– По моим соображениям, – бодро заметил председатель коллегии мировых судей, – единственная трудность, имеющаяся в этом во всех иных отношениях совершенно ясном, деле, состоит в том, как нам задать жару этому неисправимому негодяю и закоренелому хулигану, которого мы видим перед собой корчащимся от страха на скамье подсудимых. Давайте посмотрим, на основании очевидных доказательств он признан виновным: во-первых, в краже дорогого автомобиля, во-вторых, в нарушении правил дорожной безопасности и, в-третьих, в грубом поведении по отношению к местной полиции. Господин секретарь, доложите, пожалуйста, какое самое строгое наказание мы можем назначить за каждое из этих преступлений. Разумеется, не ставя под сомнение вину подсудимого, поскольку никаких сомнений не существует.
Секретарь, почесав ручкой нос, ответил:
– Некоторые считают, что кража автомобиля – самое серьезное преступление. Так и есть. Но дерзкое поведение по отношению к полиции, безусловно, влечет за собой самую суровую кару, и это справедливо. Предположим, полагается год тюремного заключения за кражу, и это еще очень мягко, три – за опасную езду, что тоже весьма милосердно, и пятнадцать – за сопротивление полиции, очень грубое сопротивление, судя по тому, что мы слышали от свидетелей, даже если верить их показаниям лишь на одну десятую, а я обычно больше и не верю. Если сложить эти цифры вместе, итог составит девятнадцать лет…
– Превосходно! – сказал председатель.
– …но я бы округлил цифру до двадцати во избежание ошибки, – закончил секретарь.
– Замечательное предложение! – одобрил председатель. – Подсудимый! Возьмите себя в руки, встаньте и постарайтесь стоять прямо. На сей раз суд назначает вам наказание в виде тюремного заключения сроком на двадцать лет. Но имейте в виду: если вы еще раз предстанете перед судом, не важно, по какому обвинению, мы поступим с вами по всей строгости закона, без какого бы то ни было снисхождения!
После этого тюремщики набросились на несчастного Жаба, визжавшего, умолявшего, протестовавшего, и поволокли его из здания суда через рыночную площадь, где глумливая толпа, которая всегда столь же решительно настроена против осужденного преступника, сколь снисходительно к тому, который только еще разыскивается, осы́пала его насмешками, морковками и расхожими ругательствами. Они тащили его мимо гикающих школьников с невинными лицами, светящимися удовольствием при виде джентльмена, попавшего в переплет; через подъемный мост, резонирующий гулким эхом; под острыми пиками опускной решетки и хмурой аркой старого мрачного за́мка, чьи древние башни парили высоко над головами; мимо караульных помещений, набитых ухмыляющимися солдатами, сменившимися с дежурства; мимо часовых, кашлявших нарочито саркастически, потому что только так часовой на посту может продемонстрировать преступнику свое презрение и отвращение; по истершимся от времени каменным винтовым лестницам; мимо тяжеловооруженных воинов в стальных шлемах и латах, бросавших угрожающие взгляды сквозь щели забрал; через внутренний двор, где мастифы натягивали поводки и, встав на дыбы, царапали передними лапами воздух, пытаясь добраться до арестанта; мимо древних стражников, которые, прислонив к стене алебарды, клевали носами над куском пирога и фляжкой темного эля; и дальше, дальше, мимо пыточных с дыбами и тисками для пальцев, за поворот, ведущий к эшафоту, – пока не дошли до двери мрачнейшей темницы, располагавшейся в самой сокровенной глубине крепости. Там они наконец остановились перед древним надзирателем, который сидел, перебирая связку массивных ключей.
– Разрази тебя гром! – сказал полицейский сержант, снимая шлем и вытирая пот со лба. – Давай вставай и принимай этого гнусного Жаба, этого закоренелого, изворотливого и хитрого преступника. Следи за ним и стереги его, не смыкая глаз, и заруби себе на носу, бородач: если с этим буйным негодяем что-нибудь случится, ты ответишь за это своей старой головой. Чума на вас обоих!
Надзиратель мрачно кивнул и положил свою высохшую сморщенную ладонь на плечо несчастного Жаба. Ржавый ключ скрипнул в замке, тяжелая дверь с лязгом захлопнулась за ними, и Жаб стал беззащитным узником самого дальнего каземата самой строго охраняемой тюрьмы самого неприступного замка во всей старой доброй Англии.
Глава VII. Песнь свирели на восходе зари
Пеночка-весничка тоненько насвистывала свою песенку, спрятавшись в зарослях ивы у кромки реки. Хотя было уже десять часов вечера, небо все не отпускало день, придерживая замешкавшиеся отражения света, но гнетущий зной жаркого дня наконец сдался и укатился прочь, подгоняемый прохладными пальцами короткой летней ночи. Крот лежал, растянувшись на берегу, все еще тяжело дышал после удушающей свирепой жары летнего дня, в течение которого на небе от самого рассвета до заката не было ни единого облачка, и ждал возвращения друга. Он провел день на реке с несколькими приятелями, предоставив Крысу возможность осуществить давно намеченный визит к Выдру. Вернувшись в дом, он застал его пустым и темным, никаких следов пребывания Крыса, который, видимо, задержался у своего старого товарища. Сидеть в помещении было все еще душно, поэтому Крот улегся в зарослях щавеля на берегу и стал вспоминать минувший день, который принес много приятных впечатлений.
Наконец послышалась легкая поступь Крыса, приближавшегося по выжженной солнцем траве.
– О, благословенная прохлада! – сказал он, сел рядом с Кротом, молча и задумчиво уставился на реку.
