– Господь с тобой, – рассмеялась девушка. – Думаешь, я собираюсь покупать твой дом? Мне просто интересно, какой он. Но только подожди, пока я принесу тебе еще чаю с тостами.
Она упорхнула и вскоре вернулась с заново наполненным подносом. С жадностью вгрызаясь в тост и уже пребывая в привычном ему самодовольном настроении, Жаб принялся рассказывать ей о лодочном ангаре, о пруде с рыбами, старом огороде, обнесенном стеной, о свинарниках и конюшнях, о голубятне и курятнике, маслобойне, прачечной, шкафах, забитых фарфором, о гладильном прессе (это понравилось ей больше всего), о банкетном зале и приемах, которые в нем устраивались, когда другие звери собирались вокруг стола и он, Жаб, будучи в ударе, пел песни, рассказывал истории и вообще был душой компании. Потом она захотела узнать о его друзьях и с большим интересом слушала то, что он рассказывал о них: как они живут и как проводят свободное время. Разумеется, она не говорила, что дикие звери нравятся ей меньше, чем домашние животные, ей хватало ума сообразить, что это глубоко оскорбит Жаба.
Когда, перед тем как пожелать ему спокойной ночи, она наполнила кувшин водой и взбила соломенный тюфяк, Жаб был уже напыщен и жизнерадостен, как в старые времена. Он спел ей песенку-другую из тех, которые исполнял на своих званых ужинах, потом свернулся на тюфячке калачиком и превосходно выспался, повидав немало приятнейших снов.
С этого дня печальное заточение Жаба скрашивали интересные беседы с дочерью тюремщика, которая проникалась все большим сочувствием к нему и считала великой несправедливостью, что такое несчастное маленькое существо держат в заточении за правонарушение, казавшееся ей весьма незначительным. Жаб, разумеется, в своем тщеславии полагал, что ее интерес к нему проистекает из сердечной расположенности, и даже почти сожалел, что между ними пролегает такая глубокая социальная пропасть, потому что девушка была очень привлекательна и явно им восхищалась.
Однажды утром она пришла к нему в задумчивом настроении, отвечала невпопад и, по мнению Жаба, не обращала должного внимания на его остроумные замечания и искрометные комментарии.
– Жаб, послушай, пожалуйста, – сказала она наконец. – У меня есть тетушка, которая работает прачкой.
– Ну-ну, – снисходительно-галантно вставил Жаб, – не огорчайся. Выкинь это из головы. У меня есть несколько тетушек, которым следовало бы быть разве что прачками.
– Помолчи минутку, Жаб, – сказала девушка. – Ты слишком много говоришь, это твой главный недостаток, я пытаюсь думать, а ты мне мешаешь. Как я уже сказала, у меня есть тетушка, которая работает прачкой; она обстирывает всех узников этой крепости – наша семья старается зарабатывать всем, чем может, как ты понимаешь. Она забирает грязное белье в понедельник утром и возвращает чистое в пятницу вечером. Сегодня четверг. И вот что мне пришло в голову: ты очень богат – по крайней мере, ты всегда так говоришь, – а она очень бедна. Для тебя несколько фунтов – ничто, а для нее они имели бы огромное значение. Думаю, если правильно к ней подойти – найти с ней общий язык, кажется, так у вас принято выражаться, – можно было бы уговорить ее одолжить тебе свое платье, чепец и прочее, и ты смог бы сбежать из крепости под видом здешней постоянной прачки. Вы с ней во многом похожи – особенно фигурой.
– Ничего подобного, – обиделся Жаб. – У меня очень изящная фигура для моего племени.
– У моей тети тоже, – ответила девушка, – для ее племени. Но дело твое. Ты противный и неблагодарный гордец. Я только сочувствую и пытаюсь помочь!
– Да-да, ты права, на самом деле я тебе очень благодарен, – поспешно заверил ее Жаб. – Но послушай, не может же мистер Жаб, хозяин Жаб-холла, расхаживать повсюду в обличии прачки!
– Тогда оставайся здесь в своем собственном обличии, – в сердцах огрызнулась девушка. – Наверное, ты хочешь выехать отсюда в карете, запряженной четверкой?
Честный Жаб всегда был готов признать свою неправоту.
– Ты хорошая, добрая и умная девушка, – сказал он, – а я и впрямь глупая и высокомерная жаба. Сделай милость, представь меня своей достопочтенной тетушке, и я не сомневаюсь, что мы сумеем договориться на взаимовыгодных условиях с этой замечательной леди.
На следующий день девушка привела в камеру Жаба свою тетю, нагруженную выстиранным за неделю бельем, увязанным в тюк. Она заранее подготовила ее к разговору, и вид нескольких золотых соверенов, которые Жаб предусмотрительно выложил на стол, фактически решил дело, больше обсуждать было нечего. Взамен Жаб получил ситцевое платье в цветочек, фартук, шаль и порыжевший от времени черный чепец; единственное, о чем попросила старушка, это чтобы ей заткнули рот кляпом, связали и затолкали в угол. Это добавит убедительности, объяснила она, хитроумной истории, которую старушка состряпает, и поможет ей сохранить место прачки, несмотря на сомнительность ситуации.
