Стоял сентябрь двадцатого года, и это было время масок – их запасы до сих пор хранятся у самых бережливых и предусмотрительных из нас… Мы поснимали их зимой двадцать второго, когда, шагнув куда не зная, оказались в ином времени, настолько круто и кроваво взбитом, что пандемия стала неуместной и сама собой прошла, с чем мы молча согласились и о чем сам вирус, возможно, даже не догадывается. И похоже, скоро маски можно будет встретить разве лишь на одиноких стариках в толпе, из тех, что уже не доверяют собственному иммунитету.
Но вернемся в год двадцатый… Если у людей бывает счастье, то самыми счастливыми из них в ту пору были производители и поставщики нетканых тряпичных масок: их продукцию обязан был приобретать и неукоснительно использовать весь мир. И мы не знаем, почему Тихонин, человек множества удавшихся попыток, даже не пытался вступить в эту золотую реку – а ведь его, по слухам, звали. Сам он утверждал разное. То, по его словам, с ним сыграло злую шутку слишком уж живое воображение: «Я лишь представлю себе, как Шен Фин, будь он среди нас, с его несчастными больными легкими хрипит и задыхается под маской, так тут же сам под маской начинаю задыхаться», то – испугала тягомотина и скука: не привык Тихонин отдаваться делу монотонному, надежному, которое к тому же он не сам придумал и затеял… Может быть, оно и так, но, скорей всего, Тихонин по своему обыкновению предпочел остаться в стороне от общего большого дела, дабы оставить за собой свободу выбора и маневра. И, может быть, об этом он рассказывал Марии в кафе при автозаправке на шоссе Стамбул – Чанаккале.
…Мы их догнали, опоздав к началу разговора, но отчего бы не предположить: Мария, намолчавшись за рулем, продолжила весело делиться впечатлениями от своей первой в жизни прогулки по Стамбулу; припомнила со смехом грозные окрики стамбульских полицейских, уличных торговцев, даже иногда простых прохожих – с их требованием немедленно надвинуть маску с подбородка на нос; и разговор ее с Тихониным на автозаправке сам собой перешел на маски, как и большинство тогдашних разговоров в мире, ведь недаром это было время масок.
…Время за полдень. Тихонин и Мария ждут, когда остынут суженные в талии стаканчики с турецким черным чаем, глядят подолгу на автомобили, пролетающие мимо с нытьем и стоном, украдкой – друг на друга: Тихонин то и дело отводит взгляд от ее еще не безнадежных складок кожи над ключицами, Мария – от его уже заметно выдающегося второго подбородка и невообразимо медной седины – тоже боясь обидеть взглядом.
С ужасным самоупоенным громом проносятся по трассе три тяжелых мотоцикла, и все стихает ненадолго. Тихонин и Мария попивают чай за столиком, прижатом к узкой, низкой каменной террасе, на которой в ряд и вперемешку растут герань и некое подобие гороха; в горохе дремлет кот. По ту сторону террасы, в виду бурых гор и серых скал, вздыхает всеми иглами под жарким и нешумным ветром высокая сосна; над горохом и геранью распластала жестяные листья коротенькая пальма с жесткой шкурой. От заправочной площадки столик отгорожен стеной кустарника с объемными, как фонари, яркими цветами…
– Олеандры, – уверенно предполагает Мария.
– Бугенвиллеи, – не менее уверенно поправляет ее Тихонин и тут же оговаривается, соглашаясь: – Может быть, и олеандры, это как ты хочешь, – но и сообщает между прочим, что высокая сосна по ту сторону террасы зовется калабрийской… – А вот об этой пальме – ничего не могу сказать; не знаю я, что это за пальма.
– Не пальма – юкка, – говорит Мария, – она у нас растет. Не в Айове, конечно, – в южных штатах. В Айове у нас – ни пальм, ни юкки.
– Да, там у вас дубы и клены, – соглашается Тихонин прежде, чем признаться: – Я видел их; я там у вас был.
…По шоссе тягуче прогудела вереница длинных темных фур; их догнала шатенка за рулем лимонного спортивного кабриолета – хотела было пуститься на обгон, уже решила, но и не решилась: пристроилась в хвосте колонны, и вскоре вновь настала минута тишины… Из-за шпалеры олеандров – или бугенвиллей – появился хмурый служащий автозаправки; Тихонин расплатился с ним за чай и за бензин и продолжил развлекать Марию рассказом о своем коротком пребывании в округе Аппанус – или Мэдисон? – штат Айова: о том, как простоял полдня в тени дубов и клена на ветру, под осыпью осенних листьев, прямо напротив ее дома, – так и ушел ни с чем, все ж догадавшись выведать ее почтовый электронный адрес у кассиров тамошнего молла…
– Так вот кто приходил по мою душу! – произнесла Мария с угрюмым облегчением, когда Тихонин кончил свой рассказ. – В молле меня предупредили, и мы гадали – кто: Эф Би Ай, полиция или секьюрити страховой компании – у нас были проблемы со страховкой… Но зачем, мы думали? Им всем известен мой мейл! – она вдруг рассмеялась, будто очнувшись: – Я все-таки никак не понимаю, почему ты не зашел…
– Я не уверен и сейчас, что это был твой дом, – ответил ей Тихонин. – И я не знал, как мне себя представить незнакомым людям, как объяснить им, что мне нужно, – я и себе тогда не смог бы толком объяснить, что мне было нужно…
– Но ты же мог спросить кого угодно обо мне, не заходя в дома.
