Ветер сулит бурю — страница 7 из 60

— Дай нам пару лесок, деда, а? — умолял Мико. — Ей-ей, с ними ничего не случится. Я их тебе обратно принесу.

— А куда ты собираешься идти? — спросил дед.

— К докам. Там лучше. Мальки там скапливаются, и она идет за ними. Ну, скорее, деда, а то я последний туда приду.

— Слушай, Мико, — сказал дед, — выучишься ты когда-нибудь терпению? Думаешь, ты скорее наловишь, если помчишься как оглашенный за этой паршивой рыбешкой, которой мне, кстати сказать, и даром не надо, разве только если она выпотрошена да зажарена живьем. Да не пори ты горячку! Ну! Знаешь, тише едешь, дальше будешь.

Мико глубоко вздохнул, перестал суетиться, даже присел. Потом улыбнулся.

— Ладно, деда, — сказал он. — Я уже терпеливый.

И действительно, можно было подумать, что так оно и есть, хотя каждая жилочка в нем трепетала от нетерпения.

— Вот так-то оно лучше, — сказал дед, нагибаясь к ящику и вытаскивая оттуда намотанную на деревянную катушку леску с тяжелым свинцовым грузом, прикрепленным над крючком. — Эта тебе не понадобится. Тяжеловата будет. Собственно, для макрели, когда она так валит, катушки ниток да старого гвоздя хватит. — И он принялся отвязывать грузило от лески. Медленно. Тщательно.

Мико хотелось нагнуться и выхватить леску у него из рук, но он сдержался и только кусал костяшки пальцев белыми зубами. Мелкие у него были зубы по такому большому лицу, и росли они немного внутрь. «Совсем как у щуки, — сказал как-то дед, — так вот у щуки устроены зубы — если укусит, то уж не выпустит».

— А как ты сегодня в школе? — спросил дед, методично разбирая пальцами лески.

— Плохо, — сказал Мико. — Я, деда, ужасный идиот. Я, видно, глуп как пробка. Отчего это Бог отдал все мозги брату, деда? Мог бы и мне немного оставить, хоть бы для того, чтобы Папаша поменьше таскал меня за волосы.

— Не горюй, Мико, — сказал дед. — Тебе же лучше, что ты не больно силен в школе. Зато уж если ты что выучишь на горьком опыте, так вовек не забудешь. Да вдобавок к концу школы ты будешь так мало знать, что у тебя в голове останется сколько угодно места для вещей поважнее, которые тебе понадобятся.

— Кабы ты прав был, деда!

— А разве я когда бываю не прав? — спросил дед. — На вот, это будет в самый раз, — сказал он, передавая ему удилище.

— А мне нельзя тоже? — послышался сверху голос Томми. Он стоял и смотрел с улыбкой на деда.

Дед нехотя поднял глаза.

— Неужели, — сказал дед, — ты хочешь портить ручки ловлей макрели?

— А что? — сказал Томми. — Это же весело. Я с удовольствием половлю. Все ребята идут.

— Да ну, деда, дай ему леску. Я догляжу, чтобы с ней ничего не случилось.

— Хоть он и семи пядей во лбу, — сказал дед, — а такого может натворить с леской, так ее запутать, что потом сам черт не разберется.

— О Боже, — сказал Томми, — ведь эта ерунда стоит-то всего несколько пенсов.

Дед слегка побагровел.

— Эй, Томми, — крикнул Мико, швырнув ему наверх леску, — бери эту! Деда мне еще даст. Ну! Ты иди, я тебя догоню.

— Ладно, — сказал Томми и пошел, а потом вернулся и скинул в лодку связку учебников, перетянутую ремешком.

— Будь добр, деда, захвати их домой, когда пойдешь, хорошо? Скажи матери, что я запоздаю к чаю.

Потом ушел.

— Запоздаю к чаю! — бормотал дед. — Будь добр, захвати домой!

— Да он не хотел сказать ничего обидного, — вступился Мико примирительным тоном. — Он, наверно, о чем-то другом думал. Честно, деда, он всегда так. Ты же сам знаешь. Ну, будь ласков, дай нам еще леску, а то косяки, того и гляди, уйдут.

— И чего это я так из-за него расстраиваюсь? — сказал дед. — Он же еще ребенок, вроде тебя, если подумать. Так какого же черта я из-за него раздражаюсь, как ни из-за чего другого?

— Это ты, наверно, от жары, — сказал Мико, хоть и знал, что дело совсем не в жаре.

Просто дед никогда не мог ладить с Томми. Никогда. С самого детства Томми он вечно вмешивался в его воспитание. Делия, жена Микиля, явно портила своего первенца. Что ж тут удивительного? Кого же еще баловать, как не этого красавчика? С самого рождения он был необычайно хорош собой. К тому же он был примерным ребенком. Не успел он выучить буквы, как уселся за книги, и больше уж его нельзя было от них оторвать. И странно было видеть маленького мальчика, уткнувшегося носом в книжки в домике, где суровая действительность рыбацкой жизни заслоняла все остальное, где мужчины, утомленные тяжелым трудом, были способны только на то, чтобы завалиться в постель и спать, или есть, или мучительно подсчитывать выручку с улова.

