– У меня на уме только стирка, – стояла на своём дама. – Меня удивляет, как вы можете говорить о кролике, когда у вас впереди такое удовольствие. В углу каюты лежит куча белья. Вот если бы вы, пока плывём, постирали кое-что – хотя я не рискую указывать, что именно, такой опытной мастерице, как вы, – то и сами получили бы удовольствие, как говорили, и мне помогли.
– Давайте лучше я порулю! – предложил Жаб, не на шутку испугавшись. – А вы тем временем постираете свои вещи, как привыкли. Я могу их испортить или сделаю не так, как вы любите, поскольку по большей части привыкла иметь дело с мужской одеждой.
– Дать вам порулить? – рассмеялась дама. – Это не так-то просто, здесь нужен опыт. Давайте вы займётесь своим любимым делом – стиркой, а я останусь у руля, с которым умею управляться. Не лишайте меня радости доставить вам удовольствие!
Жаб, загнанный в угол, лихорадочно обдумывал пути отступления, однако до берега было слишком далеко, чтобы прыгнуть за борт, так что с обречённостью пришлось положиться на судьбу. «Если уж на то пошло, подумаешь – стирка: любой дурак может справиться…»
Жаб принёс из каюты корыто, мыло и другие принадлежности, выбрал наугад пару вещей и, пытаясь вспомнить, что мельком видел в окне прачечной, принялся за дело.
Прошло не более получаса, но с каждой минутой Жаб всё больше и больше выходил из себя. Ничто из того, что он пытался делать с вещами, им не нравилось и не приносило никакой пользы. Он уговаривал их, шлёпал, пару раз даже стукнул кулаком, но они лишь улыбались ему в ответ из корыта, счастливые в своём первородном грехе. Пару раз он обеспокоенно оглядывался через плечо на даму, но она, казалось, смотрела только перед собой и была занята исключительно рулём. У Жаба разболелась спина и сморщились лапы: предмет его особой гордости, – и с губ его сорвались слова, которые не пристало произносить ни прачкам, ни жабам, и он в пятнадцатый раз потерял мыло.
Взрыв смеха заставил Жаба выпрямиться и оглянуться. Владелица баржи, откинувшись назад, хохотала до слёз, а потом, немного успокоившись, выдохнула:
– Я всё это время наблюдала за тобой. Ты так хвасталась, что я сразу всё поняла. Ничего себе прачка! Да ты тряпки в жизни не выстирала, ясное дело!
Жаб, раздражение которого всё это время возрастало и теперь дошло до точки кипения, перестал себя контролировать.
– Ты, мерзкая жирная тётка с баржи! Не смей разговаривать со мной таким тоном! Прачка, как бы не так! Да чтоб ты знала, я Жаб, известный, уважаемый, благородный Жаб!
Пусть сейчас я оказался в трудных обстоятельствах, но это не даёт права надо мной смеяться какой-то тётке с какой-то баржи!
Женщина подошла поближе и, бесцеремонно заглянув под шляпку, закричала:
– Так и есть! С ума сойти! Жуткая, противная, мерзкая жаба! На моей красивой, чистой барже!
На минуту она бросила руль, и одна огромная, в коричневых пятнышках рука схватила Жаба за переднюю лапу, а другая – за заднюю. Затем мир перевернулся вверх тормашками, баржа пронеслась по небу, а ветер засвистел в ушах Жаба, который летел по воздуху, быстро вращаясь.
Вода, в которую он, в конце концов, громко плюхнулся, оказалась, на его вкус, довольно холодной, однако даже она не смогла погасить его боевой дух. Всплыв на поверхность и смахнув ряску с глаз, он увидел толстую женщину на корме уплывающей баржи, которая смотрела на него и хохотала. В бессильной злобе Жаб, кашляя и задыхаясь, поклялся отомстить ей и поплыл к берегу.
Ситцевое платье ужасно мешало, и когда лапы наконец коснулись земли, оказалось, что бедный Жаб совсем выбился из сил и выбраться на крутой берег без посторонней помощи будет трудно. Минуту-другую он восстанавливал дыхание, затем, подобрав мокрые юбки, охваченный негодованием и жаждой мести, со всех лап помчался за баржей.
Женщина на барже продолжала хохотать, когда он поравнялся с ней:
– Пропусти себя через валики, прачка, погладь утюгом морду, сделай причёску, и тогда, может, сойдёшь за приличную жабу!
Жаб, жаждавший настоящей мести, а не пустой словесной перепалки, не удостоил её ответом, хотя ему было что сказать этой тётке. И тут прямо перед собой Жаб увидел то, что было нужно для его замысла. Помчавшись вперёд, он догнал лошадь, отвязал и отбросил буксирный трос, легко вскочил ей на спину и погнал галопом, колотя её пятками по бокам, в сторону от тропы, по ухабистой дороге, вьющейся меж полей. Оглянувшись посмотреть на дело лап своих, Жаб с удовлетворением увидел, что баржа села на мель у противоположного берега, а тётка отчаянно машет руками и кричит: «Стой, стой, стой!»
Рассмеявшись, он пришпорил лошадь, но та не могла долго бежать, и галоп скоро перешёл в трусцу, а затем и в медленный шаг, но Жаба это вполне устраивало – как-никак, но он движется, в то время как баржа – нет. Жаб обрёл душевное спокойствие, сделав что-то, по его мнению, правильное, и, довольный, неторопливо ехал трусцой на солнышке, направляя лошадь по узким тропинкам и стараясь забыть, сколько времени прошло с тех пор, как он досыта ел, пока речушка с баржей и толстой тёткой не осталась далеко позади.
