не пора ли нам пройтись туда за селедкой для разнообразия да заодно повидать дядю Джеймса. Как ты думаешь, отец, насчет этого, а? — Он сделал вид, что не замечает, как сын смотрит на него, разинув рот.
Дед тоже посмотрел на него, разинув рот, даже привстал.
— Вот же, ей-богу, Микиль, — сказал он. — Никогда я не думал, что ты на такое способен, и вдруг на тебе! Наконец-то! Не знаю, что это тебя надоумило, только мысль, по-моему, знаменитая!
Микиль расцвел от отцовской похвалы.
— Ну, — сказал он, широко улыбаясь, — а тебе как такой план нравится, Мико?
Мико взглянул на него. Он не сразу ответил.
— Папа, — наконец выговорил он медленно, — по-моему, это такой план, что лучше не придумаешь.
И так это искренне у него получилось, что Микиль даже покраснел, поскреб голову и засуетился.
— Ну, чего мы здесь до сих пор возимся? Давно уж время паруса поднимать. Мы же так два дня прокопаемся. Давай-ка отчаливать, — торопился он. — Сегодня мы успеем добраться до Розмака и заночуем там, а завтра уж на запад пойдем.
Они захлопотали, засуетились, и вскоре уже лодка у них встала по течению, и парус набрал ветер, и они обернулись назад, чтобы помахать маленькой фигурке, стоявшей на пристани.
«Микиль-то, Микиль, — рассуждал дед, — вот уж от кого не знаешь, чего ожидать». Он покачал головой и усмехнулся, а потом сунул руку в карман и вытащил белую леску, намотанную на катушку, размотал немного, достал свою банку с червями, спрятанную за кнехтом, и, вздохнув, поплелся туда, где уже один древний дед в надвинутой на глаза шляпе удил с безучастным видом рыбу, придерживая пальцами леску.
Когда дед, сердито хмыкнув, уселся рядом с ним, так что тот очнулся от дремоты и заворчал что-то себе под нос, черный баркас уже обогнул мол и бодро шел в открытый залив.
Глава 14
— Возьмет, — сказала Мэйв.
— Не возьмет, — сказал Комин.
— Конечно, нет, — сказал Мико.
— Посмотрим, — сказала Мэйв.
Они возвращались в Аугрис к дяде Джеймсу.
Был ноябрьский вечер с холодком, несмотря на то что весь день погода стояла поразительно ясная. Впрочем, даже старики не могли припомнить, как ни старались, чтобы такая замечательная погода держалась весь ноябрь: безоблачное небо, подернутое дымкой, будто кто-то затянул его кисеей, а по ночам луна, вроде как сейчас. Собственно, не луна, потому что она была уже на ущербе, а доброкачественный, солидный месяц, маленький и энергичный, который деловито пробивался сквозь мглу, застилавшую небо. Видно было каждый камешек под ногами и чуть посеребренную поверхность спокойного моря, лежавшего по обе стороны от них. Где-то, чуть ли не на самом Инишбоффине, лаяла собака, и какой-то затосковавший осел вторил ей с острова Ома. Мэйв шла посередине и держала их обоих под руки.
И удивились же они, увидев Мико! Кажется, из-за одного этого стоило приехать, чтобы вот так, нежданно-негаданно войти и предстать перед ними. Он нашел их домик без большого труда, потому что на всю жизнь запомнил, как они показывали ему место, где будет их будущее жилище, и домик оказался как раз там, где они сказали, как будто добрые феи за ночь выстроили его для них. Дом был обнесен каменной оградой с маленькими воротцами, которые Комин сам смастерил. К крыльцу вела дорожка, усыпанная морской галькой и окаймленная белыми камнями, которые они натаскали с берега. Вокруг цвели какие-то удивительные кусты, защищенные от свирепых ветров маленьким пригорком. Сам домик был беленький, а дверь и оконные рамы красные, выкрашенные масляной краской. Стекла в окошках с пестрыми ситцевыми занавесками были намыты до синевы, а на подоконниках стояли горшки с цветами. Почему-то он заранее знал, что домик будет именно таким и снаружи и внутри.
— Господи, — сказал Комин, — ведь это же Мико! Да откуда ты взялся? Вот уж желанный гость! Мэйв, родная, брось-ка ты чайник и свари-ка ты лучше ему в котелке яичко.
— Да не надо, — сказал Мико.
— Вот это мне нравится, пришел ко мне в дом и еще не хочет закусить с нами.
— Ой, Мико! — сказала со смехом Мэйв и повесила котелок на крюк над огнем.
— Я же ел в каждом доме, начиная от самого Аугриса, — сопротивлялся Мико. — И у дяди Джеймса, и у Майкла Тома, и у твоего отца Тига. Не могу же я всюду есть, у меня ведь не двойной желудок, как у коровы.
— Ну и вырос же ты, Мико, — сказала Мэйв. — Я тебя прямо еле узнала. Такой большой мужчина должен есть даже не как корова, а как бык, а то захиреешь еще. Ну, иди сюда, повернись, дай посмотреть на тебя как следует.