го штормом паруса? Все эти звуки приходили к ошалевшему слушателю, казалось, наяву, а вместе с ними возникали жалобные стоны мятущихся чаек, мягкий рокот разбивавшихся о берег волн, протестующий шелест гальки… который опять переходил в речь… И вот с комком, колотящимся в груди, он снова следит за событиями, за драками в дюжине портов, дерзкими побегами, товарищескими союзами, галантными обязательствами. Отправляется на поиски островов, где зарыты сказочные клады, ловит крабов в тихих лагунах или укладывается подремать на белом коралловом песке…
Он опять слушал рассказ о рыбном промысле в бездонных морях и о громаде живого серебра в сетях длиной целую милю… о рифах, узкостях и прочих навигационных опасностях… о криках «берегись» в лунную ночь… и о высоких носах огромных пароходов, внезапно возникающих над головой из стены тумана… о славном возвращении домой, о родной гавани, о развернутых полукругом огнях, о группках, едва различимых на набережной, о радостных приветствиях, о последнем скрипе швартовов и о тихой прогулке наверх по извилистой улочке к маленьким оконцам с теплыми красными занавесками.
Но вот в потоке его грез что-то нарушилось, Он увидел, как Искатель Приключений поднялся на ноги, все еще что-то говоря и все еще притягивая его своими серыми морскими глазами.
– А теперь, – разобрал он мягкие слова, – мне снова пора в дорогу. Много долгих и пыльных дней я буду держать курс на юго-запад. Пока не достигну маленького окутанного призрачной дымкой города, который я так хорошо знаю и который словно приклеился к гористому склону бухты. Из тени садовой калитки взгляду откроются падающие вниз пролеты каменной лестницы с нависшими розовыми пучками валерианы. Последние ступени купаются в лоскутке искрящейся голубой воды. Я увижу привязанные к кольцам и сваям старой дамбы веселые лодочки, раскрашенные в самые беспечные тона, как и те знакомые, в которые я карабкался в далеком детстве. Как прежде, лососи будут брать прыжком водяные пороги, косяки сверкающей макрели и ночью, и днем будут резвиться у пристани, замирая от любопытства перед окошками большого парохода… покусывать свисающие с него тросы и вдруг бросаться врассыпную, опять исчезая в море…
Рано или поздно там появляются корабли со всех концов света. там в положенный час бросит якорь и мой корабль. Я рассчитаю время, я дождусь благоприятного момента, когда, наконец, якорь оторвет свои лапы от грунта, и корабль, низко осев под тяжестью груза, станет в полосу чистой воды, развернувшись бушпритом на выход. Я проскользну на борт по кабельтову или с вельбота. А на рассвете меня разбудят песни и топот матросов, шум лебедки, веселый грохот цепных стопоров, протяжные выкрики команд… «По-о-од-нятъ пару-са-а-а! Фок ставить!» Белые домики на склоне медленно поплывут в сторону. И путешествие начнется! До выхода за мыс мы совсем скроемся под грубой парусиной, а потом когда-то раздастся громкий, как пушечный выстрел, хлопок, паруса воспрянут, и корабль накренится, чутко отзываясь на ветер, влекущий к югу!
И вы, вы тоже пойдете с нами, мой юный брат. Дни безвозвратно пролетают, а юг ждет вас и ждет! Рискните, отвяжитесь, прислушайтесь к зову, иначе момент будет упущен. Один только удар двери у вас за спиной… уверенный шаг вперед – и вы порвали со старой жизнью. Потом когда-нибудь вы непременно сюда возвратитесь, если пожелаете. Но чаша будет осушена, игра – сыграна, а вы присядете у тихой вашей реки с массой интереснейших воспоминаний для благодарных слушателей. Итак, вам не составит труда прямо сейчас на дороге меня догнать, потому что вы молоды, а я – в возрасте и хожу медленно. Я буду часто оглядываться назад и, надеюсь, увижу вас с нетерпеливым и веселым лицом, на котором будет написано, что вы решились.
Голос замер или просто обессилел, словно крошечный рупор какого-то насекомого, и ошарашенный Водяной Крыс с трудом разглядел на белой полосе тропы удалявшееся маленькое пятнышко.
Чисто механически он поднялся, начал заботливо и без спешки упаковывать в корзину остатки еды. Чисто механически возвратился домой, собрал несколько вещиц первостепенной значимости и уложил их в ранец. Стараясь избежать всяческой суеты, еще раз обошел комнату, прислушался, даже приоткрыв рот. Перекинул ранец через плечо, тщательно выбрал себе для дороги палку, и все так же без спешки, хотя и с долей решимости, ступил через порог как раз в то мгновение, когда Крот появился у двери.
– О, куда это вы, Крысик? – весьма удивленно поинтересовался тот, протягивая лапу.
– Иду на юг, как некоторые, – пробормотал Крыс мрачно и гнусаво. – Вначале к морю, потом на корабль, а потом к берегам, которые поманят!
Он отодвинул Крота плечом по-прежнему без спешки, но с упрямой отчаянностью. Однако не на шутку встревоженный товарищ встал на его пути, заглянул ему в глаза, нашел их невидящими, остекленевшими, а в общем, – серыми и в каких-то белых полосках. То не были глаза его друга, то были глаза другого животного! Крепко вцепившись в застывшую фигуру, он втащил ее в дом и свалил на пол.
