, станем набирать скорость, белые домики на склоне медленно поплывут назад, и путешествие начнется! По мере приближения к мысу корабль будет все больше окутываться парусами, а потом, когда он вырвется на простор, паруса с хлопаньем развернутся, и судно возьмет курс на юг!
Пойдем со мной, мой молодой собрат, ибо дни проходят и никогда не возвращаются, а юг все еще ждет тебя. Спеши навстречу приключениям, послушайся зова, прежде чем момент будет упущен! Всего-то и нужно, что захлопнуть за собой дверь, с легкой душой сделать первый шаг – и вот уже старая жизнь позади, ты вступил в новую! А когда-нибудь… когда-нибудь потом, не скоро, когда чаша будет выпита до дна и игра окончена, если захочешь, ты вернешься домой и снова сядешь на берегу своей тихой речки, но в запасе у тебя будет куча приятных воспоминаний. Ты легко настигнешь меня в пути, потому что ты молод, а я старею и иду уже не так резво. Я не буду спешить, стану оглядываться время от времени и уверен, что в конце концов непременно увижу, как ты догоняешь меня, весело и беззаботно, и на лице у тебя написано: вперед, на юг!
Голос постепенно становился все тише и наконец смолк совсем, как тонкий писк насекомого, убывая, сменяется безмолвием, а Крыс, не шевелясь, продолжал неотрывно смотреть вслед мореходу, пока тот не превратился вдали в крохотную крапинку на белом фоне дороги.
Крыс машинально встал и принялся аккуратно, без спешки собирать остатки трапезы в корзину. Так же машинально он вернулся домой и сложил в рюкзак предметы первой необходимости и кое-какие мелочи, которые были ему особенно дороги; он действовал со скрупулезной неторопливостью, двигаясь по комнате, как лунатик, с полуоткрытым ртом, к чему-то прислушиваясь. Закинув рюкзак на спину, он тщательно выбрал самый крепкий дорожный посох и все так же неторопливо, но без малейших колебаний переступил порог как раз в тот момент, когда к дверям подошел Крот.
– И куда это ты собрался, Крысик? – с большим удивлением спросил он, схватив Крыса за руку.
– На юг, вместе со всеми, – отрешенно, словно во сне, не глядя на Крота, ответил тот. – Сначала к морю, потом – на корабль, а на нем – к берегам, которые зовут меня.
Он решительно двинулся вперед, по-прежнему не спеша, но целеустремленно, однако Крот, не на шутку встревоженный, преградил ему дорогу и посмотрел прямо в глаза, они оказались какими-то остекленевшими, изменчиво-серыми в крапинку, устремленными в неведомое, – это были глаза не его друга, а какого-то другого животного! Ухватив покрепче, он потащил Крыса обратно в дом, швырнул на пол и прижал.
Несколько секунд Крыс отчаянно сопротивлялся, потом, похоже, силы внезапно покинули его, он обмяк и лежал неподвижный и усталый, дрожа, с закрытыми глазами. Наконец Крот помог ему подняться и усадил на стул, где тот сидел некоторое время, ссутулившись; его по-прежнему колотила дрожь, пока ее не сменили истерические всхлипы. Крот плотно закрыл дверь, убрал рюкзак в шкаф, который запер на ключ, потом тихо присел рядом с другом, ожидая, когда закончится это странное наваждение. Крыс постепенно начал погружаться в беспокойный сон, прерывавшийся вздрагиваниями и невнятным бормотанием о чем-то странном, не понятном ничего не ведавшему Кроту, а потом впал в глубокое забытье.
Весьма обеспокоенный, Крот оставил его на время и занялся домашними делами. Уже смеркалось, когда он вернулся в гостиную и нашел Крыса на том же месте; теперь он не спал, но был все так же подавлен, молчал и, казалось, ничего не слышал. Крот быстро заглянул ему в глаза и, к своей величайшей радости, увидел, что они карие и ясные, как прежде; тогда он сел рядом, попытался взбодрить друга и наводящими вопросами помочь ему рассказать, что же случилось.
Бедный Крысик, прилагая титанические усилия, старался что-то объяснить, но как облечь в бесстрастные слова то, что большей частью является мороком? Как передать – так, чтобы было понятно другому, – иллюзорные голоса моря, которые пели ему свои песни, как воспроизвести волшебство воспоминаний Морехода? Теперь, когда чары рассеялись и обольщение миновало, ему самому было трудно понять то, что еще несколько часов назад казалось непреложным и единственно реальным. Ничего удивительного, что ему никак не удавалось донести до Крота хоть сколько-нибудь вразумительно, что случилось с ним тем днем.
Но Кроту было ясно одно: приступ, или припадок, миновал, Крыс снова здоров, хотя потрясен и подавлен. Казалось, он временно утратил интерес к чему бы то ни было, что составляло его повседневную жизнь, а равно и к планам на все приятные события ближайшего будущего, которые несомненно несла близкая смена сезона.
Тогда Крот как бы невзначай, с притворным безразличием перевел разговор на происходивший сбор урожая, заговорил о трудолюбивых жнецах и нагруженных доверху повозках, о растущих стогах и огромной луне, встающей над жнивьем, усеянным желтыми снопами. Он говорил о краснеющих в садах яблоках, о коричневеющих орехах, о джемах, вареньях, соленьях и наливках, которые заготавливают хозяйки, пока шаг за шагом не добрался до середины зимы с ее развлечениями и домашним уютом – и тут он совсем расчувствовался.
