– Теперь займёмся тобой, Жаб, – сказала девушка. – Снимай сюртук и жилет, а то ты и так очень толстый.
Сотрясаясь от смеха, она облачила Жаба в ситцевое платье, застегнула многочисленные крючки, накинула на плечи шаль и завязала под Жабьим подбородком тесёмки шляпки.
– Вылитая тётушка! Держу пари, ты никогда в жизни не выглядел столь респектабельно. А теперь прощай, Жаб, и удачи тебе. Выходи отсюда тем же путём, которым тебя сюда вели. Если кто-нибудь из местных обитателей отпустит в твой адрес какое-нибудь колкое словцо, а эти мужланы могут, ты не должен отвечать: помни, что ты вдова, одна-одинёшенька на белом свете и тебе дорога твоя репутация.
Сердце Жаба едва не выпрыгивало из груди, но он двинулся вперёд твёрдым, насколько это возможно, шагом выполнять безрассудный и отчаянный план, однако вскоре был приятно удивлён, как легко всё удавалось, хотя он и чувствовал некоторое смущение от несоответствия его известности и пола нынешнему обличью. Коренастая фигура прачки в знакомом всем ситцевом платье действовала как пропуск во все закрытые двери и мрачные ворота. Даже засомневавшись, куда поворачивать, он получил неожиданную помощь от караульного у ворот, которому не терпелось начать чаепитие и который приказал ему поторапливаться и не заставлять его ждать здесь целую ночь. Колкости и остроты, сыпавшиеся со всех сторон, на которые он, разумеется, мог бы ответить быстро и метко, представляли главную опасность, поскольку Жаб, обладая сильным чувством собственного достоинства, находил шутки глупыми и неуклюжими, а остроты – неостроумными. Тем не менее ему удалось сохранить самообладание, хотя и с большим трудом, и отвечать на шутки так, как это сделала бы настоящая прачка: сообразно своему положению, но при этом не выходя за рамки приличий.
Казалось, прошла вечность, прежде чем он пересёк последний внутренний двор, отклонил настойчивые приглашения последнего часового и увернулся от раскинутых рук последнего сторожа, умолявшего всего лишь об одном прощальном объятии. И вот наконец, когда затвор огромной внешней двери захлопнулся за ним и свежий воздух коснулся лба, Жаб почувствовал, что свободен!
Опьянённый неожиданным успехом своего отчаянного предприятия, он поспешил туда, где светился город, не имея, впрочем, ни малейшего понятия, что теперь делать. Единственное, в чём он был уверен, это в необходимости как можно скорее покинуть места, где дама, за которую ему пришлось себя выдавать, столь известна и популярна.
Так шагал он, погружённый в размышления, пока не увидел чуть в стороне от города красные и зелёные огоньки и не услышал пыхтение и фырканье паровозов и звон переводимых железнодорожных стрелок.
«Ага! – подумал Жаб. – Вот повезло-то: железнодорожная станция. Стало быть, не придётся заходить в город и продолжать изображать прачку».
Он зашёл на станцию, посмотрел расписание и с радостью узнал, что более-менее подходящий поезд, на котором можно доехать до дома, отправляется через полчаса.
«Ну надо же, какая удача!» – обрадовался Жаб и направился к кассе покупать билет.
Назвав станцию, ближайшую к местности, главной достопримечательностью которой был Жаб-холл, он по привычке полез в карман жилета, где должны быть деньги, однако ситцевое платье, которое до сих пор служило ему верой и правдой и о котором он совершенно забыл, на этот раз подвело. Словно в страшном сне боролся он со странным, непонятным предметом, который хватал его за пальцы, сводил на нет все его усилия и при этом смеялся над ним, тогда как другие пассажиры, выстроившиеся за ним в очередь, нетерпеливо давали разные советы и отпускали колкие замечания. Наконец-то – он так и не понял как – удалось сломить сопротивление и достигнуть того места, где испокон веков у всех жилетов на свете располагались карманы, но там не обнаружилось не только денег, но и самого кармана, как, впрочем, и жилета, где этому карману полагалось быть!
И тут, к своему ужасу, Жаб вспомнил, что оставил сюртук и жилет в тюремной камере, а вместе с ними и записную книжку, деньги, ключи, часы, спички, пенал – словом, всё, ради чего вообще стоит жить и что возвышает животное с карманами, венец творения, над теми несчастными, которые либо имеют всего один карман, либо не имеют вовсе и, таким образом, вынуждены передвигаться или путешествовать, не будучи приспособленными ни к какой настоящей жизненной коллизии.
В отчаянии Жаб предпринял последнюю попытку «сохранить лицо» и, пустив в ход свои прежние манеры, этакую смесь сельского помещика и университетского профессора, небрежно, но с достоинством произнёс:
– Послушайте! Я обнаружил, что оставил кошелёк дома. Дайте мне, пожалуйста, билет, а я завтра же вышлю вам деньги. Меня все здесь знают.
Кассир на мгновение поднял на него взгляд, увидел старомодную чёрную шляпку и расхохотался:
– Да кто же вас здесь не знает, если вы не первый раз такой трюк проделываете! Прошу вас, мадам, отойдите от окошка и не задерживайте других пассажиров.
Пожилой джентльмен, до того всё время подталкивавший его в спину, сейчас попросту отодвинул его и, что самое ужасное, назвал при этом доброй женщиной, что взбесило Жаба больше всего.