Ближе к полудню солнце палило нещадно, Жаба разморило на жаре, и он чуть не упал, когда лошадь внезапно остановилась и, опустив голову, принялась щипать траву. Оглянувшись вокруг, Жаб обнаружил, что оказался на обширном пустыре, заросшем дроком и ежевикой, неподалёку от грязной цыганской кибитки, возле которой на перевёрнутом ведре сидел мужчина, целиком поглощённый созерцанием окружающего мира.
Здесь же горел костёр, над которым висел железный котелок, где что-то булькало и шипело, наполняя воздух ароматом дома. Запахи, самые разные: тёплые и насыщенные, – перемешивались и сливались в один восхитительный, совершенный аромат, словно сама душа природы обрела форму и явилась её детям, истинная богиня, мать утешения и уюта. Жаб понял, что до этого момента не был по-настоящему голоден: то, что чувствовал раньше, ничего не значило, – и, без сомнения, только сейчас действительно ощутил голод и действовать надо молниеносно, иначе кто-нибудь или что-нибудь пострадает.
Жаб внимательно оглядел цыгана, прикидывая, что проще: напасть на него или попытаться договориться. Так они и смотрели друг на друга, пока цыган небрежно не спросил:
– Хочешь продать свою лошадь?
Вопрос застал Жаба врасплох. Он понятия не имел, что для цыгана лошадь едва ли не самое главное в жизни: ведь кибитки переезжают с места на место и их надо кому-то тянуть. Ему даже в голову не приходило, что лошадь можно обменять на еду. Но Жаб не был бы Жабом, если бы сам себе не создавал проблем.
– Что? Продать этого прекрасного молодого жеребца? И не подумаю! А кто будет каждую неделю возить выстиранную одежду моим клиентам? Кроме того, я слишком его люблю, да и он во мне души не чает.
– Могу обменять на осла, – предложил цыган. – Авось и его полюбишь – некоторым удаётся.
– Ты что, не видишь? Этот прекрасный породистый конь не про твою честь. В своё время он всегда приходил первым на скачках, что видно с первого взгляда, если кто смыслит в лошадях. Нет, даже думать об этом не хочу.
Воцарилось молчание, потом Жаб, понимая, что от цыгана никаких предложений не услышит, тихо спросил:
– Но всё же, так, ради интереса, сколько бы ты дал за моего прекрасного скакуна?
Цыган внимательно оглядел сначала лошадь, затем самого Жаба и, сделав глубокий вдох, быстро проговорил:
– Шиллинг[14] за ногу.
Больше не сказав ни слова, он отвернулся, чтобы продолжить невозмутимо созерцать окружающую действительность, а Жаб не на шутку разволновался:
– Шиллинг за ногу? Надо бы подумать: прикинуть, что к чему…
Он слез с лошади, оставив её щипать траву, и, подсев к цыгану, принялся загибать пальцы в подсчётах:
– Шиллинг за ногу? То есть всего четыре шиллинга… О нет! Я даже думать не хочу, чтобы продать за четыре шиллинга этого прекрасного молодого скакуна.
– Ну хорошо, – усмехнулся цыган. – Я дам тебе пять шиллингов, что на три с половиной шиллинга больше, чем стоит это животное. И это моё последнее слово.
Жаб сел и глубоко задумался. Голодный, без денег, вдали от дома, он мог бы посчитать пять шиллингов солидной суммой, но, с другой стороны, за лошадь это как-то маловато.
Вместе с тем ему самому это животное не стоило ни пенса, так что всё, что за него дадут, можно считать чистой прибылью.
Придя к такому выводу, Жаб твёрдо сказал:
– Послушай, цыган! Я скажу, как мы поступим, и это моё последнее слово. Ты дашь мне шесть шиллингов шесть пенсов наличными, накормишь до отвала: из твоего котелка идёт такой восхитительный и волнующий аромат, – а взамен получишь моего норовистого молодого коня со всей красивой упряжью и сбруей. Если тебе это не подходит – так и скажи, и я уйду. Здесь неподалёку живёт человек, который уже несколько лет мечтает о таком скакуне.
Цыган поворчал, что ещё несколько таких сделок – и он пойдёт по миру, но в конце концов достал грязный холщовый мешочек откуда-то из глубин брючного кармана и отсчитал в лапу Жаба шесть шиллингов шесть пенсов. Затем он исчез в кибитке, а вернулся с большой железной миской и ложкой. Наклонив котелок, цыган доверху наполнил миску восхитительным горячим рагу. Это было лучшее рагу в мире, приготовленное, казалось, из всей живности сразу: из куропаток, цыплят, кроликов, павлинов, цесарок и бог весть кого ещё. Жаб, едва не плача, поставил миску на колени и принялся жадно есть, а когда показалось дно, попросил добавки, потом ещё… Цыган не возражал, а бедному Жабу казалось, что лучшего завтрака у него в жизни не было.
Наевшись мяса до отвала, Жаб с трудом поднялся, тепло попрощался с цыганом и – очень трогательно – с лошадью. Цыган, хорошо знавший окрестности реки, показал ему, куда идти, и Жаб в отличном расположении духа вновь пустился в путешествие.
За прошедший час он совершенно преобразился. Солнце ярко светило, одежда почти высохла, в кармане опять лежали деньги, а дом становился всё ближе. Но что важнее всего, после горячего и сытного завтрака Жаб вновь почувствовал себя значительным, сильным, беззаботным и уверенным.