Сколько было смеху и восторженных восклицаний, как тепло светились глаза! И они наперебой говорили:
— Ну и ну! Вот уж не ожидали. А как же ты до нас добрался? И с чего это ты сюда приехал? И почему же не дал нам заранее знать, мы б для тебя телка закололи.
Просто замечательно было! Он почувствовал себя прямо на седьмом небе, рассказывал им об отце и о том, как тот надумал вдруг прокатиться сюда.
Впервые он пришел к ним два дня тому назад. С тех пор он успел всюду побывать.
Вот была потеха, когда пришло время выходить на лов и народ стал собираться по вечерам на клегганской пристани и рассматривать их баркас. «Лодка лодыря» — так они его прозвали, совершенно задразнив Большого Микиля. У них лодки были с тяжелыми веслами, и они, надрываясь до седьмого пота, могли отойти от берега не дальше чем на четыре, на пять миль. «Вы только посмотрите на Большого Микиля и на его парня! — говорили они. — Вот же лентяи, — только и слышалось со всех сторон. — Рассядутся в лодке, парус знай на них работает, а они только штаны протирают. Да что вы знаете о рыбной ловле? То, чем вы занимаетесь, это же так себе, прогулочка. Выходят на какой-то штуке, которая за них всю работу делает, сами и палец о палец не ударят и еще имеют наглость называться мужчинами!» Большой Микиль страшно возмутился при этой попытке умалить его мужское достоинство и в соответствующих выражениях разъяснил, сколько тяжелой работы требует парусная лодка. Он так ругался, что все перед ним спасовали, а потом они все вместе отбыли в пивную, и спорили до глубокой ночи о сравнительных достоинствах парусной лодки и гребной лодки, и говорили о сельди, о макрели и о прочей рыбе, и время они провели замечательно, и Большой Микиль нарадоваться не мог, как это его осенила столь блестящая мысль, и начал поговаривать о том, что он хочет отдохнуть в деревне, а на следующую ночь они вышли со всеми на лов, и шли они быстрее, и вернулись скорее, и могли отойти от берега дальше других, так что вернулись они с богатым уловом сельди, которой в это время кишел залив, и снова пошли издевки и сквернословие, и опять все кончилось общим весельем в пивной.
— Да неужели вы хоть на минутку допускаете, — воскликнул отец Комина Тиг, — что Большой Микиль сможет грести на одной из наших лодок? Да он же изнежился, лежа на корме своей роскошной яхты! Да у него же силенок не хватит, если он пойдет на моей лодке да погребет семь часов без передышки. Он же после этого будет орать от боли и сляжет в постель на два дня.
— На, пощупай, — сказал ему Большой Микиль, выставляя крепкую, как дуб, руку, и согнул ее так, что под курткой видно было, как надулись мускулы. — Это что, по-твоему, сало? Чем тебе плоха кладдахская мускулатура? — добавил он. — Тебе же будет стыдно, если я пойду с тобой в твоей лодке и покажу, как люди гребут. Да вам же после этого людям в глаза будет стыдно смотреть.
— Ого, да вы его только послушайте, — сказал Портной. Седые усы сползли у него вниз, а на скулах, там, где ему никогда не удавалось как следует пробрить, торчали толстые волоски. — Вот же хвастун! Сразу видать, кладдахский!
— Ну ладно, хватит, — вышел из себя Микиль. — Давайте мне две лодки! Свяжите их вместе, и я один сяду на весла и уплыву хоть в Китай.
— Это не обязательно, — сказал Тиг. — Выходи со мной завтра вечером, а послезавтра можешь пойти с Портным, и если после этого останешься в живых, то по крайней мере будешь знать, что такое настоящая работа.
Так это было решено, и подписано, и скреплено портером, руганью и безудержной похвальбой. Да, была потеха! И никогда Мико не забыть тот вечер в пивной. Повеселились они тогда! Был там и Тиг, и Комин, и Портной, и Майкл Том, и Падар Каванаг, и Томмин Тэди, да много еще кто.
Мико с такой легкостью снова нашел свое место среди них, словно никогда отсюда и не уезжал. «Тем здесь жизнь и хороша, — рассуждал он, — что она так медленно движется и за ней всегда можно поспеть».
Итак, сегодня Большой Микиль собирался выходить на лов с Тигом, и, чтобы освободить для него место, Комин сговорился с Мико, что они вместе пойдут в байдарке дяди Джеймса. А тут вдруг в последний момент Мэйв заявила, что пора бы и ей выйти хоть раз в море на рыбную ловлю и что она пойдет с ними к дяде Джеймсу и спросит у него разрешенья, а дядя Джеймс, как джентльмен, безусловно, скажет: «Ну, конечно, Мэйв, душечка, какие могут быть разговоры. Я почту за честь, если ты пойдешь с нами».
— Он будет ругаться на чем свет стоит, — сказал Комин. — Ему совершенно наплевать, кто его слушает. Вот увидишь, под конец у тебя уши завянут.
— Женщина в лодке, — сказал Мико, — это все равно что черт в лодке. Приносит несчастье. И ты это знаешь не хуже других. Ты за рыбаком замужем или нет?
— Вы мне надоели, — сказала она. — Это старая басня, которую выдумали на случай, если жена вдруг соберется проверить, как вы бездельничаете в море, и чтоб, не показываясь ей на глаза, незаметно вернуться и прошмыгнуть в пивную. Будто я не знаю.
— Ну, раз так, — сказал Комин, — мы тебя с радостью возьмем на лов. Можешь не сомневаться, что во второй раз тебе не захочется.
