Тихонин успел дважды, подвернув брюки, зайти в море, перешагивая через валы морской капусты, прибитой к берегу. Море было мелким и заходил он далеко, не оборачиваясь, пока вода не поднималась выше колен. Полоса пляжа с черной каймой из морской капусты казалась настолько далекой, что ему становилось не по себе, и он торопливо возвращался в намокших снизу брюках. На вечернем солнце они пусть не насухо, но подсыхали: когда на горизонте оно коснулось воды, пляж потихоньку начал пустеть; из немногочисленных соседей Тихонина последней ушла шумная семья – не турок, не иных привычных европейцев, но пожалуй что цыган, как подумал Тихонин, разглядывая из-под ресниц курчавые головы мужчины и детей – их было у мужчины четверо. Его жена в глухом балахоне до пят собрала их пестрые одеяла, и они ушли. Подул прохладный ветер, заструив песок, как если бы песок проснулся; солнце по грудь заползло за горизонт; пришлось сдавать лежак. Тихонин уселся на песок, прислонясь спиной к уже закрытому киоску, отпил два глотка из термоса и отправил его до времени в рюкзак…
Было легко, Тихонину казалось, что еще немного – и время встанет, и можно будет, уже о нем не думая и никуда уже не торопясь, спокойно все обмыслить и поправить. Но время шло не останавливаясь; сумерки сгущались быстро и непоправимо… Издалека, поскрипывая песком, подошли двое полицейских, встали над Тихониным, спросили глухо, все ли у него в порядке и есть ли ему где ночевать. Он поднял голову и улыбнулся им с безмятежностью. Сказал, что устал за день от жары и дел, вот и решил немного подышать в одиночестве чистой морской прохладой. Напомнив ему, что по ночам на пляже находиться не положено, полицейские ушли, скрипя песком. Тихонин встал; глядел им вслед, пока они не скрылись в сумерках. Убедившись, что шаги их больше не слышны, вновь уселся поудобнее, прислонясь спиной к киоску. И не заметил, как стемнело.
Небо над ним было звездным во всю ширь и глубину; море мерцало, обсыпанное фосфором; лунная дорожка вздыхала, как живое существо, а когда на нее набегала быстрая тень невидимого облака, море на миг мрачнело в печали. Прибой был тих и ровен, как дыхание во сне; Тихонин слушал прибой благодарно, закрывая и открывая и вновь закрывая глаза… Кто-то появился, заслонив собой луну и море. Тихонин пригляделся и сказал:
– Давно бы так.
Шен Фин опустился на песок, проговорил:
– Я и хотел, и собирался, но думал: вдруг ты не обрадуешься?
– С чего бы? Нет, я рад, и у меня с собой хорошее вино. Ты будешь?
– Нет, не буду. Мне нельзя, и я отвык. Там я пью другое.
– Да, я наслышан. Амброзию…
– Другое, да… В меру кисловатое, солоноватое немного, с воздушной пенкой…
– Но это же айран! Его и здесь полно.
– Нет, не айран. Я же сказал: другое… Синеватое, как воздух, и воздушней облака.
– Что ж, это возможно… Но – как ты там? Узнал что нового?
– Узнал; куда мне было деться?.. Узнал, что я неправ.
– Скажи.
– Ты не боишься?
– Нет, говори.
– Я был неправ… Не только гетто и базар, не только… Еще оркестр. Заезжий, проходящий мимо, манит и манит за собою кто во что горазд, и тут ты волен сам решать: бежать за ним или подождать, когда он скроется в пыли, и его звуки вразнобой тоже скроются в пыли, и хорошо, можно вернуться в тишине к своим делам… Так что имей это в виду.
– Но почему нам это раньше не сказали?.. Почему мы это сами не могли?
– Мы не могли. Мы с тобой неплохо пели вдвоем и по одному, но без оркестра. Настолько без оркестра, что мы о нем ни разу и не вспомнили. И где его теперь возьмешь?
– А, не беда, оставь. Как обходились без него, так и обойдемся… Зато какая ночь! Какая свежая ночь! Пойдем, Шен Фин, поплаваем… Не удивляйся, я плавать в море совершенно не боюсь.
– Я тебе совсем не удивляюсь. Но не могу. И мне нельзя. Я не утка, я намокну. Перышки мои намокнут, и не взлечу, не улететь мне больше никогда. Тебе будет смешно, а мне горе… Не злись, но я не поплыву. Я могу спеть – ведь ты не против?
Он вытянулся ввысь и вдаль всей своей тенью и запел с такой чудесной силой, что всюду посветлело; Тихонин не заметил, как и сам запел, и был бы счастлив, если бы не догадался вскоре: с ними в лад поет и кто-то третий, кого и не просили, тоже тенором, тоже сильным и счастливым; не придерешься, но – досадно… Еще тут и оркестр подоспел, присоединился… Так звучно пели под оркестр, что светом окутало и обдало жаром, в глубине глаз болезненно повис красный пузырь; оркестр и тенора не замолкали – уже не счастливые ничуть, но нестерпимые.
Тихонин с усилием открыл глаза. Во рту, казалось, был песок, до того там было сухо. Вспомнил о рюкзаке, достал из него термос, сделал первый хороший глоток… Вдалеке вдоль берега по зеленой воде плыла знакомая прогулочная баржа; из репродукторов над палубой, пока еще почти пустой, с напором било пение трех теноров, Тихонин их узнал, конечно: Каррерас, Паваротти и Доминго, – узнал и «Арлезианку» Чилеа… Выпил еще вина, встал, стряхнул песок со все еще влажных брюк, еще выпил и сказал неведомо кому: пустой барже или же первым людям, появившимся на пляже:
– Хотели разбудить – и разбудили. Зачем?.. Я никуда не денусь, и не надо меня торопить.
