Крот принялся его успокаивать, а Крыс с подозрением воззрился на круглый отпечатанный в дерне след.
– Здесь побывало… какое-то… крупное… животное, – пробормотал он медленно. И остановился, размышляя, тогда как разум его странно взволновался.
– Пойдемте, Крыс, – позвал Крот. – Вспомните о бедном Выдре, ведь он измучился у брода!
Пообещав увеселительную прогулку в настоящей лодке мистера Крыса, довольно скоро удалось успокоить Портли. Животные повели его к воде, предусмотрительно устроив меж собой на днище, и взяли курс к выходу из заводи. Солнце стояло уже высоко, птицы безудержно щебетали.
Выйдя к основному руслу, они развернулись вверх по течению и взяли курс к тому месту. где одиноко бодрствовал их друг. Едва показался знакомый брод, сбавили скорость и причалили к краю опушки. Портли опустили через борт на бечевник, дали последние наставления и легкую затрещину на дорожку. Оттолкнувшись, принялись наблюдать, как малыш, переваливаясь с боку на бок, с довольным видом брел по тропинке. Они следили за ним до тех пор, пока не заметили, что лукавая мордашка вдруг задралась кверху, перевалочка изменилась в иноходь и закончилась резким визгом. Как и ожидали, чуть поодаль они заметили Выдра, который, издав отрывистый радостный крик, перемахнул через ивовую лозу навстречу сыну. Сильно навалившись на одно весло, Крот с креном развернул лодку, позволив течению ее подхватить и понести вниз, назад к тому пункту, откуда начался их так удачно завершившийся поиск.
– Я испытываю странную усталость, Крыс, – проговорил он, слегка подгребая на ветер. – Возможно вы объясните это тем, что мы целую ночь провели на ногах. Но это не так. Бессонные ночи летом не редкость. Нет, я чувствую, будто испытал что-то волнующее, что все как-то непонятно кончилось, хотя ничего вроде бы и не случилось.
– Или – наоборот, случилось то, что не изгладится, – пробормотал Крыс, откидываясь назад и прикрывая глаза. – Я тоже испытываю нечто подобное, Крот. Какую-то небывалую инертность. Хотя я нисколечко не ослабел. Будет лучше, если мы поплывем прямо домой. Солнце распаривает до самых косточек. И… и… лучше прислушайтесь к ветру!
– Что-нибудь вроде музыки, да?.. – полусонно кивнул Крот.
– Именно так, – произнес Крыс мечтательно и томно. – Танцевальной музыки… песенного типа… потому что со словами и со смыслом… Они, как бусины, нанизаны на нитку… Я лишь кое-где улавливал эти слова… а потом ничего… ничего, кроме тихого шепота.
– Вы слышите лучше меня, – печально заметил Крот. – Я не могу разобрать ни слов, ни музыки.
– Позвольте мне передать их вам, – мягко предложил Крыс. – Вот! Вот! Опять они! Расплывчато… но разобрать можно… «Если страх подточил вас… И себя вы осудите… Позовите на помощь меня… И о страхе забудете.». Теперь вмешался тростник… «забудете, забудете…», и все это переходит в шелест. А вот опять:
«Если кто-то попал в беду… Если вы, это будете… Я сломаю пружину силка… Но меня вы забудете!» Гребите к тростнику, Крот, ближе, ближе! Их так трудно отлавливать, эти слова, они с каждой минутой слабеют…
«Если вы заблудились в лесу… Жалость во мне вы разбудите… Вам царапины перевяжу… Прикажу, и забудете!» Ближе, Крот, ближе! Совсем не слышно, одни камышовые пересуды…
– Но что все эти слова означают? – удивленно спросил Крот.
– Откуда я знаю? – просто ответил Крыс. – Я передаю их, как слышу. Ах, это опять! И теперь так отчетливо, так емко! Вполне земная и безошибочная вещь… пассионато… перфетто…
– Ну, давайте, Крысик, что же вы замолчали? – несколько минут подремав на солнце, попросил Крот.
Но ответа не последовало. Со счастливой улыбкой и с видом утомленного ожидания Крыс глубоко спал.
VIII. Приключения Жаба
Когда Жаб обнаружил себя замурованным в сырой грязной темнице и осознал, что эта мрачная, зловещая средневековая крепость встала между ним и миром превосходных английских шоссе (которые надумал скупить все разом), он впал в беспросветное отчаяние и, роняя крупные слёзы, повалился во весь рост на пол. «Это конец всему (сказал он), по крайней мере, это конец карьеры Жаба, что одно и то же. Популярного представительного Жаба, богатого и гостеприимного Жаба! Жаба, такого независимого, беззаботного и жизнерадостного!» «Как можно мне надеяться на свободу (сказал он себе) – мне, справедливо посаженному в тюрьму за воровство такого красивого автомобиля, да ещё в такой дерзкой манере! За гадкое невообразимое нахальство по отношению к стольким упитанным краснолицым полисменам (здесь рыдания едва не задушили его)». «Глупым животным я был (сказал он) – и теперь я должен томиться в этой камере до тех пор, пока народ, который когда-то гордился знакомством со мной, забудет само имя Жаба!» «О, мудрый старый Барсук! (он сказал) О, интеллигентный Крыс и сообразительный Крот! Как вы здраво мыслите! Каким знанием жизни и материи вы обладаете! О, несчастный и покинутый всеми Жаб!»