— Да где уж там, — сказала Мэйв, — если даже Мико против меня. Когда он был здесь в прошлый раз, он бы, наверно, на это иначе посмотрел. Правда, Мико?
— Тогда мне было море по колено, — сказал Мико. — Молод был. Я б тогда самого черта к себе в лодку пустил и не поморщился.
— Как жаль, — сказала она, — что все мы меняемся.
— И совсем не так уж мы меняемся, — сказал Мико. — Вот иду я сейчас с вами и не вижу никакой разницы. Кажется, совсем недавно мы шли по этой улице с ловли пескороев. Вот была ночь!
— Подумать только, не забыл ведь! — сказала Мэйв.
— Я это всегда буду помнить, — заверил ее Мико и почувствовал, как крепче сжалась ее рука на его локте. И он сверху заглянул в ее лицо, в блестящие глаза, поднятые к нему. — Не забыть мне этого. Так замечательно было!
— Да, — сказал Комин. — Хорошая была ночка!
— И Комин ничуть не изменился, Мико, — сказала Мэйв. — Все такое же самодовольное чудовище.
— А разве нет у меня для этого оснований? — сказал Комин.
— Еще бы, — сказал Мико с легким вздохом, которого в тихом дыхании ночи никто не заметил.
Он думал раньше, что стоит только ему увидеть ее спустя столько времени, окруженную детьми (и отчего это у них нет детей?), и сразу улетучится, как разбитые мечты, весь ореол, которым он окружил ее. Но ореол не улетучивался. Мечты росли вместе с ним, вот и все. И как трудно было сдерживать глухие удары сердца, когда ее прикосновение жгло ему руку, как огонь. И как стыдно ему в душе перед невозмутимым Комином за это чувство, каким бы невинным оно ни было, которое он питает к его жене. Но он прятал его глубоко в душе и давал ему волю только для того, чтобы заглушить боль, которая царапала вдруг по сердцу, когда перед глазами неожиданно вставала картина: суровые скалы, кругом ни души, и кто-то катится, катится с утеса и умирает в полном одиночестве, и нет рядом ни одного близкого человека.
— Отец-то мой, — сказал Комин, — сейчас за дядю Джеймса принялся, знаешь, Мико?
— Ага, — сказал Мико. — Слышал кое-что, только не все.
— Теперь он рассказывает, — продолжал Комин, — что слава о красоте и богатстве дяди Джеймса облетела графство Джойс и графство Коннот и невесты со всех концов страны валом повалили в Аугрис в надежде покорить его сердце.
Мико расхохотался:
— Да ну тебя! А дядя-то Джеймс знает?
— Кое-что до него дошло, — сказал Комин. — Но он, кажется, больше всех доволен, хоть при встрече с отцом и делает вид, что не разговаривает с ним. Прямо умора, когда они вместе.
— Сегодня он мне рассказывал, — сказала Мэйв. — «Поступило, — говорит, — сообщение, что на майский праздник в Аугрисе выстроилась длиннущая очередь женщин, имеющих виды на дядю Джеймса». Правда, странно, Мико, что с тех пор, как ты здесь побывал, все так его и зовут дядей Джеймсом?
— Да, — сказал Мико. — Только сразу видать, что ты женщина. Неужели нельзя закончить один рассказ, а потом уж начинать новый?
— Ха-ха, ну, вы с Мико как раз пара, — засмеялся Комин.
«Эх, если бы!» — подумал Мико и сказал:
— Ты извини, что я тебя перебил. Рассказывай.
— Ну так вот. Дядя Джеймс высовывается за дверь в полдвенадцатого — это когда он уже позавтракал, и помыл посуду, и испек себе пирог — и говорит: «Ну, пусть первая идет». Вот и входит роскошная брюнетка из Клиффорда, прямо шик один, а он смотрит на нее и спрашивает: «Говорить умеешь?» — «Умею», — говорит, и оскалилась. «Ну и убирайся отсюда ко всем чертям, — говорит дядя Джеймс, — ты мне не подходишь, и посылай следующую». Эта была уже шатенка, и пришла она из Костелло. «Говорить умеешь?» — спрашивает дядя Джеймс. «Какой там к черту разговор!» — говорит она. Ее-то уже, правда, предупредили, да она забыла. Ну, дядя Джеймс и ее выставил. Входит следующая, такая здоровенная девка из Леттерфрака. «Говорить умеешь?» — спрашивает он ее, а она только головой трясет. «Ха-ха! — смеется дядя Джеймс. — Это уже лучше. Слышишь?» — спрашивает он ее, и она кивает головой. «Ну и убирайся отсюда, — говорит дядя Джеймс. — Ты мне не подходишь, и пришли-ка следующую». Входит следующая. Она, оказывается, из Линэйна, и волосы у нее, как лен, светлые. «Говорить умеешь?» — спрашивает он ее, а она стоит истуканом. «Слышишь?» — спрашивает он ее, а она хоть бы что. «Это уже ближе к делу, — говорит дядя Джеймс, достает бумажку и пишет: „Писать умеешь?“» — «Умею», — пишет она в ответ. «Убирайся отсюда к черту, — говорит дядя Джеймс. — Ты мне не подходишь», — и погнал ее. Тут входит нежнейший цветок Утерарда. Она не говорит, не слышит, писать не умеет. «Все это так, — говорит дядя Джеймс, — но ходить-то ты можешь, поэтому убирайся отсюда к черту, потому что ты мне совсем не подходишь».
Они хохотали над тем, как она изображала Тига, его манеру поглаживать усы и сплевывать после каждого эпизода. У нее даже голос хриплым стал, и так же, как он, она имитировала говор и жесты каждой из женщин.