Он замолчал, а Водяной Крыс, увлеченный его рассказом, тоже молча, в мечтах плыл по сказочным каналам, и в голове его звучала песня, парившая высоко между призрачными серыми стенами, о которые плескались морские волны.
– Наконец мы снова взяли курс на юг, – продолжил Морской Крыс, – и пошли вдоль итальянского берега, пока не достигли Палермо, и я не покинул корабль, чтобы подольше приятно погостить на берегу. Я вообще никогда долго не оставался на одном корабле – это сужает кругозор и порождает предрассудки. А кроме того, Сицилия всегда была одним из моих любимых «охотничьих угодий». Там я знаю всех, и тамошний образ жизни мне очень подходит. На острове я провел много счастливых недель в компании старых друзей. А когда мною снова овладела охота к путешествиям, я воспользовался случаем и сел на корабль, направлявшийся на Сардинию и Корсику, и с восторгом снова ощутил на лице дуновение свежего ветра и прикосновение морских брызг.
– Но разве в трюме – так, кажется, вы его называете – не слишком жарко и душно? – спросил Водяной Крыс.
Мореход посмотрел на него и, как показалось Крысу, подмигнул.
– Я – старый морской волк, – с искренней простотой заметил он. – Меня устраивает капитанская каюта.
– И все же, судя по всему, это трудная жизнь, – в глубокой задумчивости пробормотал Крыс.
– Для команды – да, – серьезно согласился мореход опять с некоторой тенью усмешки. – На Корсике, – продолжил он свой рассказ, – я воспользовался кораблем, который вез вино на материк. Вечером, подойдя к Алассио, мы легли в дрейф[12], на палубу подняли из трюма бочки с вином, связали их одной длинной веревкой и перекидали за борт. Потом команда расселась в лодках и с песней стала грести к берегу, таща за собой длинную цепь связанных бочек, напоминавшую растянувшуюся на целую милю вереницу морских свиней. На прибрежных дюнах уже ждали лошади, которые, цокая копытами и напрягая мускулы, резво потащили бочки вверх по крутой улице маленького городка. Когда последняя бочка скатилась в погреб, мы с друзьями подкрепились и допоздна засиделись за доброй чаркой вина, а следующим утром я надолго отправился в оливковые рощи, чтобы устроить себе отдых, потому что к тому времени острова, порты и плавание на судах мне наскучили. Там я вел праздную жизнь, полеживая и наблюдая, как работают крестьяне, или, растянувшись высоко на склоне холма, любовался синевой Средиземного моря, расстилавшегося внизу. Спустя долгое время я, не спеша, передвигаясь где по суше, где по морю, прибыл в Марсель; там я встретился со старыми товарищами по плаваниям, побывал на больших океанских судах, и мы снова попировали всласть. Помнишь, я говорил о моллюсках? Так вот, марсельские моллюски – это то, о чем я грежу во сне, после чего просыпаюсь в слезах!
– Кстати о моллюсках, – вежливо вставил Крыс. – Ты вскользь заметил, что голоден; мне следовало бы раньше об этом подумать. Надеюсь, ты не откажешься перекусить со мной? Моя нора здесь, неподалеку, сейчас уже полдень, так что я приглашаю тебя отобедать у меня чем бог послал.
– Это очень любезно и гостеприимно с твоей стороны, брат, – сказал Морской Крыс. – Я был голоден уже тогда, когда сел тут рядом с тобой, а с тех пор, как неосмотрительно упомянул о моллюсках, у меня вообще живот сводит от голода. Но не мог бы ты принести что-нибудь из еды сюда? Я не большой любитель без крайней надобности забираться под палубу и, пока мы будем есть, мог бы рассказать тебе еще что-нибудь о своих путешествиях и приятной жизни – во всяком случае, для меня она приятна, и, судя по вниманию, с каким ты меня слушал, она и тебе понравилась. А вот если я окажусь в помещении, сто против одного, что вскоре засну.
– Прекрасная идея, – согласился Крыс и поспешил домой.
Там он достал корзинку для пикников и, памятуя о происхождении и предпочтениях путника, предусмотрительно положил в нее французский багет с ярд длиной, колбасу, благоухавшую чесночным ароматом, сыр, исходивший крупными слезами, и оплетенную соломой бутыль с длинным горлышком, в которой плескалось солнце, впитанное виноградом на далеких южных склонах. Нагрузившись всем этим, он поспешил назад и, краснея от удовольствия, слушал похвалы своему вкусу и здравому смыслу, которые расточал ему старый морской волк, пока они распаковывали корзинку и выкладывали ее содержимое на траву у обочины.
Едва утолив первый голод, Морской Крыс продолжил рассказ о своих последних странствиях, ведя простодушного слушателя от одного испанского порта к другому, высаживая на берег в Лиссабоне, Порту и Бордо, знакомя с очаровательными бухтами Корнуолла и Дэвона, и дальше вверх по проливу Ла-Манш к конечному причалу, где, высадившись на берег после долгой борьбы со встречными ветрами, штормами и непогодой, он уловил первые волшебные предвестья очередной весны и, воодушевленный ими, пустился в длинное путешествие в глубь острова, жаждая провести эксперимент: пожить иной жизнью – жизнью на какой-нибудь тихой ферме, вдали от утомительных звуков прибоя какого бы то ни было моря.