Мало-помалу и Крыс, подобравшись в кресле, начал участвовать в разговоре. Взгляд его перестал быть унылым и безразличным, в нем зажегся огонек.
Наконец деликатный Крот выскользнул из комнаты и вскоре вернулся с карандашом и несколькими листками бумаги, которые положил на стол перед другом.
– Давненько ты не писал стихов, – заметил он. – Почему бы не попробовать сейчас вместо того, чтобы предаваться раздумьям? Мне кажется, что тебе станет намного лучше, если ты что-нибудь набросаешь – пусть даже просто отдельные рифмы.
Крыс устало отодвинул бумагу в сторону, но разумный Крот придумал предлог, чтобы выйти из комнаты, а когда спустя некоторое время снова заглянул в нее, Крыс, не замечая ничего вокруг, полностью погрузился в поэзию: он то царапал что-то на бумаге, то задумчиво посасывал кончик карандаша. По правде сказать, карандаш он посасывал куда больше, чем писал, но Крот радовался и тому, что процесс исцеления начался.
Глава Х. Продолжение приключений Жаба
Парадный вход в дупло смотрел на восток, поэтому Жаб проснулся рано – отчасти из-за яркого солнечного света, лившегося на него, отчасти из-за того, что у него сильно замерзли пальцы ног, отчего ему приснилось, будто он – в своей роскошной спальне с тюдоровским окном, стоит морозная зимняя ночь, его простыни и одеяло недовольно ворчат, что не могут больше терпеть такой холод, поэтому убежали вниз, в кухню, чтобы согреться у очага, а он следует за ними, босиком, по лестницам и ледяным каменным полам бесконечно длинных коридоров, на ходу призывая сбежавшие постельные принадлежности образумиться и вернуться. Вероятно, он пробудился бы еще раньше, если бы до того несколько недель не был вынужден спать на тощем соломенном тюфяке поверх каменных плит и почти не забыл, каково это нежиться под толстым одеялом, натянутым до подбородка.
Сев, он сначала потер глаза, потом озябшие пальцы ног, с минуту не мог сообразить, где находится, а потом сердце у него подпрыгнуло, и он вспомнил все: свой побег, прыжок с поезда, погоню, но прежде всего самое радостное и прекрасное – он свободен!
Свобода! Само это слово стоило полсотни теплых одеял. Ему стало тепло от макушки до пяток при одной мысли о восхитительном мире, который с нетерпением ждет его там, снаружи, чтобы торжественно отпраздновать его триумфальное возвращение, который готов служить и подыгрывать ему, жаждет составить ему компанию и во всем помогать, как было прежде, до того, как на него обрушилось чудовищное несчастье. Он отряхнулся и смахнул сухие листья с головы. Завершив таким образом утренний туалет, вылез из дупла на ласковое утреннее солнце, замерзший, но уверенный в себе, голодный, но исполненный надежд. Все вчерашние страхи рассеялись под благотворным воздействием хорошего отдыха, крепкого сна и щедрого, ободряющего солнца.
В это раннее летнее утро весь мир принадлежал только ему. Влажный от росы лес, через который он шагал, был тих и неподвижен – нигде ни души; зеленые поля, расстилавшиеся за лесом, тоже были в полном распоряжении Жаба, он мог делать все, что пожелает; даже дорога, когда он на нее вышел, была пустынна и в своем одиночестве напоминала бродячего пса, с нетерпением ждущего попутчика. Однако Жабу был необходим кто-нибудь, с кем можно было бы поговорить, кто мог четко указать ему нужное направление. Хорошо, конечно, ни о чем не думая, идти, куда ведет дорога, когда у тебя легко на сердце, совесть чиста, карман полон денег и никто не рыщет по всей округе, чтобы снова потащить тебя в тюрьму. Но сейчас озабоченный Жаб был готов яростно лягать и топтать эту дорогу за ее беспомощное молчание, потому что для него была важна каждая минута.
К неразговорчивой сельской дороге наконец присоединился робкий маленький братец-канал, который, будто бы взяв ее за руку, доверчиво засеменил рядом, но был так же молчалив и необщителен, как она, по отношению к незнакомцам.
«Черт бы их побрал! – ругнулся про себя Жаб. – Но одно ясно: оба они должны откуда-то начинаться и куда-то вести. Это неоспоримо, Жаб, мальчик мой!» – И он смиренно зашагал вдоль кромки воды.
За поворотом, который неожиданно сделал канал, Жаб увидел одинокую лошадь, которая брела, склонив голову к земле, словно в глубоком раздумье. Протянувшаяся далеко назад бечева, привязанная к ее хомуту, то провисала, окунаясь в воду, то натягивалась, когда лошадь делала шаг, и тогда с нее капали жемчужные капли. Жаб пропустил лошадь вперед и стал ждать: что посылает ему судьба?
Вскоре мимо него поплыла баржа, вокруг тупого носа которой с тихим журчанием завихрялась вода, ее выкрашенный яркой краской планшир[19] находился на уровне дорожки для бечевой тяги, проложенной вдоль канала. Единственной живой душой на барже, которую тянула лошадь, была крупная коренастая женщина в льняном чепце, прикрывавшем голову от солнца, одна ее коричневая от загара рука лежала на румпеле