И вторая, и первая береговые линии новехоньких, приземистых пансионатов, огороженных высоко постриженными зарослями белых, розовых и красных бугенвиллей с рододендронами, – были не по-летнему безлюдны и тихи; долгий вытянутый пляж был почти пуст: мало кто полеживал на выставленных длинными рядами лежаках, лишь кое-где в темнеющей воде и вдоль линии ленивого прибоя пошевеливались редкие фигурки отдыхающих, превращаясь прямо на глазах в фиолетовые тени…
– Пандемия; к нам почти не едут, – проговорила Амалия. – Не знаю, выйду по нулям к концу сезона или вообще окажусь в убытке – о прибыли я даже не мечтаю… Мне-то полегче, чем другим: я живу по большей части постоянными клиентами, они, кто может, все слетаются ко мне при всяких обстоятельствах, как к себе домой: они уже друзья… еще – друзья друзей или, как вы, друзья отца, и я со всеми вами продержусь, наверное… но разорятся у нас многие.
– Дома вокруг должны подешеветь, – предположил Тихонин.
– Да, но не сразу. Мы здесь сначала понадеемся, что вирус рассосется и забудется, мы побарахтаемся, как вот эти мальчики. – Она глядела вскользь из-под руки на компанию подростков, которые, мелькая пятками и переворачиваясь, ввинчивались в воду и, не побыв на глубине и полминуты, выныривали с плеском, криком и плевками на медную поверхность. – Да, побарахтаемся и потихонечку начнем сбрасывать недвижимость, как кожу. Чтобы понять, что нет надежды, и ничего уже не будет и деваться некуда, нужно еще немного времени. И если вы решили покупать здесь дом, советую приехать через год.
– Боюсь, у меня нет года… – Амалия словно споткнулась, и Тихонин поторопился ее успокоить: – Нет, я вполне здоров. Но год – это для меня невозможно долго… Боюсь, соломинка порвется, сон прервется, и я сорвусь, то есть проснусь, неважно…
– Наверное, я пойду, – мягко перебила его Амалия, невольно обернувшись и поискав глазами колокольню с циферблатом – его стрелки вдали, на верху холма были, однако, неразличимы под угасающим над ними солнцем. – Удачно отдохнуть. Найти, купить, не прогадать; будут вопросы или проблемы – обращайтесь.
Она сбросила сандалии и, подхватив их, быстро пошла прочь, босая, по песку. Разулся и Тихонин – и пошел бродить вдоль моря, по кромке вяло шевелящейся воды… Вернулся затемно; до полуночи сидел в «Таверне» на холме, невдалеке от церкви с колокольней – с тарелкой тушенной в овощах козлятины и с кувшином белого вина. Наутро взял в аренду «ситроен» в прокатной фирме у шоссе – маленький и маломощный, как большинство автомобилей на узеньких дорогах Корфу, и начал свои поиски с ближайшей к Мораитике деревне Мессонги: там, как успела разузнать Амалия, еще с весны был выставлен участок на продажу.
Воздух Мессонги звенел цикадами, и первое, что понял о себе Тихонин, припарковав машину в тощей предполуденной тени супермаркета, была совершенная невозможность куда-то устремляться, что-то выискивать, расспрашивать и хлопотать о чем угодно в этом немыслимом, немолчном звучном зное. Но долго заниматься поисками не пришлось: согласно схеме, нарисованной Амалией на бланке пансионата, участок оказался в десяти шагах от супермаркета, при дороге, и был отгорожен от нее мятой стальной сеткой, обросшей колючей вьющейся травой с редкими синими цветами. Под самой сеткой у дороги выстроилась небольшая вереница машин с австрийскими, румынскими, итальянскими и греческими номерами. Поверх их жарких крыш Тихонин разглядел обширную лужайку размером с два футбольных поля – неприбранную, сплошь устланную сухой и спутанной травой, зато с тремя десятками олив, разбросанных по всей лужайке и очень старых, судя по охвату причудливо корявых и приземистых стволов. В поисках ворот или какой-нибудь калитки он свернул за угол, на разбитую по-деревенски и сухо утрамбованную дорожку, ведущую к близким холмам; калитки не нашел, но по ту сторону сетчатой ограды увидел старую крепкую женщину в цветастом вылинявшем халате, подвязанном на животе, – она возилась с помидорной рассадой на маленьком, в пять грядок, огороде, разбитом меж двумя оливами на краю участка. Она не была похожа на его владелицу: кроме помидорных грядок на участке нигде не было видно следов ее заботы. Тихонин попытался с ней заговорить поверх ограды, но женщина лишь улыбалась и, похоже было, не ему: каким-то своим мыслям – было похоже, она его даже и не слышала… Сквозь сонный громкий звон цикад Тихонин попытался докричаться до нее – она не откликнулась опять, продолжая чему-то в себе улыбаться… Тихонину подумалось, что в Мессонги не понимают по-английски, но улыбчивая женщина не отозвалась ни на немецкий, ни на итальянский. Греческим он не владел совсем, а на турецком, который худо-бедно знал, он к ней обратиться не решился. Отважился спросить по-русски, где ему найти хозяина участка, – она выпрямилась, словно проснувшись, и, продолжая улыбаться, произнесла старательно, словно заученную по бумажке и давно затверженную фразу:
– Калимера[1], товарищ. Иди прямо пляж, там Атанасио. Спасибо, товарищ, – потом запахнула халат под грудью, поправила на животе узел хлястика, вновь склонилась над своими помидорами и принялась ножницами обрезать пасынки.