Баржа между тем удалялась в сторону порта; три голоса с оркестром, слабея вдали, понемногу слились в один, вскоре размазанный шумом легких волн; когда эта звуковая размазня вконец затихла, Тихонин в мятом костюме и, как был, босой взошел на променад – и потом не раз поднимался на него: выпить кофе, отдохнуть от утомительно пылающего солнца под полотняной крышей кафе… Что-то там ел, потом не помня что; возвращался к своему лежаку, не забывая о вине…
Тем временем вернулась и развернула свои лоскутные одеяла цыганская, как он решил, семья. Их смех, их оклики, покрикивания на совершенно незнакомом языке, вспышки быстрых ссор – весь этот шум поначалу раздражал Тихонина, потом, напротив, убаюкивал, и он тяжело задремывал.
Когда вино в термосе заканчивалось, Тихонин, подхватив рюкзак, шел в кабинку для переодевания, там открывал, переливал в термос очередную бутылку и возвращался к лежаку…
Время перевалило за полдень, Тихонин пил вино и пенял неведомо кому:
– …Скажешь тоже: винноцветное! Море, значит, винноцветное… Где оно – и где вино? Ты только приглядись… Скорее, апельсиновое… Да, апельсиновая шипучка – вон сколько ее пены прибивает к берегу, уже и вся капуста в пене! – потом умолк, уснул, а как проснулся, весь в поту, море уже было цвета выдохшегося пива; пена его осела, в водорослях лопались ее последние пузырьки.
– Но это невозможно, – строго сказал Тихонин, встал, допил, что осталось в термосе, бросил его на лежак и пошел к воде, и вошел в воду.
Пора заканчивать. Похвастать нечем. Можно, конечно, все свалить на Тихонина, который оборвал нам повесть, помешав нам в нем, значит, и в нас самих толком разобраться. Можно намекнуть на некоторые наши разногласия: нам они мешали – но кого они волнуют?
Отвечая на вопросы жандармерии, глава семьи туристов из Албании, которых Тихонин принял за цыган, показал, что этот странный, лысый и небритый старик в мятом черном костюме вошел в воду ближе к вечеру, когда высоко над морем летал орел и все смотрели не на старика, а на орла. Старик так медленно и долго шел прочь от берега по мелководью, что на него смотреть не было смысла, тем более что предзакатное солнце больно било в глаза. Последний раз черный пиджак старика был виден очень далеко, ближе к рыбацким лодкам. На берег старик не вернулся, но это не вызвало беспокойства: похоже было, его забрали рыбаки. Он к ним напросился, может быть, чтобы с ними рыбки половить или просто поплавать в лодке, и они его забрали за небольшие деньги: «И мы с детьми поплавали однажды, даже поймали две ставридки».
Никто из рыбаков не видел никого, кто шел бы к ним в черном костюме: они из своих лодок смотрят лишь на поплавки.
В рюкзаке, оставленном на лежаке в тени киоска, были обнаружены кроссовки, пустой термос с сильным запахом вина, пять пустых бутылок из-под французского вина, одна полная (Медок) и больше ничего вообще.
Брошенный возле дома над набережной автомобиль «шкода», о котором заявил муж хозяйки дома, был вскрыт и обыскан М., старшим офицером из стамбульской жандармерии в присутствии местной полиции. Там не оказалось ничего, кроме тяжелого молотка и записки, автор которой признавался в угоне автомобиля у некоего Омера, жителя Стамбула. В записке был указан телефон Омера. Автор просил вернуть «шкоду» хозяину и передать ему просьбу о прощении. Муж хозяйки дома опознал бутылки, найденные в рюкзаке.
Утонул Тихонин или сбежал, не оставив больше никаких следов, тем более что находился в розыске, долго оставалось неизвестным.
В конце октября, когда море было неспокойным, штормовая волна выбросила тело на скалы возле Кушадасы. Обесцвеченные лохмотья одежды кое-где хранили на себе следы черного красителя. Похоже, это был старик, шагнувший в воду на Дамском пляже. Трудно было объяснить, почему море вернуло тело так поздно и почти там же, где забрало, а не унесло течением невесть куда. Всего вернее, на дне тело зацепилось за что-либо вроде потерянного якоря и лишь октябрьский шторм его освободил… Тихонин это или нет, оставалось неизвестным до тех пор, пока он не был опознан, то есть недолго.
P.S. от Зейского
Моя фамилия Зейский. Мне позвонили из жандармерии города Кушадасы и пригласили на опознание. Я был предупрежден. Кое-кто из наших сообщил мне, что Тихонин, видимо, погиб здесь, по соседству: всего вернее, утонул. Потом другие, тоже наши, меня предупредили, что в беседах с полицейскими рекомендовали меня как человека, лучше других способного опознать Тихонина. К тому же я живу в Измире… Логично.
Тихонина я знал, любил, пусть виделись мы редко, последний раз не помню уж когда. При наших былых встречах он шутил: «Зейский, не сердись, я тобой не пренебрегаю. Я тебя боюсь. Ты единственный из наших, кто видит меня насквозь и лучше меня зн