Обезумев от горя, он предпринял последнюю, отчаянную попытку: напустив на себя прежний вид – смесь влиятельного землевладельца с оксфордским профессором, – он сказал:
– Послушайте! Я только что обнаружила, что забыла свой кошелек. Просто дайте мне билет, пожалуйста, а я завтра пришлю вам деньги. Меня в здешних краях все знают.
Окинув взглядом фигуру, увенчанную вылинявшим чепцом, кассир рассмеялся.
– Не сомневаюсь, что вас и впрямь хорошо знают в округе, если вы часто прибегаете к этой уловке. Отойдите от окошка, мадам, вы мешаете другим пассажирам!
Какой-то пожилой джентльмен, который уже давно подгонял его, тыча в спину, наконец вытолкал Жаба из очереди и, что хуже всего, назвал его «любезнейшая», что разозлило Жаба больше, чем что бы то ни было случившееся с ним в тот вечер.
Обескураженный, отчаявшийся, он, ничего не видя перед собой, побрел по перрону, у которого стоял поезд; по крыльям его носа струились слезы. «Как же это жестоко, – думал он, – быть в двух шагах от спасения, почти дома, и потерпеть такое сокрушительное фиаско из-за отсутствия нескольких проклятых шиллингов и мелочной недоверчивости какого-то ничтожного служащего». Скоро его побег откроется, на него объявят охоту, поймают, будут оскорблять, закуют в кандалы, отволокут обратно в тюрьму, швырнут на соломенный тюфяк, посадят на хлеб и воду и еще удвоят охрану и срок наказания. А какие саркастические замечания будет отпускать девушка! Что же делать? Быстроногим его не назовешь, и фигура у него, к сожалению, легко узнаваемая. Может, попробовать залезть под вагонную лавку? Он видел, как это делают школьники, когда спускают на что-нибудь более приятное деньги, выданные им заботливыми родителями на проезд. Размышляя подобным образом, Жаб не заметил, как очутился возле паровоза, который надраивал, смазывал и всячески обихаживал прилежный машинист – дородный мужчина с масленкой в одной руке и тряпкой в другой.
– Привет, матушка! – сказал машинист. – Что случилось? Что-то вид у вас не больно веселый.
– О, сэр! – воскликнул Жаб, снова заливаясь слезами. – Я бедная, несчастная прачка, я потеряла все свои деньги, не могу заплатить за билет, а мне совершенно необходимо сегодня добраться домой, и я не представляю, что мне делать. О, боже, боже!
– Да, плохи дела, – задумчиво произнес машинист. – Потерять деньги… не иметь возможности добраться до дома… Рискну предположить, что вас там дожидаются детки?
– У меня их целая куча, – всхлипнул Жаб. – Эти невинные создания останутся голодными, будут играть со спичками, обязательно перевернут керосиновую лампу… Перессорятся и бог знает что еще натворят. О, боже, боже!
– Вот что мы сделаем, – сказал добрый машинист. – Вы ведь прачка? Отлично. А я – машинист, как видите, и профессия эта, как ни крути, ужасно грязная. Хозяйке моей приходится без конца стирать мои рубашки, она уже замучилась. Если вы пообещаете, что, добравшись до дома, выстираете мне несколько штук и пришлете по моему адресу, я подвезу вас на паровозе. Это против правил железнодорожной компании, но мы в нашем захолустье их не так уж строго соблюдаем.
Горестное уныние Жаба сменилось восторгом, и он быстро вскарабкался в кабину машиниста. Разумеется, он никогда в жизни не выстирал ни одной рубашки, да и не сумел бы, даже если бы попробовал, чего он, естественно, делать не собирался, но подумал: «Когда я снова благополучно окажусь в Жаб-холле и у меня снова появятся деньги и карманы, чтобы их ими наполнять, я пошлю машинисту столько монет, что их хватит на любое количество стирки, и для него это будет ничуть не хуже, а даже намного лучше».
Дежурный по станции взмахнул флажком, показывая, что путь свободен, машинист дал в ответ веселый паровозный гудок, и поезд отошел от вокзала. По мере того как он набирал скорость, Жаб видел проплывавшие мимо с обеих сторон поля, деревья, кустарники, коров, лошадей и, думая о том, что теперь каждая минута приближает его к Жаб-холлу, к преданным друзьям, к деньгам, которые снова будут звенеть в его карманах, к мягкой постели, вкусной еде, представляя, с каким восхищением друзья будут слушать рассказы о его приключениях, как будут восхвалять его за непревзойденный ум и смекалку, он принялся скакать, кричать и распевать куплеты из песенок – к великому изумлению машиниста, которому и прежде изредка доводилось встречать прачек, но таких, как эта, – никогда.
Они проехали много миль, и Жаб уже размышлял о том, что́ прикажет подать себе на ужин, как только окажется дома, когда вдруг заметил, что машинист с озабоченным видом прислушивается к чему-то, высунув голову из своей кабины, а потом увидел, как тот, взобравшись на доверху засыпанный углем тендер[7], прицепленный к паровозу, всматривается куда-то назад.
– Очень странно, – сказал он Жабу. – Сегодня наш поезд – последний, идущий в этом направлении, но я готов поклясться, что за нами следует какой-то еще!
Жаб моментально прекратил выкидывать свои курбеты, посерьезнел и даже приуныл; тупая боль, возникшая в нижнем отделе позвоночника, переместилась в ноги, ему захотелось присесть; он отчаянно старался не думать о том, что сейчас последует.
