Прохор согласился с ней:
– Вот и я об этом! Сирокко – это лишь пример… По миру дуют и гуляют многие десятки разных ветров, и каждый ветер, вы поверьте, действует по-своему на тех, кому он дует, а как он действует, что внушает, к чему подводит человека – это я и пытаюсь понять, описать и объяснить, для чего вынужден мешать вам трескотней своей машинки.
– Какой, по-вашему, ветер в мире самый что ни есть ментально ядовитый? – спросил его Тихонин. – Помимо сирокко.
– Из самых знаменитых – фён, причем любой фён, а их много, – уверенно ответил Прохор, разглядывая на свет витрин и фонарей свой стаканчик с помутневшей, разбавленной водой анисовкой. – Довольно жесткий суховей. Дует с гор в долины. – Он описал рукой с анисовкой дугу над головой, от плеча к плечу. – Еще переползает через горы и спускается в долины. Выдувает напрочь снег, вызывает сход селя и обвалы, от него многое приходится терпеть, не ожидая ничего хорошего, но главное – без фёна не понять характер горцев, да и жителей предгорий. Суровость, нетерпимость, вспыльчивость… Что там у меня дальше? – обратился он к жене.
– Подозрительность, – с радостью напомнила Лариса, – и постоянное предчувствие беды.
– Да, так, – одобрил ее Прохор. – Ты все помнишь.
– В Баварии мне жаловались на фён, – вспомнил и Тихонин, – но я его ни разу не застал.
– Где-нибудь еще застанете, – пообещал Прохор. – Фён – не в одной Баварии; почти везде, где горы. И называется везде по-разному: малоджа, решабар…
– …греголь, клод, санта-ана, – звонким голосом отличницы подхватила Лариса.
Прохор гордо улыбнулся и продолжил:
– Все, что с людьми в горах или предгорьях происходит, все самое заметное и самое ужасное – причины могут быть любые, но изначальная причина, то есть причина всех причин, – фён. Как он решает, так и бывает.
– Умышленно решает, если я верно понял? – недоуменно уточнил Тихонин.
– Вы меня верно поняли. Вернее верного.
– То есть у фёна, у сирокко, у ветров вообще – есть ум?
– Да, есть. И смейтесь, если вам смешно… Боюсь, что это слишком сложно для вашего ума.
– Не обижайтесь! – поспешила ласково сказать Тихонину Лариса. – Это всё сложно даже для меня.
Тихонин не обиделся – развеселился и предложил всем выпить за нее.
Отужинав, Лариса с Прохором ушли; Тихонин и Мария задержались почти до закрытия кафе. Они почти не разговаривали. Мария что-то всё читала в телефоне, то и дело всхлипывая от смеха. Тихонин развлекался видом кошки, что разлеглась, раскинув все четыре лапы, на одном из опустевших столиков.
Официант принес счет на листке из блокнота. Легкий порыв ветра сорвал листок со скатерти; Тихонин попытался, но не смог его поймать.
– Очень умно, – сказал он, наблюдая, как гонимый ветром белый лист бумаги хлопотливо, словно раненая птица, убегает и вскоре исчезает в темноте…
Расплатившись, Тихонин и Мария вышли мимо гаснущих витрин к ночному морю. Возвращались в темноте молча, поглощенные шумным его дыханием. Мария вдруг проговорила на ходу:
– Наверно, я слишком впечатлительна. После всего, что он наговорил о страшном ветре, меня как будто обжигает суховей. И знобит…
– Перекупалась, перегрелась, – с осторожной надеждой объяснил Тихонин… – Когда ты была на море последний раз?
– Давно, – призналась Мария. – Два – нет, три года назад, на Рождество. Фила поощрили в колледже двумя путевками на Гавайи.
– Вот я и говорю: перекупалась с непривычки, – обрадовался Тихонин, взяв ее под локоть… – Сейчас дойдем и сразу спать. Надеюсь, этот старый флюгер Прохор по ночам не тарахтит на своей машинке. К утру пройдет твой суховей, увидишь… Выспимся, возьмем с утра такси и отправимся на Дамский пляж. Я там прослежу, чтобы ты не перебарщивала.
За стеной, когда вернулись, было тихо. Издалека в ночи донесся короткий корабельный гудок, и все в мире замерло.
– Как ты? – спросил Тихонин у Марии, погасив свет и укрыв ее одеялом.
– Ничего особенного, – ответила она, засыпая. – Озноб обыкновенный. Обними меня.
…Он был разбужен ее сильным сиплым кашлем. Когда открыл глаза, она уже сидела на постели. Включил ночник. Взял ее за руку – неожиданно холодную, влажную и твердую, как морская галька. Но лоб Марии обжег ему губы.
– Похоже, у меня ты знаешь что, – проговорила Мария, отдышавшись и перед тем как снова зайтись кашлем, произнесла: – Наверно, я умру.
– Ох, не дури, – сказал Тихонин, отправляясь босиком на кухню. Вернулся с водой в кружке, градусником и аспирином.
– Хочу умереть быстро, до того, как задохнусь, – скороговоркой, на него не глядя, пробормотала Мария.
– Зачем же быстро? – утешая, попытался шутить Тихонин. – Зачем спешить в таких делах?
– Ты что, совсем не понимаешь? – зло вскрикнула Мария. – Я же тебе сказала: я боюсь удушья, и потом…
– Я вызову скорую, – перебил ее Тихонин, передавая градусник, и поднес к ее губам кружку с аспириновой шипучкой.