Несколько мгновений Крыс тупо сопротивлялся, потом его силы закончились. Истощенный и покладистый, закрыв глаза, он сник. Крот помог ему подняться, усадил в кресло, куда бедняга рухнул, сотрясаясь от крупной дрожи и давясь безудержными сухими рыданиями. Потом Крот захлопнул дверь, по пути швырнув ранец в выдвижной ящик. Ящик он запер на ключ и только после этого уселся на стол против друга… Постепенно Крыс впал в дремоту, прерываемую частыми вздрагиваниями, бормотанием каких-то диких, непонятных Кроту вещей, а потом и вовсе погрузился в глубокий сон.
Озадаченный Крот решил пока что занять себя домашними делами. Когда он вернулся в гостиную, уже совсем стемнело. Проснувшийся Крыс сидел молчаливым и удрученным. Крот осмотрел его быстрым взглядом и вздохнул. К своему великому удовлетворению, он нашел глаза друга на сей раз ясными и, как прежде, темно-карими. Он попытался его встряхнуть и поведать ему, что же такое приключилось.
Бедный Крыс старался, как мог. Но разве вложишь в холодные слова те чувства, под влиянием которых он находился? Как передать волшебство морских голосов, которые только что ему пели? Как воспроизвести в чужой голове пленительную силу сотен воспоминаний Мореплавателя? Даже он теперь чувствовал, что чары разбиты, а обаяние испарилось. Трудно стало изложить идею принятого решения.
Но Кроту и без того многое было понятно. Приступ тоски или припадок истерии, хотя и несколько сломал, но, главное, не повредил рассудка. Поэтому Крот для пользы дела решил перешагнуть через минувший день, а заодно и через весь период наметившегося межсезонья.
Как бы случайно, а потом и вовсе как о чем-то незначительном он заговорил об урожае, о высоких подводах, о натуженных упряжках; перевел разговор к растущим скирдам и к большой луне, которая светит над голым полем, устланным листьями. Заговорил о краснеющих яблоках, о рыжих орехах, о варенье, о консервировании, о заготовке сердечных капель. Пока, наконец, не приблизился к середине зимы с ее славными развлечениями и уютной домашней жизнью. И здесь он превратился просто в лирика.
Крыс невольно приподнялся и придвинулся поближе. Тусклый взгляд его разгорелся, и он потерял кое-что от вида простого слушателя.
Воспитанный Крот юркнул куда-то и возвратился с карандашом и несколькими большими листами бумаги.
– Прошло столько времени с тех пор, как вы что-нибудь сочиняли, – заметил он, пристраивая их у локтя друга. – Может, вы попытаетесь сейчас вместо… ну… вместо того, чтобы так много думать? Мне кажется, вы всегда чувствуете себя гораздо увереннее, если вам удается что-то набросать… особенно, если это в рифму.
Крыс утомленно отодвинул бумаги в сторону. Но понимающий Крот нашел повод, чтобы удалиться. А когда он украдкой заглянул вновь, Крыс был целиком захвачен поисками слова. Торопливо записывал, временами обсасывая кончик карандаша. Правда, удачную мысль он обсасывал значительно дольше, чем записывал. Но для Крота и это было в радость. Благодушный Крот испытывал огромное счастье оттого, что лекарство его подействовало.
Х. Дальнейшие приключения Жаба
Так как парадное крыльцо дуплистого дерева располагалось к востоку, Жаб был разбужен очень рано. Это произошло частично из-за непомерного усердия солнечного потока, частично из-за чрезвычайного холода, который свёл пальцы ног и вселил мысль о том, что он дома, в собственной нарядной комнате с готическим окном, что стоит морозная зимняя ночь, что постельное бельё его, ворча, подскочило и побежало вниз по ступеням греться к кухонному огню…
И он побежал следом, голыми ступням отмеряя мили и мили по ледяному мощённому камнями коридору. Он бушевал, спорил с простынями, умоляя их вернуться. Он непременно пробудился бы так раньше, когда не спал в течение недель на жалкой соломенной подстилке и, когда не порывал отношений с толстым одеялом, натянутым до самого подбородка.
Он сел, потёр вначале глаза, потом потёр несчастные озябшие ступни. Потом осмотрелся в поисках знакомой голой стены и барачного окошка. Потом с запрыгавшим сердцем вспомнил всё… свой побег, погоню. Вспомнил самое главное из всего – что он свободен!
Свобода! Одно слово, одна мысль о ней стоит пятидесяти шерстяных одеял. Он мигом согрелся, стоило подумать о праздничном мире, ждавшем его триумфального возвращения. Мире, готовом принять самое деятельное участие в дальнейшей его судьбе, готовом всегда его выручить, как это бывало прежде… прежде, чем на него обрушились несчастья.
Он встряхнулся, пятернёй вычесал из волос сухие листья, обобрал их с одежды. Замёрзший, но уверенный, голодный, но полный надежд, он шагнул наружу под милое утреннее солнце. Все нервные потрясения, все катастрофы развеялись от отдыха, и сердечного ласкового света. Впереди открывалось широкое раздолье…
Росистый лес предстал перед ним уединённым и застывшим. Зелёные луга, идущие следом за деревьями, тоже смиренно ему покорились. И даже дорога, сама по себе, когда он добрался до неё в абсолютном безмолвии, царившем повсюду, показалась чем-то похожим на заблудившегося пса, которого окликнули для компании. Жаб, однако, искал того, с кем можно было бы перекинуться словом, хотя бы о направлении, какого следует придерживаться.