размахивала руками и кричала: «Стоп, стоп, стоп!» «Эту песенку я уже слышал», – смеясь, отозвался Жаб, и пришпорил коня воображаемыми шпорами.
Однако конь-баржа на большее не был способен, и его галоп вскоре перешёл в рысь, а рысь – в прогулочный шаг. Но Жаб и этим вполне был доволен, понимая, что, в любом случае он движется, а пресловутая баржа стоит на месте. Теперь он полностью восстановил душевное равновесие и окончательно обрел веру. Испытывая удовольствие от легкой тряски, тишины и покоя, он миновал не одну проселочную дорогу, не одну верховую тропу и старательно гнал от себя при этом мысль о завтраке.
Позади осталось уже несколько миль. Жаркое солнце гнало в сон. Лошадь, запнувшись, резко остановилась и, фыркая, принялась за траву. Едва не перелетев через нее, Жаб огляделся.
Он обнаружил себя на широком общинном поле, сотканном из лоскутков подорожника и ежевики. Неподалёку стоял грязноватый цыганский фургон. Рядом с фургоном на перевернутом вверх дном ведре сидел человек, глубоко поглощенный курением и разглядыванием окружающего мира. Около человека горел костёр, над костром висел чугунный котелок, из которого вырывались наружу свист, бульканье и соблазнительные запахи. Запахи… тепла и довольства… и разные другие запахи… все они вились клубами, кружили, сливаясь в конце концов в единое целое – подлинный запах самой Природы-матери, богини уюта. Неожиданно для себя Жаб почувствовал смутное томление.
Однако увиденное было реальностью, а не наваждением и требовало такой же практичной позиции. Он внимательно оглядел цыгана, прикидывая как легче с ним обойтись – борьбой или лестью. Поскольку цыган сидел, потягивая трубку, и смотрел, Жаб тоже засопел и принялся разглядывать цыгана.
Внезапно тот вынул трубку изо рта и небрежно заметил:
– Хотите продать вон ту вашу лошадь?
Жаб был захвачен врасплох. Он не знал того, что цыгане настолько увлекаются лошадьми, что не упустят ни одной возможности. Не подумал о том, что фургоны тоже нуждаются в тягловой силе. Ему никогда не доводилось торговать лошадьми. Но реплика цыгана показалась ему чем-то вроде прелюдии к двум вещам: к деньгам и к завтраку.
– Что? – переспросил он. – Я?! Хочу продать свою прекрасную молодую лошадь? Это не дело! Кто тогда будет каждую неделю развозить бельё заказчикам? Кроме того, я люблю её, и она – от меня просто без ума.
– Попробуйте полюбить осла, – посоветовал цыган. – Некоторые люди так и поступают!
– Вы отказываетесь замечать, – продолжил Жаб, – что это за лошадь. Эта лошадь… до некоторой степени благородная. Разумеется, она предназначена не для того… она для другого предназначена… В своё время она брала призы по верховой езде… это было раньше, до того, как вы её увидели. Но и сейчас это можно отметить, если хоть что-то смыслишь в лошадях. Нет, такое в момент не решается. Так же, как и вам сразу не определить, сколько бы вы за неё дали.
Цыган с равным вниманием оглядел лошадь и Жаба, и снова остановил взгляд на лошади.
– Шиллин нога, – кратко сказал он и, не меняясь в лице, отвернулся, чтобы внимательней разглядеть мир и попыхтеть трубкой.
– Шиллинг нога? – вскинулся Жаб. – Если позволите, я должен прикинуть, насколько это мне подходит.
Он слез с лошади, отправил её попастись, а сам сел рядом с цыганом и стал загибать на руке пальцы.
– Шиллинг нога! – наконец сказал он. – Выходит ровно четыре шиллинга и ни пенса больше. О, нет, даже мысли не могу допустить о четырёх шиллингах за эту превосходную молодую лошадь.
– Хорошо, – проворчал цыган. – Я скажу вам, что я сделаю. Я дам пять шиллингов, и тут на три-и-шесть пенсов больше, чем тянет ваше животное. Это есть моё последнее слово.
Жаб надолго углубился в размышления. Итак, он был голоден, не имел ни одного пенни, впереди ждала дорога… и он не знал, насколько длинная… он пока не дома, и враги всё ещё могли его искать. Если исходить из этой ситуации, то пять шиллингов могут оказаться приемлемой суммой. С другой стороны, за целую лошадь, это выглядело ничтожно. Но ведь, лично ему, лошадь ничего не стоила, так что он был в явной выгоде. Наконец, Жаб твёрдо произнёс:
– Слушай сюда, цыган! Я скажу, как мы поступим, и это будет моё последнее слово, Вы дадите мне наличными шесть шиллингов и шесть пенсов. А потом вы дадите мне съесть столько, сколько я могу осилить в один присест вон из того чугунного котелка с теми деликатными запахами. Взамен я отдам вам свою быструю молодую лошадь со всей превосходной сбруей и попоной, которая на ней наброшена. Если вам это не подходит, говорите сразу, я поскачу дальше. Я знаю одного человека неподалёку отсюда. Он уже несколько лет мечтает об этой лошади.