Завороженный, дрожа от возбуждения, Крыс, лига за лигой[13], следовал за Искателем Приключений по штормовым заливам, по забитым кораблями рейдам[14], через молы[15] у входа в гавань на высокой приливной волне, по извилистым рекам, прячущим за очередным неожиданным поворотом маленькие деловитые городки, и, вызвав у него вздох сожаления, привел наконец на унылую, удаленную от моря ферму, о которой Крысу ничего не хотелось слышать.
К тому времени трапеза была окончена, и Мореход, посвежевший и набравшийся сил, с окрепшим голосом и огоньком во взоре, который он, должно быть, перенял у какого-нибудь маяка в дальних морях, наполнил свой бокал красным огненным соком южной виноградной лозы, наклонился к Крысу, глядя ему прямо в глаза, и продолжил свой рассказ, полностью завладев душой и разумом собеседника. Глаза у него были переменчивого серо-зеленого цвета северных морей, с белыми, словно бы пенными, прожилками. В бокале пламенел рубин – как символ самого́ сердца Юга, бившегося для тех, кому доставало храбрости существовать в его ритме. Эти маяки-близнецы – переменчивый серо-зеленый и неизменно алый – захватили Крыса, околдовали его и полностью подчинили себе. Спокойный мир за пределами их лучей, постепенно удаляясь, сокращался, пока не исчез вовсе. А речь, восхитительная речь лилась и лилась – и была то не только речь, порой она плавно перетекала в песни: хор матросов, поднимающих тяжелый якорь, с которого градом скатывается вода; низкое гудение вант[16] под рвущими их порывами северо-восточного ветра; баллада рыбака, на закате тянущего сеть на фоне абрикосового неба; аккорды гитары или мандолины, доносящиеся с гондолы или каика. А иногда речь переходила в плач ветра, сначала жалобный и тихий, но постепенно становящийся сердито-пронзительным, взлетающим до рвущего слух свиста, а потом падающий до мелодичной вибрации кромки раздутого паруса, задетой струей воздуха, словно струна – пальцами музыканта. Завороженный слушатель, казалось, въяве слышал все эти звуки, а вместе с ними сердитые жалобы морских чаек, мягкий рокот разбивающихся волн, недовольное ворчание гальки. И снова эти звуки собирались в четкую речь, и снова Крыс с колотящимся сердцем внимал рассказам о приключениях в десятках портов, о драках, побегах, погонях, о морском братстве и благородных деяниях; он вместе с рассказчиком искал клады на островах, рыбачил в тихих лагунах и целыми днями дремал на теплом белом песке. Он узнавал о глубоководной рыбалке и сетях длиной в милю, раздувшихся от серебристой массы рыб, о мгновенных кораблекрушениях, о грохоте волн, разбивающихся о рифы в лунную ночь, о громадах морских лайнеров, внезапно выплывающих из тумана прямо над твоей головой, о радостных возвращениях домой, когда, обогнув знакомый мыс, видишь огни родной гавани, смутно угадываешь людей, собравшихся группами на причале, слышишь их веселые приветствия и всплеск воды под буксирным тросом; а потом устало бредешь вверх по крутой улочке, ведущей к уютно светящимся за красными занавесками окнам.
Наконец, в этом сне наяву Крысу показалось, что Искатель Приключений встал, но продолжает говорить и приковывать к себе его внимание взглядом глаз цвета серо-зеленого моря.
– А теперь, – спокойно говорил он, – мне снова предстоит многодневный марш по пыльным дорогам на юго-запад, пока я не достигну маленького приморского городка, который так хорошо знаю, городка, прилепившегося к крутому склону, сбегающему к гавани. Там из темных дверных проемов видны последовательные пролеты каменных ступеней, над которыми нависают пышные розовые соцветия валерианы и которые заканчиваются у сверкающей синей воды. Маленькие лодки, привязанные к кольцам и стойкам, вмурованным в древний волнорез, раскрашены в веселые цвета, они точно такие же, как те, по которым я лазал в детстве; лососи выпрыгивают из воды во время приливного течения, косяки макрели, играя и всплескивая, проплывают вдоль причалов и берегов, затопляемых во время прилива, а мимо окон днем и ночью величаво скользят огромные корабли, направляющиеся либо к месту стоянки, либо обратно, в открытое море. Рано или поздно туда заходят суда всех морских государств, там в предназначенный час бросит якорь и корабль моей судьбы. Я не стану спешить, буду тянуть время и ждать, пока тот самый, мой корабль не встанет на рейд в ожидании меня, тяжело груженный, указывая бушпритом[17] на бухту. Тогда я проскользну на борт – в лодке или по буксирному тросу – и однажды утром, проснувшись, услышу ритмичную песню матросов, скрип подъемного ворота и лязг втягиваемой якорной цепи. Мы поднимем кливер и фок[18]