К этому времени луна уже поднялась высоко, и машинист, стоя на самой верхушке угольной горы, мог отчетливо просматривать весь рельсовый путь далеко назад.
Спустя некоторое время он крикнул:
– Теперь я ясно вижу: это паровоз, он приближается к нам на большой скорости! Такое впечатление, что нас преследуют!
Несчастный Жаб, скрючившись на покрытом угольной пылью полу, лихорадочно, но удручающе безуспешно соображал, что делать.
– Они быстро догоняют нас! – крикнул машинист. – И на паровозе – куча странного народу! Какие-то люди, напоминающие старинных стражников, размахивают алебардами, а полицейские в касках – дубинками, еще какие-то мужчины в поношенных костюмах и котелках, с револьверами и тросточками, явно – сыщики в штатском, это даже издали видно; и все машут руками и в один голос кричат: «Стой, стой, стой!»
Тут Жаб, упав на колени и воздев сложенные лапки, взмолился:
– Спасите меня, ради бога, только спасите меня, добрый мистер Машинист, и я во всем признаюсь! Я – не простая прачка, какой притворялась! Меня не ждут никакие дети, невинные или виновные! Я – жаба, знаменитый мистер Жаб, землевладелец; я только что благодаря своей величайшей отваге и уму сбежал из самой омерзительной тюрьмы, куда меня бросили мои враги. И если эти типы на паровозе снова схватят меня, то мне, бедному, несчастному, невиновному Жабу, будут впредь суждены лишь цепи, хлеб с водой да соломенный тюфяк!
Машинист посмотрел на него сверху очень строго и сказал:
– А теперь выкладывай правду: за что тебя посадили в тюрьму?
– Да за сущий пустяк, – густо покраснев, ответил бедный Жаб. – Я только лишь позаимствовал ненадолго автомобиль, пока его владельцы обедали, им он в тот момент был совершенно не нужен. Я не собирался красть его, честное слово. Но люди – особенно эти мировые судьи – так сурово карают даже за всего-навсего легкомысленные поступки, совершенные от веселой беззаботности.
Машинист помрачнел и сказал:
– Боюсь, ты действительно преступная жаба, и по закону я должен выдать тебя поруганному тобой правосудию. Но, вижу, ты и впрямь в большой беде и очень переживаешь, поэтому я тебя не брошу. Во-первых, я не одобряю автомобили как таковые, а во-вторых, не переношу, когда полицейские указывают мне, что я должен делать на своем паровозе. А еще слезы на глазах животных всегда расстраивают меня и делают мягкосердечным. Так что выше голову, Жаб! Я сделаю все, что в моих силах, и, может, мы их еще победим!
Яростно работая лопатами, они набросали в топку побольше угля, огонь в ней взревел, из жерла посыпались искры, паровоз помчался вперед, раскачиваясь и подпрыгивая на стыках рельсов, однако преследователи медленно, но верно догоняли их. Машинист со вздохом вытер пот со лба зажатой в руке ветошью и сказал:
– Боюсь, ничего не получится, Жаб. Видишь ли, они едут налегке, и турбина у них мощнее. Поэтому нам остается одно, и это твой единственный шанс, так что слушай меня внимательно. Впереди у нас будет короткий тоннель, а после него дорога пойдет через густой лес. Когда мы будем проезжать тоннель, я разгоню паровоз до самой большой скорости, а они, естественно, немного притормозят перед ним, опасаясь аварии. Как только мы проскочим тоннель, я спущу пар и сброшу скорость, насколько это возможно, а ты выберешь самый безопасный участок, спрыгнешь с поезда и спрячешься в лесу, прежде чем они, вынырнув из тоннеля, смогут тебя заметить. После этого я снова разгонюсь до предела, и пусть они несутся за мной, если хотят, как угодно долго и далеко. Ну, теперь соберись и будь готов прыгать, как только я скомандую!
Они добавили еще угля в топку, и поезд на всех парах, с ревом и скрежетом колес пролетев через тоннель, вырвался из него на свежий воздух под мирный лунный свет; по обе стороны железнодорожного полотна услужливо простирался непроглядно-темный лес. Машинист сбросил пар, до отказа потянул на себя рукоятку тормоза, Жаб спустился на нижнюю ступеньку, поезд снизил скорость почти до пешеходной, и прозвучала команда машиниста:
– Теперь прыгай!
Не мешкая, Жаб прыгнул, благополучно скатился по невысокой насыпи, вскочил совершенно невредимый, забежал в лес и спрятался.
Выглядывая из-за куста, он увидел, как поезд снова набрал скорость и умчался, исчезнув вдали. Потом из тоннеля с ревом, без конца подавая гудки, вырвался паровоз преследователей; его разношерстная команда размахивала своим разномастным оружием и вопила: «Стой! Стой! Стой!» Когда они пронеслись мимо, Жаб от души рассмеялся – впервые после того, как его бросили в тюрьму.
Но вскоре смех застрял у него в горле, когда, оглядевшись, он осознал: время позднее, кругом – холод и темень, он находится в незнакомом лесу, без денег, без надежды на ужин и все еще вдали от друзей и дома; мертвая тишина, наступившая после рева и грохота поезда, ошеломила его. Он не осмеливался выйти из своего укрытия под деревьями, поэтому углубился в лес, желая только одного: оставить железную дорогу как можно дальше позади себя.