— Если я тебя еще раз увижу у нас в городе, — сказал он, обращаясь к помощнику, — не жить тебе! Это я, как перед Богом, говорю. И если еще кто-нибудь из вас появится в этом городе, тоже хорошего не ждите!
— Ну ладно, хватит! — сказал Мико. — Пошли!
Он рад был уйти. Ведь втянул их в эту историю отчасти он сам. Тральщик-то в порту он заметил. Если бы не он, никто бы и не подумал доводить это дело до конца. Поговорили бы, поговорили, да и успокоились. Ведь так и так дело ничем не кончилось. Ну а вот если бы разбитая бутылка попала по назначению, раз и навсегда кончились бы его надежды на счастье. Он прекрасно сознавал это сейчас. «Так чем же мне это не знак? Случись это всего лишь год назад, Туаки обязательно остался бы без глаз. Но ведь не случилось же! И не он предотвратил несчастье, хоть и пришли они туда по его вине».
Выйдя за дверь, они остановились и посмотрели друг на друга.
— Погодите! Что ж это мы в самом деле? — сказал Туаки, стирая с лица кровь какой-то тряпкой, и повернул обратно в пивную.
— Не надо, Туаки, — сказал Мико, удерживая его. — Брось!
Туаки озверел.
— Да что мы за народ, в самом деле? — кричал он. — Они тут черт знает что вытворяют и плюют нам в рожу, а мы только утираться будем, будто это так, ерунда? Да они же теперь до конца своих дней над нами смеяться будут. Да они же теперь по всем портам разнесут басню про простачков из Кладдаха! Что, думаете, не разнесут?
— Эх, Туаки! — сказал его отец. — Ну подерешься ты, ну и что? Кому это нужно? Ты вот затеял драку, и, если бы не тот человек, дай ему Бог здоровья, да не милость Божья, лежал бы ты сейчас в больнице с выколотыми глазами. Брось ты, ради Бога. Заявим на них в полицию, и пусть там разбираются.
— К черту полицию! — сказал Большой Микиль. — Раз у нас даже фотографий их нет, так ничего из этого и не выйдет. Пошли-ка лучше по домам, и дело с концом.
Он широко зашагал в сторону порта, отец Туаки пошел за ним.
Мико стоял и смотрел им вслед, и, несмотря на то что вся эта история была отвратительна, его вдруг обуяла радость. Он смотрел, как ветер метет мусор в порту, гонит перед собой, будто гигантская, невидимая глазу метла, клочки соломы и сена из канавы и обрывки грязной бумаги. Даже спокойная вода дока всколыхнулась под напором крепчавшего ветра, словно та же метла прошлась и по ее поверхности. За воротами дока, туда дальше, бесновалось море. Видно было, как волны перекатываются через остров, на котором стоял маяк. Низко нависли тяжелые тучи. Небо темнело, и вдалеке на флагштоке поднялся черный флаг — сигнал бури.
«Я это сделаю сегодня же, — подумал он. — Я это сделаю сегодня вечером, и дело с концом».
— Ты чего это стоишь и ухмыляешься, как дурак? — озабоченно спросил Туаки.
Мико обнял его за плечи.
— Туаки, — сказал он, — я сейчас самый счастливый человек во всей Ирландии. И знаешь почему?
— Почему? — спросил Туаки.
— Потому, что этот сукин сын промазал и не попал в тебя бутылкой, — сказал Мико. — Слушай, Туаки, если бы он покалечил тебя, я не знаю, что б я сделал. Я б убил его.
— И никого бы ты не убил, — возразил Туаки. — Потому что я бы его сам первый убил.
— Слава Богу, никому никого убивать не пришлось, — сказал Мико. — Этому-то я и радуюсь. Ну, теперь пошли! Я иду домой. Мне нужно еще кое-что сделать.
Он пересек улицу и быстро зашагал мимо таможенного склада, около которого стоял английский тральщик.
— Ты бы потише, а? — сказал Туаки, с трудом поспевавший за ним. — Чего это на тебя нашло, Мико? Кто тебя гонит?
— Черт меня гонит, — ответил Мико, не поворачиваясь.
— Вот тебе! — сказал Туаки и плюнул в английский тральщик, когда они проходили мимо. — Чтоб ты потонул поскорее!
Двое пожилых рыбаков с нетерпением поджидали их.
— Вы где это запропастились? Где запропастились-то?
У пристани стоял дед.
— Ага! — издевался он. — Тоже морячки. Дунуло на них чуть-чуть, а они сразу домой бежать!
— Ветер уж больно поганый, отец, — сказал Большой Микиль. — Большого ненастья с таким ветром можно ждать.
— Чудо еще, — сказал дед, — что у вас мозгов хватило вовремя воротиться.
Они выгрузили из лодки все, что полагалось, и подвязали паруса, и подвесили кранцы[40], и после этого Мико ушел.
— Спешу я, — сказал он, — сделать мне кой-что надо. Вы всего не тащите, оставьте тут что-нибудь, я потом прихвачу, когда со своими делами управлюсь.
И побежал прочь от них по зеленой траве, напугав пасшихся на лугу гусей.