– Ты, конечно, поужинал у Выдра? – прервал наконец тишину Крот.
– Пришлось, – ответил Крыс. – Они и слышать не желали о том, чтобы я ушел без ужина. Ты же знаешь, какие они гостеприимные. И они старались всячески угодить мне до самого последнего момента. Но я все время чувствовал себя скотиной, потому что ясно видел, что они чем-то страшно обеспокоены, хоть и стараются скрыть это от меня. Крот, боюсь, у них беда. Малыш Портли снова пропал. А ты ведь знаешь, что Выдр в сыночке души не чает, хотя никогда об этом не говорит.
– Что? Тот самый парнишка? – небрежно сказал Крот. – Ну, пропал. Чего волноваться-то? Он же вечно где-то слоняется и пропадает, а потом возвращается – он у них вообще любитель приключений. И с ним никогда ничего дурного не случалось. Его все в округе знают и любят так же, как самого Выдра, так что не сомневайся: кто-нибудь на него наткнется и благополучно приведет к родителям. Да мы ведь с тобой и сами встречали его за много миль от дома, и он всегда был весел и не терял самообладания.
– Да, но на сей раз все серьезней, – мрачно сказал Крыс. – Его нет уже несколько дней. Выдр где только его ни искал – никаких следов. Они опросили всех зверей на много миль вокруг – никто его не видел и не слышал. Выдр явно встревожен больше, чем готов признать. Мне удалось вытянуть из него, что маленький Портли еще не умеет как следует плавать, и Выдра ужасает мысль о водосбросе. С дамбы, несмотря на время года, все еще обрушивается мощный поток воды, и это место неудержимо притягивает детей. Ну а кроме всего прочего, есть же еще всякие ловушки и неожиданные препятствия – тебе ли не знать. Выдр никогда понапрасну не паниковал из-за своих детей. А сейчас паникует. Когда я уходил, он вышел меня проводить: сказал, что хочет подышать свежим воздухом и размять ноги. Но я-то видел, что дело не в этом, вот и поднажал на него и все наконец выведал. Он собирался всю ночь дежурить у брода. Точнее, в том месте, где брод был в старые времена, когда еще не построили мост.
– Я очень хорошо знаю это место, – сказал Крот. – Но почему Выдр решил дежурить именно там?
– Кажется, там, на мелководье, Выдр давал первые уроки плавания малышу, – ответил Крыс. – И там же он учил его рыбачить. Портли именно там поймал свою первую рыбку и очень ею гордился. Малыш любил это место, и Выдр думает, что если он вернется оттуда, где сейчас блуждает – если он еще где-то блуждает, бедный паренек, – то, вполне вероятно, направится именно к броду, который так любил; или если он на него набредет невзначай, то сразу вспомнит знакомые места и остановится там, чтобы поиграть. Поэтому Выдр ходит туда каждую ночь и наблюдает – на всякий случай. Понимаешь? На всякий случай!
Они помолчали, думая об одном и том же – об одиноком звере со щемящим сердцем, скрючившемся у брода, наблюдающем и ждущем всю ночь напролет – на всякий случай.
– Ну что ж, – вздохнул Крыс, – думаю, пора возвращаться в дом. – Однако даже не шелохнулся при этом.
– Крыс, – сказал Крот, – я просто не смогу уснуть и вообще сидеть дома, ничего не делая, даже если кажется, что ничего сделать нельзя. Давай выведем лодку и поплывем вверх по течению. Примерно через час взойдет луна, и тогда мы сможем поискать малыша – во всяком случае, это лучше, чем лежать в постели и ничего не делать.
– Я как раз и сам об этом подумал, – подхватил Крыс. – Так или иначе, заснуть в такую ночь все равно не удастся; да и рассвет уже не за горами, а тогда мы сможем по пути расспрашивать о потеряшке у тех, кто рано встает.
Они вывели лодку, Крыс сел на весла и стал осторожно грести. Посередине реки тянулась узкая лента света, слабо отражавшая небо, но когда тени от прибрежных кустов или деревьев падали на нее, они становились такими же непроглядными, как сами береговые заросли, и Кроту у руля приходилось действовать с исключительной осторожностью. Темная и опустевшая, ночь тем не менее была полна тихих звуков: шорохов, перешептываний, птичьих посвистов, свидетельствовавших о том, что трудолюбивое мелкое население не спало и делало привычную работу соответственно своему предназначению до той поры, пока наконец не взойдет солнце и не отправит его на заслуженный отдых. В ночи и плеск воды был различимей, чем днем, ее бульканье и хлопки лопающихся пузырей неожиданно раздавались прямо под бортом лодки, а порой журчание воды отчетливо напоминало чей-то членораздельный зов.
Линия горизонта вырисовывалась очень четко, а в одном месте казалась и вовсе угольно-черной на фоне серебристого свечения, которое разгоралось все ярче и ярче. Наконец над краем замершей в ожидании Земли торжественно-величаво всплыла Луна и, отдав швартовые, оторвавшись от причала, поплыла в небо. Вмиг стали видны все земные поверхности: широко раскинувшиеся луга, застывшие в сонной тишине сады и сама река от берега до берега – все тихо, исподволь проявилось, сдернув с себя пелену таинственности и страха, и озарилось светом, таким же ярким, как дневной, но с той разницей, что этот свет был волшебно-загадочным. Знакомые и любимые места приветствовали их, но в иных облачениях, словно они ненадолго исчезали и, переодевшись в новые сияющие наряды, вернулись, с застенчивыми улыбками ожидая: узнают ли их в новом обличии.