– Здесь побывало… какое-то… крупное животное, – медленно пробормотал он, остановившись и надолго задумавшись; он ощущал непонятную тревогу в душе.
– Крыс, нам пора! – окликнул его Крот. – Вспомни о бедном Выдре, ожидающем у брода!
Портли быстро успокоили, посулив заманчивое развлечение – прогулку по реке в настоящей лодке мистера Крыса, – повели к берегу, безопасно усадили между собой на дно лодки и поплыли из заводи обратно. К этому времени солнце было уже высоко и припекало, птицы пели безудержно, цветы улыбались и кланялись им с обоих берегов, хотя, как казалось нашим друзьям, были они теперь не такие свежие и яркие, какими совсем недавно они видели их где-то, но не могли припомнить – где.
Снова выйдя в реку, они развернули лодку носом против течения и поплыли туда, где их друг нес свою одинокую вахту. Когда они приблизились к знакомому броду, Крот подвел лодку к берегу, они на руках вынесли из нее Портли, поставили на тропу, подробно объяснили, куда нужно идти, попрощались, дружески похлопав по спинке, и снова выгребли на середину реки. Они наблюдали, как довольный зверек с важным видом, покачиваясь, топает по тропинке, пока не увидели, как он вскинул вдруг мордочку и с пронзительным визгом перешел на неуклюжую, виляющую рысцу – это он узнал знакомые места. Переведя взгляд дальше по берегу, туда, где, сгорбившись, терпеливо ждал Выдр, они заметили, как он насторожился, напряженно застыл, а потом, издав удивленно-радостный лай, бросился через заросли ивы к тропинке. Только тогда Крот, мощно взмахнув веслами, развернул лодку в обратном направлении, и она, подхваченная течением, понесла их к конечному пункту благополучно закончившихся трудных поисков.
– Я чувствую странную усталость, Крыс, – сказал Крот, подняв весла, опершись на них и предоставив течению нести лодку. – Ты скажешь, это потому, что мы всю ночь не спали, но дело не в этом. Мы ведь летом не спим половину ночей на неделе. Нет, у меня такое ощущение, будто я пережил нечто чрезвычайно волнующее и даже довольно жуткое, но оно закончилось, и ничего плохого не случилось.
– Да, нечто очень удивительное, грандиозное и прекрасное, – согласился Крыс, откидываясь на спинку сиденья и закрывая глаза. – Я чувствую то же самое, что и ты, Крот, – смертельную усталость, но она не имеет ничего общего с усталостью физической. Хорошо, что нам нужно плыть по течению, оно само доставит нас домой. Как же приятно снова чувствовать, как солнце прогревает тебя до костей! И прислушиваться к ветру, который играет в ивах!
– Это похоже на музыку – музыку, доносящуюся откуда-то издалека, – сказал Крот, клюя носом.
– Вот и я о том же подумал, – пробормотал Крыс лениво и мечтательно. – Танцевальная ритмичная музыка… но в ней есть и слова… они то звучат, то исчезают… Я улавливаю их время от времени… а потом снова танцевальная музыка без слов… а потом – только тихий шепот камышей.
– Ты слышишь лучше, чем я, – грустно сказал Крот. – Я слов вообще не разбираю.
– Я попробую тебе их пересказать, – тихо предложил Крыс, не открывая глаз. – Вот они опять звучат… очень тихо, но отчетливо:
Если страх овладеет тобою
И веселье поглотит жуть,
Положись на меня, я беду отведу,
Только после меня ты забудь!
А теперь камыши подхватывают: «Забудь, забудь…» – вздыхают, и слова растворяются в их шепоте и шелесте. Но вот голос опять возвращается:
Если лапки зажмет капкан,
От кровавых ран будешь выть,
Я капкан разожму, ты заметишь меня,
Только после придется забыть!
Греби ближе, Крот, ближе к камышам! Отсюда трудно разбирать слова, они с каждой минутой слышатся все тише.
Я Помощник и Друг, я заблудших спасу,
Укажу им до дома путь,
Раны перевяжу, душу им исцелю,
Только после велю: забудь!
Ближе, Крот, ближе! Нет, не получается; песня растворяется в камышином шепоте.
– Но что означают эти слова? – поинтересовался любознательный Крот.
– Этого я не знаю, – просто ответил Крыс. – Я передал их тебе так, как услышал сам. А, вот они возвращаются и на сей раз звучат громко и ясно! Ну наконец-то. Это действительно песня – простая… пылкая… прекрасная…
– Ну так давай, пересказывай, – попросил Крот.
Он терпеливо ждал несколько минут, дремля на жарком солнышке, но ответа не последовало. Крот поднял голову и понял почему. Со счастливой улыбкой и словно бы продолжая к чему-то прислушиваться, усталый Крыс крепко спал.