Он засмеялся, когда они зашипели на него, и приостановился, вспоминая случай из далекого детства, когда он швырнул оловянную кружку в голову гусаку Бидди Би. И напугал же его тогда этот гусак! Да и Бидди Би тоже. Где теперь Бидди Би, которой ничего не стоило отчитать хоть самого Папу Римского? Будто и не было ее вовсе. Домик ее стоял в конце ряда, а сама она умерла. Да и от домика-то ничего не осталось. Скинули с него прогнившую соломенную кровлю, а стены сровняли с землей, чтобы кто-нибудь туда ненароком не вселился. Сплошной ряд белых домиков обезобразили появившиеся в нем там и сям бреши, похожие на зияющие дыры на месте вырванных зубов. А скоро и от всего ряда ничего не останется. Домишки будут разрушать и сносить, а на их месте строить безобразные двухэтажные строения. Все изменится. Старого никогда не воротишь! Он побежал дальше, подумав между прочим, что все-таки странно, отчего бы не строить здесь дома вроде тех, что разрушают. Взяли бы кого-нибудь, кто в строительстве понимает, как они называются — архитекторы, что ли, ну вот, и взяли бы кого-нибудь из них, чтобы составил план нового поселка с отдельными домиками, построенными по последней технике. Кладдах знают все. Он всегда славился как раз потому, что он такой, как есть, ни на что другое не похожий, а когда понастроят тут безобразные дома, так он свое лицо потеряет и станет, как всякая другая новостройка: на месте старых трущоб — ряд домов с грядками капусты в садиках и с железными оградами, ржавеющими на сыром морском ветру.
А ну их, раз нет у них воображения, чего с них возьмешь? Дом все равно остается домом, а крыша крышей. И ну их всех к черту! И наши дети не будут знать, какой был раньше Кладдах, а если кому и захочется узнать, так может посмотреть картинки. Это все, что останется. Картинки, на которых будут нарисованы ряды белых домиков, а перед ними гуси на зеленой траве.
Мать была в кухне.
— Горячая вода есть, мама? — спросил он. — Я побриться хочу.
— Вернулись? — сказала она, поднимаясь со стула. — Дед твой за вас беспокоился. Боялся, что вы не увидите сигналы в порту.
— А ты-то сама разве совсем за нас не беспокоилась? — спросил он, стягивая с себя куртку, и кинул кепку на стол.
Она удивленно подняла на него глаза и, прежде чем ответить, худой рукой откинула назад прядь седых волос.
Седых волос. Она совсем поседела. Старится она. Его мать старится. Кожа туго обтягивала нос, точь-в-точь такой же нос, как у Томми. Глаза ее утратили прежний блеск. «Заглянуть бы сейчас матери в душу, — подумал он, стаскивая через голову толстую синюю фуфайку. — Что она за человек?» Он любил ее. С годами она стала гораздо мягче. Собственно говоря, стоило только ее сыну добиться того, о чем она мечтала, и характер ее начал смягчаться. Теперь она отдыхала. Надо полагать, что так же, сотворив за шесть дней вселенную и человека, отдыхал на седьмой день Бог.
— Да нет! — сказала она. — Я, пожалуй, не беспокоилась. Может, об отце я б и поволновалась, да раз ты с ним был, так чего с вами могло случиться?
Он стащил с себя рубашку и стоял, глядя на мать. Волосы у него растрепались, пока он раздевался, на руках и на голой широкой груди играли мускулы.
— Ты что, хочешь сказать, что, когда он со мной, за него можно не беспокоиться? — спросил он.
— Пожалуй, что и так, — ответила Делия.
Мико рассмеялся:
— А помнишь, мама, было время, когда ты думала, что мне ничего доверять нельзя? Что кто со мной поведется, обязательно в беду попадет?
Она чуть улыбнулась.
— Да, Мико, — сказала она, — помню. Столько хлопот ты мне доставил, не приведи Господь.
— Да и себе тоже, — сказал Мико. — Только знаешь что, мама, больше я не буду людям несчастье приносить. Теперь я буду самым надежным человеком на свете. Вот увидишь!
— Это хорошо, Мико, — сказала она. — Я очень рада. — Она налила горячей воды из большого металлического чайника в таз и поставила на табуретку. — Только ты зря думаешь, что приносил людям несчастье. Просто есть люди, за которыми беда по пятам ходит. — Она отставила чайник и принесла ему чистое полотенце и красное карболовое мыло.
Мико взял с подоконника кисточку для бритья и смочил лицо, а потом взбил хорошенько пену, насколько позволяло карболовое мыло. Он не приглядывался к своему лицу, просто смотрел, как обычно смотрят на себя бреющиеся люди, ну, как плотник смотрел бы на доску, что ли, или каменщик на каменную стенку. Но мать бросила на него внимательный взгляд.
«И что это с Мико? — подумала она. — С чего это у него глаза вдруг так блестят?»
«Я хочу, чтобы меня кто-то полюбил, — сказал Мико своему отражению, сбривая щетину со здоровой щеки. — Кажется, всю жизнь свою я только и делал, что беспокоился за тех, кого люблю, и мучился за них, и расстраивался. Неужели же не найдется никого, кто бы посмотрел на меня и сказал: „Эх, надо бы мне за Мико присмотреть!“?!»
Едва ли. Он был такой большой и такой сильный, и всем казалось, что он прекрасно может о себе сам позаботиться, и лицо у него было такое мужественное и доброе, что каждому казалось совершенно естественным, что он должен вызволять из беды других.
«Может быть, — размышлял он, держа бритву наготове, — Мэйв тоже так думает? А что, если она и вовсе про это не думает?» Он еще ни разу не говорил ей об этом. Надеялся главным образом на то, что она поймет, когда придет время, угадает инстинктивно, внутренним чутьем. Надеялся, все время надеялся.