– Но как ты справилась со скукой?
Мария помолчала. Поднялась, прошлась по номеру. Спросила:
– Ты и вправду хочешь знать, как я одолела скуку?
– Я же спросил! – сказал Тихонин.
– Тогда держись, я расскажу …………………………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………………………………………………..
Я выпала, как я сказала, из нашей бабской компании, осталась дома наедине понятно с кем и, трезвая, я вдруг себя увидела, увидела как есть, как в ядовитом зеркале. Увидела себя привязанной к крыльцу, как такса Ося… нет, скорее, все же Вова: у него глаза покорные, а у Оси никакие, и у Лили никакие – я этих двух все время путаю… Такой вот я увидела себя – и отвязалась, во всех смыслах… Короче, я ушла к тряпичнику: он ищет ткани по Европе, выбирает их, скупает и продает в Америке различным модельерам. Он тряпичник, но я называла его Шляпник – он слишком пестро, даже цветисто одевается… и он позвал меня однажды во Флоренцию. Я влюблена во Флоренцию, Шляпник влюблен в меня: чего бы мне еще?.. Он был женат, однако; все рассказал жене по-честному; они как-то договорились меж собой, расстались по-хорошему – чего бы мне еще, казалось? Развода она, правда, не дает, потому что католичка – и блюдет интересы их общей дочери… Ну и ладно бы, казалось, что мне с того?.. Да только в их договоренности был один пункт, о котором я не знала – или знала, но не придала значения. Пункт был такой: если по какой-то надобности или нечаянно этой католичке случится встретиться со Шляпником, меня там быть и близко не должно. Иначе пусть о дочери забудет, как-то так…
И вот мы с ним летим в Фиренцию, в мой особенный рай. Селимся в отеле «Микеланджело» – не в самом центре, но и близко к центру; зато там тихо и нет толп… И – бац! Католичка летит в Рим, потом зачем-то во Флоренцию по своим, по католическим делам. И представляешь, забронировала номер – где?
– В отеле «Микеланджело», – уныло подсказал Тихонин.
– Ты догадлив… А дальше начинается кошмар. Мой Шляпник истерически пытается меня переселить в другой отель – а где в сезон взять во Флоренции свободный номер, если ты его не заказал за месяц?.. Католичка прилетает и въезжает. Я еще никуда не переселена… Как ему быть, бедняге?
– Он запер тебя в шкафу, – предположил Тихонин неохотно.
– Здесь ты не угадал. И ты не куксись, ради всего святого: дело это прошлое, ничем во мне не зацепилось… Нет-нет, я не в шкафу была. Он отвел меня в ресторанчик, подальше от отеля, и оставил в этом ресторанчике. Я целый день там просидела, съела, я думаю, кастрюлю минестроне, потому что за счет заведения – так хозяин, всё правильно поняв, захотел меня утешить: он весь день кормил меня томатным супом и целый день все подливал и подливал кьянти в мой бокал. И я с тех пор на помидоры не могу смотреть, не выношу и даже запаха вина из винограда санджовезе – мне даже кажется с тех пор, что тосканское припахивает кровью…
– Приму к сведению, – пообещал Тихонин. – Но католичка все же отвалила?
– Не сразу… Я потом еще снимала комнату в одном домишке во Фьезоле; там, кстати, было мне совсем неплохо, но о Фьезоле я поговорю с тобой потом…
– И? – спросил Тихонин.
– И, наконец, свобода! Католичка отвалила, как ты выражаешься. Я вернулась в «Микеланджело» ликуя, но уже немного недовольная и с некоторыми подозрениями насчет моего Шляпника. Мне уже начинало казаться иногда, что в нем чего-то не хватает. Чего-то трудно объяснимого, мужского… Но я была счастлива. Во-первых, потому, что я хотела быть счастливой…
– Не продолжай, пожалуйста, – попросил ее Тихонин.
– Ну потерпи еще, сейчас закончу… Итак, мы с Шляпником остались наконец вдвоем. Но он-то во Флоренции не просто так. Он выбирает ткани, он ведет переговоры, я во всем этом не участвую…
Казалось бы: ты выбираешь ткани, ты ведешь переговоры – я жду себе, когда ты для меня освободишься, то есть хожу-брожу, может, съезжу во Фьезоле: там прекрасный вид на город с высоты и там дивно пахнут лимонные деревья и оливы – да, я бы съездила во Фьезоле, чтобы этим подышать, но не тут-то было. Мой Шляпник оказался хуже Кабанихи. Как уходит – запирает меня в номере: сиди одна и жди его!.. Когда приходит – выгуливает меня то в Уффици, то на Понте-Веккьо – там накупит мне игрушки золотые: сережки, что-то там еще – он, надо мне признать, не жадный… Однажды я не вынесла, позвонила на ресепшн, меня из номера выпустили, и я полдня гуляла где хотела… Понятно, был скандал. И я ему сказала: слушай, Шляпник. Если ты не хочешь, чтобы я гуляла сама по себе, купи мне на Понте-Веккьо хорошенький такой ошейник с золотыми инкрустациями на маленькой такой цепочке, но не для шеи – для ноги. И пристегни меня к крыльцу, то есть к чему-то в номере – к ручке двери или к унитазу, например…
– Купил? – спросил Тихонин машинально.
– Купил бы, думаю, если б нашел… Но я не стала ждать, когда найдет. Первым же рейсом улетела в Штаты…
– А твой Фил? Он тебя принял?
– Он принял. Моя мать настаивала, чтобы он не принимал, но он принял. Это всё… Как тебе? Много на тебя сейчас обрушилось?