Мария испугалась:
– Нет, нет, нет! Повяжут и запрут на карантине навсегда – и что тогда?
Пока она пила осторожными глотками и мерила температуру, Тихонин пытался собрать мысли в горсть, чему мешали страх и недосып… Отнял термометр и невольно охнул: ртутный столбик сумел доползти до сорока… Разыскал свой телефон и неслышно вышел из желтого полумрака спальни на балкон. Там и везде была глухая ночь; Тихонин все-таки решился позвонить Омеру. Тот выслушал его спокойно, не перебил ни разу и сказал, подумав:
– Жди.
– Чего ждать?.. Извини.
Омер был невозмутим:
– Постарайся сбить температуру, помоги уснуть и жди. Я разбужу Месуда – классный врач, – и привезу его к тебе.
– Когда ты будешь? – помягчев, спросил его Тихонин.
– Постараюсь до утра.
Продиктовав Омеру адрес, Тихонин вернулся под свет ночника. Мария плакала, закрыв лицо одеялом. Тихонин сел рядом и несмело погладил ее по голове.
– Я так ждала, мы этого так ждали – и вот!.. – заговорила она, не открывая лица. – Что-то мы сделали не так – и вот!..
– Зачем ты? Перестань, – мягко остановил ее Тихонин. – Мы все сделали как надо. И все будет хорошо, как мы и ждали… Спи, милая, спи. Врач уже едет, и не бойся – наш, надежный врач.
Он пошел и порылся в аптечке, обнаружил там початую упаковку колдрекса и еще одно знакомое, турецкое жаропонижающее; уговорил Марию его принять, приготовился долго ждать, когда она уснет, но не пришлось: температура, видимо, упала сразу, и уже через минуту Мария спала, испуганно дыша и тихо вскрикивая во сне… Тихонин погасил ночник и в сплошной темноте на ощупь вышел на балкон. Было тепло и зябко, море молчало в густой тьме, и не было звезд…
– Неприятности? – услышал он негромкий голос Прохора.
– Пока неясно, – неопределенно отозвался Тихонин, – пока лишь только нервы…
– Могу я чем помочь?
– Спасибо, но пока не нужно. – Не выдержав, Тихонин проговорился. – Температуры больше нет; приняла колдрекс и уснула.
– И моя спит… Перебирайтесь сюда, посидим. Есть хороший самогон из абрикосов – не то что их аптечная анисовка.
– Не стоит, – ответил Тихонин. – Я надеюсь, у нас обычная простуда, но не стоит рисковать.
– Боитесь, что ковид – и боитесь нас заразить?
Тихонин не ответил.
– Спасибо за заботу, – продолжил Прохор, – но если что, вы нас уже успели заразить, еще в кафе… Чему быть, то и случится, а абрикосовка моя никому из нас не повредит… Перелезайте, здесь невысоко.
Он нашел в темноте руку Тихонина и помог ему перебраться через перегородку между балконами. Потом тенью скользнул в открытую дверь своей спальни, за глухую штору; там вспыхнул и пролился на балкон голубоватый слабый свет. Вернувшись вскоре с бутылкой и двумя чашками, Прохор строго произнес:
– Говорить будем тихо.
…Пили абрикосовую из кофейных чашек и молчали, пока Прохор не спросил:
– Много путешествуете?
– Не то чтобы, – рассеянно сказал Тихонин. – Но я мало бываю на одном месте.
– А я вот путешествую. Не по морским курортам вроде этого, их я не люблю, но Ларисе они нравятся, с ней приходится считаться…
– Я вас понимаю, – сказал Тихонин, прислушиваясь к тишине соседнего балкона. – Курорт – это толпа… Сейчас, конечно, пандемия и людей немного, но все же, все же…
– Курорт на теплом море не по мне, – упрямо, словно споря с кем-то, настаивал Прохор. – И люди ни при чем. Другое раздражает. Слишком ласковые ветры. Все эти пассаты и муссоны – словно часть обслуги. Ублажают, словно угодливая массажистка, а в остальном неинтересны…
– То ли дело горы, с которых дует ваш любимый фён, – Тихонин добродушно усмехнулся.
– Долины – тоже, – сказал Прохор, – но не здесь – на севере… Север везде хорош. На наших с вами северах что ни ветер, то с характером: каждый норовит с тобою пободаться, обломать тебя, настроить на свой лад, даже внушить тебе какой-то свой ход мыслей, чаще всего невыразимых – вот я и пытаюсь их потом выразить, когда их вспоминаю наедине с пишущей машинкой.
– И получается? – опасливо спросил Тихонин, вдруг напрягшись: ему вдруг показалось, что Мария встала у себя с постели… Прислушался, но тишина там оставалась нетронутой.
– Пока не слишком получается, – подумав, сказал Прохор. – Ветров не счесть, они все разные, и на ощупь, и по именам, – но на ощупь, как вы понимаете, далеко не каждый их различит, только знаток; вы, я думаю, больших различий не заметите, даже если и почувствуете… Вот, к примеру: вы бывали на Селигере?
– Я не помню, – проговорил Тихонин, тревожно прикидывая, сколько часов может понадобиться Омеру, чтобы без остановок добраться из Стамбула в Кушадасы: часа три, не меньше – это если врача сразу удалось и разбудить, и уломать. Ответил Прохору: – Нет, все-таки бывал. Давно.
– Давно, значит, не помните, что там и как там дует. А дует много что и как: там ведь и табашник, и зимник, сиверок – и они все непохожие… Есть там и