Ничего не соображая и не глядя по сторонам, Жаб в отчаянии брёл по платформе к поезду, а по щекам его текли слёзы. Какая досада: выбраться на свободу, оказаться в пяти минутах от дома и не попасть туда из-за отсутствия нескольких жалких монет! Очень скоро в тюрьме обнаружат, что он сбежал, организуют погоню, поймают, вновь закуют в цепи и потащат в тюрьму, на солому, к хлебу и воде. Охрану усилят, а наказание удвоят, и страшно подумать, какими насмешками осыплет его дочь тюремщика. Что же делать? Быстро бегать он не может, да и фигура у него, к несчастью, приметная. Может, спрятаться под сиденье в вагоне? Жаб видел, как это делают школьники, когда деньги на дорогу, выданные родителями, потрачены на что-нибудь другое, более полезное.
Размышляя, он не заметил, как очутился возле паровоза, где машинист, плотный мужчина с ручной маслёнкой в одной руке и ветошью – в другой, что-то смазывал и протирал, а потом услышал:
– Эй, мамаша! Что случилось? Что-то ты невесело выглядишь!
– О, сэр, – опять залился слезами Жаб. – У меня, несчастной бедной прачки, украли все деньги, и теперь я не могу заплатить за билет, чтобы попасть домой. Что делать, прямо не знаю! О боже, боже!
– Плохо дело! – глубокомысленно заметил машинист. – Без денег не можешь попасть домой, а там небось детки тебя ждут?
– Целая орава, – зарыдал Жаб. – Боюсь, проголодаются, или станут играть со спичками, или лампы опрокидывать, маленькие ангелочки, а то ссориться начнут и безобразничать. О боже, боже!
– Вот как мы поступим, – предложил машинист. – Ты прачка, верно? И хорошо. А я машинист, как ты видишь, и работа у меня, по правде сказать, грязнее некуда, так что рубашек нужна целая прорва. Моя жёнушка из сил выбивается их стирать. Вот если бы ты взяла несколько рубашек, выстирала, когда доберёшься до дома, а потом прислала их мне, я посадил бы тебя в свой паровоз. Правилами нашей компании это запрещено, но мы от неё далеко и не очень-то их здесь соблюдаем.
Отчаяние Жаба сменилось ликованием, и он поспешил вскарабкаться в кабину машиниста. Разумеется, за всю жизнь он не выстирал ни одной рубашки, да и не смог бы, если бы даже захотел. Ничего стирать, конечно, Жаб не собирался, но решил, как только благополучно доберётся до Жаб-холла, послать машинисту денег, чтобы компенсировать стоимость этих рубашек, что будет даже лучше: он сможет купить новые.
Проводник махнул флажком, машинист весело дунул в свисток, и поезд тронулся. Скорость увеличивалась, и по обе стороны пути мимо Жаба проносились настоящие поля и леса, изгороди, коровы и лошади, а он думал, что с каждой минутой приближается к Жаб-холлу, к друзьям, к привычной жизни: мягкой постели, вкусной еде и всеобщему восхищению его приключениями и умом. Жаб начал подпрыгивать и даже напевать, к величайшему изумлению машиниста, который хотя и повидал на своём веку прачек, но таких встречать не приходилось.
Поезд уже преодолел значительную часть пути, и Жаб принялся было мечтать, что хотел бы дома заказать на ужин, когда вдруг заметил, что машинист с озабоченным видом выглядывает из кабины и прислушивается, а потом и вовсе забрался на кучу угля, чтобы посмотреть назад сверху, и, вернувшись, сообщил Жабу:
– Очень странно. Наш поезд сегодня последний в этом направлении, однако могу поклясться, что за нами идёт ещё один!
Весёлость Жаба мгновенно улетучилась. Он помрачнел, загрустил, а тупая боль, появившаяся в пояснице, перетекла в лапы и породила желание сесть и не думать о том, что может произойти.
Взошла полная луна, и машинист опять залез на кучу угля, откуда можно было увидеть, что делается на путях далеко позади них, и воскликнул:
– Теперь мне всё видно! По нашей ветке на огромной скорости летит паровоз. Похоже, за нами гонятся!
Несчастный Жаб, зарывшись в угольную пыль, лихорадочно соображал, что же делать, но ничего не мог придумать.
– Они догоняют нас! – закричал машинист. – На паровозе какие-то странные люди: тюремщики, как из прошлого века, с алебардами; полицейские в шлемах размахивают дубинками; неприметные личности в потёртых костюмах и котелках – наверняка сыщики – потрясают револьверами и тростями. Все машут руками и хором кричат: «Стойте, стойте!»
Жаб повалился на колени прямо на уголь и умоляюще сложил лапки:
– Спасите меня, ради бога, спасите, добрый мистер Машинист, и я во всём признаюсь! Я не прачка, и у меня нет никаких детей – ни ангелочков, ни каких-либо ещё. Я Жаб, знаменитый мистер Жаб, землевладелец. Благодаря необыкновенной смелости и уму я только что совершил побег из ужасной тюрьмы, куда меня заточили враги. Если эти люди на паровозе схватят меня ещё раз, то закуют в кандалы, посадят на хлеб и воду, а спать придётся на соломе на полу. А ведь несчастный мистер Жаб ни в чём не виноват!