– Да уж, немало, – признался ей Тихонин. – И неожиданно, как всякий камнепад.
Мария рассмеялась, тихо и невесело. Потом заговорила:
– Когда ты мне писал недавно что-то там о каллиграфии, там было что-то о твоем недоумении…
– О тягостном недоумении, – уточнил нехотя Тихонин.
– Я не пойму, чему там было изумляться. Тому, что я вдруг съехала с твоей дороги в сторону?.. Но мы с тобой почти все время были порознь и до Шереметьева. Мы виделись всегда накоротке, всегда с большими перерывами, а, между тем, в жизни перерывов нет. Она – сплошная ткань, а наша с тобой история была – в разных местах разорванный кушак. И не сошьешь концы и не потянешь, чтобы вытянуть судьбу… Тем временем на ткани жизни что-то беспрерывно вырисовывается – то яркое, то тусклое, то и замысловатое… Чего ты ждал?
– …Я чего-то ждал, – постарался вспомнить Тихонин после долгой паузы. – Мне всю жизнь казалось, что моя жизнь еще не началась, но что-то в ней должно случиться, и жизнь начнется, наконец, и мы с тобой навеки будем вместе… Мне так казалось, это правда, но я не верил в это, если честно, и старался об этом не думать, это тоже правда…
– Светает, – перебила его Мария, не скрывая досады. – Надо бы поспать перед дорогой.
Они проснулись поздним утром, вялые и голодные. На прощание портье посоветовал им домашнее кафе на одной из ближайших к холму улочек: там, по его словам, пекли лучший лахмаджун в Бахчедере…
– Наверняка это кафе содержит кто-то из его родни, – сказала Мария, притормаживая машину на узком и извилистом спуске с холма, – но я не понимаю, что такое лахмаджун.
– Местный пирог с мясом и всякой всячиной, – пояснил Тихонин. – Что-то вроде пиццы. Тебе понравится.
– Еще бы! – согласилась Мария, остановив машину у веранды кафе. – Я ничего не ела почти сутки; огурцы не в счет.
Лахмаджун поспел быстро.
– Восторг! – выдохнула Мария, глядя широко раскрытыми глазами, как Тихонин разрезает надвое пестрый дымный круг тонкого теста с печеным фаршем, сыром и овощами…
Переправив на ее тарелку половину пирога, он вдруг спохватился:
– Здесь есть помидоры… Прости, я не подумал.
– Ничего, – успокоила его Мария. – Как-нибудь переживу, смирюсь…
Телефон Марии вдруг пропел начало незнакомой песенки. Должно быть, оттого, что он подал голос впервые на маршруте, песенка эта неприятно поразила Тихонина. Быстро глянув, чей звонок, Мария встала, отошла в сторонку, села за свободный столик к Тихонину спиной и прислонила к уху телефон. Всех слов ее не было слышно, одни лишь английские предлоги, которые она произносила с сильным ударением и громче, чем все прочее, – то есть Тихонин слышал один лишь невесомый лепет или тихий клекот, то и дело прерываемый вскриком «oф!», или «oн!», или «фром!», а то и «граунд!» – это странное на слух чередование угрюмого лепета с ударными предлогами томило нервы, но Тихонин, как ему казалось, невозмутимо доедал свою половину лахмаджуна. Ел медленно, надеясь, что Мария успеет разделить с ним завтрак, но пирог неумолимо остывал, пришлось поторопиться, и прежде, чем она к нему вернулась, Тихонин кончил есть, а ее половина пирога остыла вся…
– Я все понимаю, – произнес Тихонин, стараясь не глядеть, как Мария деловито доедает остывшее тесто, – но наш завтрак вдвоем – это все-таки завтрак вдвоем…
– Ты не понимаешь, – возразила, перебив его, Мария, на что Тихонин никак не отозвался.
Она вела машину молча, и он долго молчал; все же спросил:
– Мы ссоримся?
– Нет, – ответила Мария, не сказав больше ни слова.
Так они и промолчали всю дорогу до самого синего моря, до курорта Кушадасы на эгейском побережье, где их ждала квартира, снятая заранее Тихониным… Больше молчать было не о чем – надо было найти набережную, потом неприметный въезд с нее наверх, в проулок, к дверям дома над нею – навигатор им если чем и помог, так это заблудиться в городских перекрестках, спусках и подъемах с горки на горку… Пришлось звонить хозяйке; с ее помощью Тихонин и Мария наконец добрались до конца маршрута.
Вид на море за раздвижной стеклянной стеной был чудесен, Мария развеселилась, и Тихонин, слушая хозяйку, не переставал улыбаться сам не зная чему. Хозяйка была русской, назвалась Людмилой, поставила на стол бутылку шабли («Это вам от мужа, комплимент»), но предупредила, что попозже, в соседней ее квартире поселятся соседи, тоже пожилые и потому, наверно, тихие. Людмила с балкона показала ближайшие места для купания, но посоветовала съездить на Дамский пляж: название давно ни о чем не говорит, но лучше пляжа во всей округе не найти… Тихонин слушал и не слушал слишком уж подробные рекомендации Людмилы и с нетерпением ждал, когда она умолкнет и уйдет: после бессонной ночи и нервного дня ему хотелось спать. И Мария предпочла бы поскорее уснуть, в чем и призналась после ухода Людмилы… Они все же заставили себя спуститься вниз на набережную, дойти до ближайшего кафе, съесть какой-никакой фастфуд; сразу забыв, что было съедено: доннер-кеб