Глава VIII. Приключения Жаба
Когда Жаб оказался замурованным в сыром и зловонном каземате и понял, что жуткий мрак средневековой крепости отделяет его от внешнего мира – мира солнца и прекрасных дорог, на которых он еще недавно так счастливо резвился, будто все дороги Англии принадлежали лично ему, он бросился на пол, залился горючими слезами и предался черному отчаянию. «Это конец всему, – говорил он себе, – во всяком случае, конец жизненному успеху Жаба (что, впрочем, одно и то же), знаменитого красавца Жаба, богатого и гостеприимного Жаба, свободного, беззаботного и жизнерадостного Жаба! И как я могу надеяться когда-нибудь снова выйти на свободу, – говорил он, – если меня заточили совершенно справедливо за то, что я так смело угнал такую прекрасную машину и так вызывающе-изобретательно надерзил стольким жирным краснорожим полицейским! – В этом месте его стали душить рыдания. – Как же я был глуп! – говорил он. – Теперь придется мне томиться в этом застенке, пока те, кто гордились знакомством со мной, не забудут само имя Жаба! О, мудрый старый Барсук! – говорил он. – О, умный, интеллигентный Крыс и чувствительный Крот! Каким благоразумием суждений, каким знанием душ и жизни вы обладаете! О несчастный, всеми покинутый Жаб!»
В подобных сетованиях он проводил дни и ночи в течение нескольких недель, отказываясь от еды и даже от легких закусок, хотя мрачный тюремщик, зная, что Жаб – зверь далеко не бедный, частенько напоминал ему, что и здесь многие удобства и даже излишества можно получать с воли – за определенную мзду, разумеется.
У тюремщика была дочь, славная, добросердечная девочка, она помогала отцу в тех его обязанностях, которые не были слишком трудными. Девушка очень любила животных и кроме кенаря – чья клетка днем висела на гвозде, вбитом в массивную стену узилища, к великому неудовольствию заключенных, рассчитывавших соснуть после обеда, а ночью стояла в общем зале на столе, накрытая тряпицей, – держала еще несколько пегих мышей и неугомонную белку, без конца бегавшую в колесе. Сочувствуя несчастному Жабу, эта сердобольная девушка однажды сказала отцу:
– Папа! У меня сердце разрывается, когда я вижу, как страдает и тает на глазах это бедное животное! Позволь мне заботиться о нем. Ты же знаешь, как я люблю зверей. Я буду кормить его с руки, разговаривать с ним и вообще скрашивать ему жизнь.
Отец ответил, что она может делать с ним все, что захочет. Жаб со своей вечной хандрой, высокомерием и скупостью ему надоел. И девушка, решив немедленно приступить к своей акции милосердия, постучала в дверь камеры Жаба.
– Ну, Жаб, хватит киснуть, вставай, вытри слезы и берись за ум, – с порога начала она уговаривать его. – Садись и немного поешь. Смотри, я поделилась с тобой своим обедом, он горячий, прямо из печки!
На тарелке, накрытой другой тарелкой, лежало жаркое с овощами, его аромат вмиг заполнил всю камеру и добрался до ноздрей Жаба, страдальчески распростершегося на полу; на миг его даже посетила мысль, что жизнь, возможно, не так уж черна и безнадежна, как он воображал. Однако он горестно взвыл, стал дрыгать ногами и не принял утешений. Тогда сообразительная девушка ненадолго удалилась, но запах горячей тушеной капусты, конечно же, остался в камере, и Жаб в промежутках между всхлипами втягивал его носом и размышлял; постепенно новые, воодушевляющие мысли стали приходить ему в голову – мысли о рыцарстве и поэзии, о том, что́ он мог бы еще совершить, о широких лугах, согреваемых солнцем и овеваемых ветром, и пасущихся на них стадах; об огородах, цветочных бордюрах из львиного зева, усеянных пчелами; о приятном звяканье тарелок, свидетельствующем о том, что в Жаб-холле накрывают на стол, и скрипе ножек стульев, придвигаемых к нему гостями, чтобы приступить к обеду. Атмосфера в узкой темнице посветлела, приобрела розоватый оттенок, и он начал вспоминать о друзьях, о том, чем бы они могли заняться все вместе; об адвокатах, которые, конечно же, с радостью возьмутся его защищать, и о том, каким он был ослом, что не нанял их раньше, и наконец он стал думать о своих незаурядных уме и изобретательности и о том, какие плоды они принесут, стоит ему только применить их к делу. Таким образом, процесс исцеления почти завершился.
Когда девушка через некоторое время вернулась, она несла поднос, на котором стояли чашка душистого, исходящего паром чая и тарелка толсто нарезанных, поджаренных с обеих сторон, румяных, ноздреватых тостов, истекающих золотистым маслом, капли которого напоминали мед в сотах. Аромат этих промасленных тостов так и взывал к Жабу, самым решительным голосом напоминая о завтраках в морозное солнечное утро на теплой кухне, об уютных зимних вечерах у камина в гостиной, когда все дела завершены и ты сидишь перед ним, протянув ноги в домашних туфлях к огню; о довольном мурлыкании кошек и тихом чирикании сонных канареек. И Жаб стряхнул с себя печаль. Он сел, вытер слезы и принялся за чай с тостами. А вскоре Жаб уже раскованно болтал – о себе, о доме, в котором жил, о своих подвигах, о том, какой важной персоной он был и какого высокого мнения о нем придерживались его многочисленные друзья.
Дочь тюремщика видела, что эти разговоры идут ему на пользу не меньше, чем чай, и поощряла его продолжать.
– Расскажи мне о Жаб-холле, – попросила она. – Похоже, там очень красиво.
– Жаб-холл, – с гордостью ответствовал Жаб, – это резиденция, достойная истинного джентльмена, в которой есть все, и все в ней уникально. Она восходит к четырнадцатому веку, но оснащена всеми современными удобствами, включая водопровод и канализацию. Пять минут ходу до церкви, почтового отделения и полей для игры в гольф. Подходит для…