Вернувшись на дорогу, Тихонин без труда набрел на вымощенный мраморными плитами проход меж двух-трех лавочек, двух-трех кафе и вдоль развала пляжных сувениров вышел к морю, уже успев измаяться жарой. Цикад здесь слышно не было, но тихая вода, казалось, отражала каждый голос на малолюдном пляже, возвращая его стальным вибрирующим звоном. Тихонин нырнул в тень тряпичного навеса над верандой ближайшего к пляжному песку кафе и сел за столик лицом к морю, спиной к стене, успев на ней заметить длинный термометр: красный его столбик уже вытянулся вверх до сорока девяти градусов по Цельсию. Прежде чем сделать заказ, Тихонин спросил раскормленного официанта, по виду старшего школьника, знает ли он Анастасио.
– Атанасио, – поправил школьник, не задумываясь, и, словно не желая продолжить разговор, исчез.
Тихонин лишь пожал плечами. Он был в тени и никуда не торопился. Оглядывал из-под навеса гладкую, натянутую, будто пленка, поверхность моря, безлюдный серый старый деревянный пирс, цепь неподвижных маленьких оранжевых буйков, вытянутую вдаль от берега, и маленькие, как буйки, головы редких пловцов, разбросанные по воде вдали; глядел на гряду гор материка, не слишком и далекую, но смутную, как даль, и будто бы подвешенную к небу в дрожащем, тихо дышащем горячем мареве… Услышал над собой: «Калимера» – и поднял глаза. Сбоку стоял, нависая над столиком, высокий лысоватый малый, уже немолодой, но гладкий, загорелый и румяный – и, судя по веселой, нагловатой и вместе с тем доверчивой улыбке, еще не отвыкший сознавать себя молодым.
Он и был, как оказалось, Атанасио, хозяином кафе и отцом школьника-официанта. На неуверенном английском он спросил, чем может помочь гостю. Тихонин начал было объясняться, но Атанасио, не дослушав и не проронив ни слова, поспешил его покинуть по примеру сына… Вернулся скоро – с рыжеватой ладной блондинкой, привыкшей, судя по усталой, победительной улыбке, сознавать себя хозяйкой жизни. Она представилась:
– Фиона, – и, осторожно подсев к столику, тут же спросила: – Каррикмакросс?
Тихонин, извинившись, дал понять, что не знает греческого, чем ее сильно развеселил:
– Я решила, вы ирландец, как и я, но не из Дублина и не из моего Йола – там везде обыкновенные оттенки рыжего, как и у меня. А вот в Каррикмакросс или в Маллингаре – там еще можно встретить рыжих цвета меди, как у вас.
– Я не рыжий и никогда им не был, – мягко возразил Тихонин. – Я из России и давно седой. Просто моя седая голова отчего-то отливает медью на свету, и никто не скажет отчего… Я хочу поговорить об участке при дороге, который – рядом с супермаркетом. Там оливы и маленький огород в углу…
– Это Мелина, ее дом по соседству, она там держит огород, пока земля не продана, – сказала Фиона и пояснила: – Мы здесь все свои.
– И вы землю продаете? – уточнил Тихонин.
– Земля не наша, – ответила ему Фиона, – но хозяина мы знаем: мы здесь все свои.
– Он здесь?
– Нет, он в Мессонги бывает редко.
– Надеюсь, он хотя бы в Греции? – спросил Тихонин и признался: – Я не люблю решать дела онлайн, по крайней мере – с незнакомыми людьми.
Фиона успокоила:
– Он близко, в Керкире, и тоже не любитель разговаривать вслепую; думаю, что вы ему понравитесь.
Она торжественно, но и не мешкая, достала телефон из кармана кухонного передника, кому-то позвонила, с кем-то вступила в долгий разговор по-гречески. Ее улыбка, вдруг застыв, от слова к слову становилась все растерянней, пока не сделалась унылой, но и не исчезла вовсе… Окончив разговор, Фиона снова перешла на английский:
– Poor Ioannidis![2]
– Уже продали? – попытался угадать Тихонин. – Или хозяин передумал?
– Нет, ничего не изменилось. Спиридоний будет счастлив с вами встретиться. Он бы и сейчас сюда приехал, но не может – он хоронит Иоаннидиса. – Фиона помолчала. – Но если вы готовы подождать… или вы спешите?
Тихонин не спешил. Он заказал у Атанасио – и по его совету – тарелку жареного гавроса: так называлась мелкая, размером со снеток, жирная рыбешка, к ней салат с фетой, бутылку ледяной рицины и сладкий крепкий кофе, смолотый по-гречески, то есть в пыль.
Рицина нагревалась слишком быстро, Тихонин торопился допить ее холодной, и потому ее надолго не хватило; он попросил еще бутылку и, отдельно, лед в стакане. Зной стоял столбом, как если бы остановилось время, но тень навеса неумолимо отползала в сторону, понемногу оставляя беззащитными голые колени и ступни Тихонина… Он то и дело, скинув шорты, выбегал из-под навеса к морю, погружался в воду, теплую, как пар турецкой бани, и возвращался к столику, на котором Атанасио уже который раз менял стакан со льдом…
– Ты почему не плаваешь? – спросил он у Тихонина. – Не научился или не любишь море?