Тихонин с грустью покачал головой:
– У вас там слишком пусто, слишком тихо. Слишком там мертво весь день… К вечеру люди стали появляться, но всем им точно было бы не до меня. Велосипед проехал слишком быстро, с фонарями в спицах, их я помню очень хорошо… Еще старуха, завитая, в розовых завитках, в трусах для баскетбола – шла она не быстро, но была слишком занята своими таксами на поводках; у нее их целых три…
– Как раз старуху, розовую, ты бы мог легко спросить. Она б тебя узнала. Это Тамара, моя мать, и это ее таксы, ровно три: Ося, Лиля, Вова – так она их зовет, а я никак их не зову, я их все время путаю.
…Они мчались в арендованном «рено» дальше на запад, к Дарданеллам, когда обескураженный Тихонин наконец проговорил:
– Я как-то был в Пытавине, искал ее, чтобы спросить о тебе, – и никаких ее следов…
– Да, нам пришлось ее забрать, – ответила Мария.
Тихонин помолчал, припоминая, потом сказал:
– Мне говорили: ей помог продать квартиру один заботливый мужик. Я подумал, это был Владлен Васильевич: помог разделаться с квартирой и увез в свой Новопечь.
– Нет, – ответила Мария, – это был Фил. Он ее забрал. Я оставалась в Айове, с детьми… Владлен – у нас. Не с нами то есть, но он тоже долго в Штатах.
– Что он там у вас поделывает?
– То же, что и все пенсионеры у них в Вайоминге: ловит рыбу и охотится. По выходным сидит в шезлонге на краю хайвэя, пьет пиво и глядит на автомобили.
– Почти как мы сегодня.
– Нет, он там один. Издает себе журнал «Оклик кривича». В который пишет сам – и сам его читает…
– При чем тут кривичи? – спросил Тихонин.
– Не знаю, – ответила Мария. – Племя такое, не путать с апачами… Я думаю, все это, эти кривичи – его тоска по Новопечи и, может быть, совсем немного – по Пытавину.
– Рифмами радует по-прежнему?
Мария подтвердила:
– Да, нередко, – и скрипуче, будто подражая, отчеканила:
– Уйдет:
Бог
И Время.
Грядет:
Род
И Племя.
– Поищи, пожалуйста, музыку, – попросил ее Тихонин, и подходящая обоим музыка нашлась.
За окном тянулись и клубились бесконечные ряды гранатовых деревьев на придорожных склонах, привораживая взгляд тяжелой медью плодов, обметанных на солнце серебристой патиной.
– Расскажи мне, – попросил Тихонин на исходе дня, наскучив вялым молчанием и устав прятать глаза от ослепительного солнца, что уже час как висло впереди над горизонтом. – Расскажи, что ты поделывала, пока меня не было рядом.
Не торопясь с ответом, Мария ушла в правый ряд, сбросила скорость и остановила машину на краю сжатого сухого поля.
– Что-то не так? – с беспокойством спросил Тихонин.
– Спина, – ответила Мария, осторожно выпрямилась и прислушалась с себе. – Что я поделывала, говоришь? Спасалась как могла от остеохондроза. Не всю жизнь, но с некоторых пор. Поэтому старалась избегать поездок за рулем дальше магазина или, на худой конец, Де-Мойна.
– Прости, – только и сказал Тихонин.
– Ты это из вежливости – или ты страдаешь от чувства вины?
Тихонин потерянно молчал.
– Страдай, – она погладила его теплой ладонью по щеке. – И потерпи, сейчас пройдет. Мне только надо походить немного.
Она открыла дверцу и опасливо ступила на асфальт. Вышел и Тихонин. Ветер ударил в лица, его горячий гул шел с гор. По асфальту пролетали, шипя и шелестя, редкие автомобили. С грохотом и скрипом проехали гуськом три небыстрых трактора с открытыми прицепами, доверху нагруженными спелыми красными перцами… Мария скованно прохаживалась вдоль обочины, вминая костяшки пальцев себе в шею, и громко рассказывала, на Тихонина не глядя, будто бы и не ему:
– Что я поделывала, что я поделывала… Удивлялась каждый день самой себе. Я, с детства грезившая только лишь о бегстве: от матери, от всех, к кому привыкла, и от всего, к чему успела притерпеться, и каждым бредом бредившая только о движении, только о дороге все равно куда, о нетерпении увидеть, что там, за поворотом – за этим, тем; за следующим; за другим, причем на каждом новом повороте заряжаясь новым жутким нетерпением, – вот как я умудрилась превратиться в нечто вроде таксы на коротком поводке в намертво обжитом жилье, на неподвижном островке в океанах кукурузы?.. Ты мне скажешь: а хайвэй? куда-то он ведет оттуда, хоть в ту сторону, хоть в эту?.. А я тебе скажу: а что хайвэй? я знаю наизусть, куда ведет хайвэй, причем в любую сторону. И нетерпение на нем одно: доехать поскорее куда едешь – пока ты не уснула за рулем или пока тебе не прихватило спину.
Она оставила в покое свою больную шею, облокотилась на капот машины и уже негромко, деловито продолжила свой рассказ, глядя в поля, где разбрелись, опустив головы и не замечая одна другую, одинокие белые птицы:
– Тихоня, мне всегда было чем заняться, и спасибо тебе уже за то, что ты помог мне вспомнить, какая это радость – совершенно свободное время… Понятно: дом, семья – они само собой, и тебе неинтересно; может даже, неприятно…