В причитаниях такого рода он проводил дни и ночи несколько недель подряд, отказываясь от еды и промежуточных лёгких закусок. Древний тюремщик, будучи полностью убеждён, что карманы Жаба битком набиты, в такие минуты не раз доброжелательно намекал, что немало утех, а то и настоящих благ можно получить с той стороны… по взаимной договорённости.
Надо сказать, тюремщик имел дочь, милую добрую девушку, помогавшую отцу в нетрудные дежурства. Девушка эта безмерно любила животных, особенно свою канарейку, чью клетку днём (к большой досаде заключенных, находивших приятным послеобеденный сон) она вывешивала во двор, а ночью ставила на стол в гостиной и накрывала салфеткой. Кроме канарейки она держала ещё нескольких пегих мышей и невменяемую ходившую колесом белку. Так вот, та добродетельная девушка, сочувствуя стенаниям Жаба, однажды сказала отцу:
– Отец! Я не могу больше видеть эту бедную тварь такой угнетённой и такой отощавшей! Позволь мне взять над ней опеку! Ты ведь знаешь, как я люблю животных! Я приучу его есть из своих рук, сидеть прямо и ещё многим другим премудростям.
Тюремщик порекомендовал ей делать с ним всё, что вздумается. Он сам порядком устал от Жаба, от его дутья, воя, убожества. И вот воодушевлённая девушка, настроившись на благородную роль, постучала в дверь камеры.
– Ну-ка, взбодритесь, Жаб! – убедительно попросила она, входя. – Вытрите глаза, приведите себя в порядок, сядьте прямо! Попытайтесь съесть хоть чуточку от обеда. Смотрите, я принесла вам немного своего, горячего, прямо с печки!
Мгновенье, и меж двух тарелок лопнул пузырь… аромат содержимого заполнил узкую келью. Всепроникающий залах капусты добрался к носу всё ещё распростёртого на полу Жаба и подсказал идею, что жизнь, видимо, не так уж пуста и бездарна. Мудрая девушка понимающе вышла, оставив позади добрую часть запахов. За жалобами страдалец принюхался, призадумался и начал стройно мысленно рассуждать: о рыцарстве и поэзии; о подвигах, которые предстоит ещё совершить; о просторах лугов; о коровах, щиплющих молодые побеги под палящим солнцем, об огородиках и стриженых газонах; о тёплых встречах с друзьями; о славном звоне тарелок на столе в Жаб Холле и скрежетании ножек стульев о пол, когда каждый подключается к приятной работе. Воздух в тесной камере окрасился в цвета роз. Он начал думать о товарищах, которые, наверняка, в состоянии будут что-то сделать; об адвокатах, способных по-настоящему насладиться его делом, и о том, каким же всё-таки он был олухом, ни разу не поразмыслив об этом прежде. В конце концов он направил мысли на собственную смекалку, на всё то, что подвластно только великим умам – и лечение почти состоялось.
Когда несколько часов спустя, девушка возвратилась, в руках у неё был поднос с чашкой дымящегося душистого чая. Рядом – тарелка с горой толсто нарезанных тостов, сквозь дырочки из которых, подобно мёду в сотах, стекали жёлтые прозрачные капли.
Картина напомнила Жабу о тёплых кухнях; о мурлыкающих кошках; о завтраках морозным ярким утром; о местечке у огня, когда вечерняя прогулка завершена, а усталые ноги поддерживает каминная решётка.
Жаб поддался ещё раз – снова вытер глаза, маленькими глотками отпил чаю, прожевал тост и начал раскованно говорить о себе: о доме, в котором ещё не так давно жил; о своих занятиях; о друзьях, наверняка сейчас о нём хлопочущих; о том вообще, насколько значительной персоной он являлся.
Дочь тюремщика, отметив, что тема приятна не меньше, чем угощение, решила её продолжить.
– Расскажите мне о Жаб Холле, – попросила она, – название звучит так завлекательно.
– Жаб Холл это – обособленная достойная джентльмена резиденция, – солидно сказал Жаб, – очень уникальная, относящаяся, в основном, к четырнадцатому столетию… но насыщенная всеми ультрасовременными удобствами. Новейшая сантехника. Пять минут до церкви, почтового отделения; площадка для игры в гольф, отвечающая мировым…
– Хватит, хватит! – смеясь, перебила девушка, – мне не это надо. Расскажите о чём-нибудь поближе к жизни. Но вначале я принесу вам ещё чаю и тостов.
Она удалилась и вскоре вернулась с заново наполненным подносом. А Жаб, обретя спокойствие, пустился рассказывать ей о плавучем домике, о рыбных прудах, обвалившемся заборе кухонного сада, о хлевах, конюшнях, о голубятнях, о курятниках, о маслодельне и прачечной, о фарфоре в буфетах, о гладильных прессах (что ей особенно понравилось), о банкетном зале и обо всех развлечениях, которые они устраивали там, когда Жаб бывал в абсолютной форме и по части пения, и по части рассказа. Потом она пожелала подробнее узнать о его друзьях и проявила большой интерес ко всем более или менее значимым событиям в их жизни. Конечно, она не призналась ему, что очень любит животных, у неё хватило здравого смысла не забыть, что Жаб – преступник.
Когда, наполнив кувшин водой и хорошо взбив солому, она пожелала ему доброй ночи, Жаб был уже тем самым оптимистичным самодовольным Жабом, как и раньше. Он спел коротенькую песенку или две, из тех, какие припасал обычно для вечеринок, закопал себя в солому и надолго забылся в приятных сновидениях.