Все в Кладдахе знали, что сын Делии Томми — настоящий гений. Знали они и то, что сын Микиля Мико — большой балбес, и все его тем не менее очень любили, хоть и слепой треске было видно, что в голове у него нет ни крупицы мозгов, так что кончит он, бедняга, как и все мы, грешные, тем, что будет ходить на лодке в море, и пачкаться, и уставать, и жить впроголодь в плохие времена и почти впроголодь в хорошие, потому что тогда обычно сбыт превышает спрос и проклятые перекупщики делают что хотят с ценами на рыбу, и опять ты со своей работой и со своей честностью останешься ни при чем. Итак, да здравствует Томми, умный сын Делии, который при своих мозгах сможет чего-то в жизни добиться, стать человеком, заработать немного деньжонок для своей незадачливой семьи, чтобы не пришлось им даже в старости, когда и сил-то больше не останется, зависеть от прихотей моря.

Поэтому дед и сам не мог понять, чем ему не угодил Томми: раздражал он его, да и только. Может, потому это было, что в нем дед видел еще одного уроженца Кладдаха, готового вот-вот удрать из родных мест. Неужели потому? Или, может, оттого, что он так любил Мико и видел, как к нему относится мать и что он в своей родной семье играет какую-то жалкую роль последней скрипки?

— Вот, — сказал дед и, отцепив от второй лески грузило, кинул ее Мико. — И убирайся с глаз моих! Что за жизнь такая пошла? Кругом только воровство, да потворство, да блуд, хоть не живи. Ох, лежал бы я лучше на дне морском, и плавали бы рыбки сквозь мои пустые глазницы.

— Спасибо, деда, — сказал Мико, взлетел вверх по ступенькам и побежал. — Я их тебе сберегу! — И помчался что есть духу в сторону деревянного моста над шлюзами, которые не давали воде в Кладдахском водохранилище смешиваться с речной и морской водой.

Он несся по мосту, останавливаясь время от времени, чтоб взглянуть вниз на воду в шлюзе, где покачивались из стороны в сторону несколько собачьих трупов, раздутых и совершенно бесформенных, и тут он услышал у себя за спиной голос Туаки.

— Мико, а Мико! — кричал Туаки, догоняя его. — Пойдем вместе. Ну же, Мико, пойдем вместе!

Мико улыбнулся и посмотрел на него сверху вниз: они были одних лет, но ростом Туаки был почти вдвое меньше Мико. Вся округа беспокоилась за Туаки, потому что он, по-видимому, совершенно не рос. Беспокоились и его родители. У него было восемь сестер и братьев, и все они были дети как дети, но даже самый маленький из них уже почти перерос Туаки. Его замученную мать (будь у вас восемь человек детей один за другим, вы бы тоже замучились) вечно останавливали на улице и расспрашивали: «А что это с Туаки? Ведь бедняга в спичечной коробке уместится! Что вы только ему есть даете?» — «Что я ему есть даю? — вопрошала она, закатывая глаза. — Да с таким аппетитом, как у него, он нас скоро всех по миру пустит! Нам приходится тарелки гвоздями прибивать, чтобы он и их не сожрал. Я уж все на свете перепробовала, от вареной трески до печенки и легких. Свиные ножки и овсянку на завтрак, рубец с луком и самую что ни на есть жирную американскую грудинку на обед. Боже милосердный, да мы его кормим, как ломовую лошадь, а он вон какой. Солитер у него, не иначе. Голодный червь в нем сидит, не иначе».

И спрашивавший отходил, покачивая головой, и мать шла своей дорогой, тоже покачивая головой, а Туаки продолжал есть, как ломовая лошадь, и хоть бы заметно было, что он вырос немного, так нет ведь.

Итак, был он маленький, и ходил он в синих штанишках, которые вообще-то были короткие, но ему тем не менее спускались ниже колен, отчего он выглядел еще меньше. Голову отец состригал ему наголо, оставляя впереди небольшую какую-то жалкую бахромку, так что со спины он похож был на каторжника, а с фасада благодаря своей челке — на какаду. У него было маленькое худенькое личико и невероятно большие глаза, синие, опушенные длинными темными ресницами. Он был очень нервный и всегда скакал с ноги на ногу, и еще была у него привычка прихватить локтями рубашку и тереть бока, как будто его терзали тысячи блох, а на самом деле был он чистенький, как морская галька. Подбородок был у него остренький.

«Как будто, — подумал Мико, — можно устоять перед умоляющим взглядом Туаки».

— Ну, конечно, Туаки, — сказал он. — Ты что, сам побежать туда не мог?

— Мог-то я мог, — сказал Туаки. — Только я запоздал, пока искал леску. Остальные все меня обогнали. Отец на меня так орал, я думал, оглохну. Черт возьми, Мико, давай-ка поднажмем, а то нам ни одной не останется. Вот черт, ты слышал, как Папаша-то меня нынче, а, Мико? — Все это он выпалил одним духом, пока они пересекали мост и, спустившись с него, направились рысцой к поросшему зеленой травкой проходу возле реки. Проход вел к большому мосту, перекинутому через разделяющий город надвое беснующийся поток. — Слышал, как он меня? И все из-за этих стихов. Черт возьми, это жуткие стихи, а, Мико?

— Стишки так себе, — согласился Мико.

— Черт возьми, Мико, я не знаю, каким дураком надо быть, чтобы такое надумать. Ну, как этот, в стихах-то. Чтобы все так это было, ну, деревья там и все такое, и даже не хотел, чтобы его похоронили по-людски, а просто чтобы пристрелили на болоте, как старую клячу, и скинули бы в омут. Кто бы мог написать такую чепуху, Мико? — вопрошал Туаки, задыхаясь от бега.

— Не знаю, Туаки, — сказал Мико. — Только я думаю, он так помирать не собирался, а помер, наверно, на перине, и народу еще кругом толклось сколько хочешь.