Жаб от такого предложения пришел в восторг. Так он сумеет выбраться из каземата с некоторым даже остроумным изяществом, и его репутация отчаянного и опасного зверя не пострадает. Он охотно помог дочери тюремщика насколько возможно изобразить из ее тети жертву обстоятельств, над которыми та была не властна.
– Теперь твоя очередь, Жаб, – сказала девушка. – Снимай пиджак и жилетку, ты и без них достаточно толстый.
Сотрясаясь от смеха, она «упаковала» его в цветастое платье, умело задрапировала его плечи шалью и завязала под подбородком ленты выцветшего чепца.
– Вылитая тетушка, – хихикала она, – уверена, что ты никогда не имел и вполовину такого почтенного вида. А теперь прощай, Жаб, и удачи тебе. Иди тем же путем, каким тебя сюда привели, и если кто-то из стражников будет с тобой заигрывать – мужчины есть мужчины, – можешь отбрить их, конечно, но помни: ты вдова, одна на всем белом свете и обязана блюсти свое честное имя.
С прыгающим сердцем, но твердой – насколько позволяло волнение – походкой Жаб осторожно пустился в свою, видимо, самую безрассудную авантюру, но вскоре был приятно удивлен тем, как легко все для него складывалось, хотя и испытывал некоторое унижение оттого, что вниманием встречных надзирателей он был обязан чужому облику. Приземистая фигура в знакомом ситцевом платье служила ему пропуском, открывавшим любую запертую дверь и любые грозные ворота; а когда ему случилось замешкаться, не зная, куда повернуть, охранник на ближайшем посту, изнемогавший от желания выпить чаю, даже сам указал ему дорогу, да еще и прикрикнул на него, чтобы «пошевеливалась», потому что он, мол, не намерен торчать тут всю ночь. Насмешки и иронические замечания, которыми его осыпали и на которые у него, разумеется, были готовы быстрые и остроумные ответы, оказались для него самым тяжелым испытанием, потому что Жаб обладал повышенным чувством собственного достоинства, а шутки большей частью (так он, во всяком случае, считал) были тупыми и пошлыми, абсолютно лишенными истинного юмора. Тем не менее он сдерживался, хотя не без труда, и подстраивал свои ответы под грубые вкусы собеседников и свой предполагаемый характер, изо всех сил стараясь не преступать границы приличий.
Казалось, прошли часы, прежде чем он пересек последний внутренний двор, отбился от настойчивых приглашений из последней караулки и увернулся от рук последнего охранника, наигранно-страстно умолявшего прачку о прощальном объятии. Но вот он наконец услышал, как с лязгом закрылась за ним калитка массивных внешних ворот, почувствовал на озабоченном лбу прикосновение свежего воздуха внешнего мира и осознал, что он свободен!
Опьяненный легким успехом своей дерзкой операции, Жаб быстро пошел на огни города, не имея ни малейшего представления, что будет делать в ближайшие часы, и уверенный только в одном: необходимо как можно скорее оказаться подальше от места, где леди, которую он вынужденно изображал, была таким известным и популярным персонажем.
Пока он так шагал, размышляя, его внимание привлекли красные и зеленые огни семафора, видневшиеся чуть в стороне от городских построек, пыхтение и ворчание паровозов и лязг вагонных колес на стыках рельсов. «Ага! – подумал он. – Вот уж действительно повезло! Железнодорожный вокзал – то, что мне сейчас нужно больше всего на свете: не придется тащиться через весь город и унижаться, придумывая остроумные отповеди местным зубоскалам, хоть и эффективные, но не способствующие самоуважению».
Он направился на вокзал, сверился с расписанием поездов и обнаружил, что состав, проходящий почти мимо его дома, отбывает через полчаса. «И опять повезло!» – мысленно произнес он, приходя во все более приподнятое настроение, и припустил к кассе покупать билет.
Он назвал станцию, которая находилась ближе всего к деревне, главной достопримечательностью которой являлся Жаб-холл, и в поисках денег машинально сунул руку туда, где должен был быть его жилетный карман. Но ситцевое платье, которое недавно сослужило ему добрую службу и о котором он уже умудрился забыть, сорвало его чудесный план. Словно в страшном сне, он боролся с этим жутким предметом одежды, который, казалось, связывал ему руки, сводил на нет все его усилия и при этом потешался над ним, между тем как другие пассажиры, выстроившиеся в очередь позади него, проявляли нетерпение, высказывали более или менее правдоподобные предположения и выдавали более или менее суровые и язвительные комментарии. Когда же наконец Жаб каким-то образом – он так и не понял, как ему это удалось, – преодолев все препятствия, добрался до того места, где испокон веков неизменно располагаются жилетные карманы, он не обнаружил там не только денег, но и самого кармана, а равно и жилетки, в которой тот должен был бы находиться!
К вящему своему ужасу, он вспомнил, что оставил ее, так же как пиджак, в камере, а вместе с ними записную книжку, деньги, ключи, часы, спички, карманный пенал – словом, все, что придает смысл жизни и отличает венец творения, зверя со множеством карманов, от примитивного однокарманного, а то и вовсе бескарманного существа, которое при общем попустительстве скачет или ездит на чем-нибудь повсюду, не экипированное ни для какого настоящего дела.