Цыган, страшно нахмурившись, забалабонил что-то малопонятное и объявил, наконец, что если даст больше, чем пообещал, то разорится. В конце концов, он вытащил из глубин своего брючного кармана затёртый парусиновый кисет и отсчитал в лапу Жаба шесть шиллингов и шесть пенсов. Затем на мгновение скрылся в фургоне и возвратился с большой железной тарелкой, ножом, вилкой и ложкой. Накренил котелок, и славный ручей горячего мягкого тушёного мяса булькнул в миску.
Это было действительно самое безукоризненное в мире рагу, приготовленное из куропаток, фазанов, цыплят, зайцев, кроликов, павлинов, цесарок и ещё одной или двух аналогичных вещиц. Жаб почти со слезами поместил тарелку на колени, набил рот… ещё… ещё, и ещё…затем потребовал новой добавки… И цыган не выразил недовольства…
Когда Жаб нагрузил в себя столько мяса, сколько был в состоянии унести, он нехотя поднялся, сказал цыгану «до свидания», передал нежное «прости» лошади, выведал направление, которого следовало придерживаться, и в самом отличном расположении духа поспешил в путь.
Но это было уже другое животное, в корне отличавшееся от того, кем было на час раньше. Яркое солнце окончательно высушило на нём одежду. У него опять завелись деньги. Он почти дома и почти с друзьями. И что главнее и важнее всего, – он поел горячей сытной пищи, и теперь чувствовал себя крупным, беззаботным и очень уверенным.
Он весело шагал, думая обо всех своих испытаниях, побегах и о том, что как бы скверно всё ни складывалось, ему не представляло труда преодолевать любое препятствие. Гордость его непроизвольно начала искать выход.
– Хо, хо, – сказал он сам себе и задрал голову. – Что за гениальный Жаб я! В целом свете не сыскать животного, которое можно сравнить со мной! Мои враги упрятали меня в тюрьму, окружили часовыми, стражниками, день и ночь караулили. А я вырвался от них, благодаря своим явным способностям в сочетании с мужеством. Они преследовали меня на паровозах с полицией и револьверами, а я показал им кукиш и рассмеялся. Из-за женщины, жирной телом и больной разумом, я попадаю в беду на канале. И что из этого? Я плыву к берегу, я хватаю её коня, я скачу верхом, я продаю лошадь за полный карман денег и за исключительно вкусный завтрак! Хо-Хо! Я Жаб! Знаменитый, известный, удачливый Жаб!
Он надулся от важности, что ему почти удается песня в честь самого себя, просто так, походя, от нечего делать. И он запел её с очень большим чувством, хотя вокруг не было ни души. Кому-то, возможно, она показалась бы самой хвастливой из всех песен, которые когда-либо сочиняли о себе животные.
История копит героев тьму,
Но каждый по-своему слаб,
Из всех героев главный герой —
Доблестный мистер Жаб!
Профессор из Оксфорда знает всё,
И всё-таки он баобаб.
Ему известны крохи того,
Что знает умный Жаб!
Ветхий ковчег несёт поток,
Слёзы со щёк кап-кап.
Первым сказал: «Земля впереди!»
Спаситель мистер Жаб!
Войско вперёд, нога высоко,
Колотит шинельный драп.
Кому салютуют они? Королю?
Нет, это мистер Жаб!
Сама королева следит из окна,
Шитьё кружевное держа,
«Кто тот красавец? – она кричит, —
Кто это?» – «Мистер Жаб!»
Это была прекрасная трактовка событий, наиболее удачная трактовка из всех, когда-либо выходивших из-под пера… но убийственно тщеславная. Хотя строфы и очень ритмичны.
Он пел и шёл, он шёл и пел, и с каждой минутой всё больше и больше раздувался. Но гордости его был внезапно нанесен резкий урон.
Миновав несколько полей, он вышел на большую дорогу, охватил взглядом всю её белую ленту и увидел приближавшуюся к нему точку, которая постепенно выросла в запятую, а потом в кляксу. Наконец, что-то очень знакомое, очень музыкальное запало ему в настороженные уши.
– Это мне нечто напоминает, – восторженно вскричал Жаб. Вот она снова настоящая жизнь! Вот он великий мир, которого я был лишён так надолго! Я поприветствую их, моих братьев по рулю, и подкину им какую-нибудь басню из тех, что прежде так срабатывали. Они определенно пригласят меня в машину. И тогда я еще что-нибудь придумаю. И если повезет, я так и прибуду в Жаб Холл на автомобиле. Это будет гол в ворота Барсука.
Он уверенно ступил на дорогу, поднял руку и призывно помахал ею в воздухе. Автомобиль начал плавно замедлять ход у перекрёстка шоссе с тропинкой.
Внезапно Жаб сильно побледнел. Сердце его зашлось кровью, колени задрожали, подогнулись, и он обмяк, испытывая одну только тошнотворную слабость. Да и было от чего – в приближавшейся машине несчастное животное узнало именно ту, которая была выкрадена им со двора отеля «Красный лев» тем роковым утром! И люди в автомобиле были теми же самыми людьми, которые заезжали туда позавтракать.
Жаб мигом превратился в развалину, в жалкую кучку хлама на дороге. Едва слышно он продолжал сам себе нашёптывать: «Всё опять! Всё снова! Опять цепи и полицейские! Снова тюрьма! Опять сухой хлеб с водой! О, каким же глупым я был! Зачем я так важничал, распевал примитивные песни! Окликал народ на дорогах среди белого дня! Спрятаться бы тебе, дуралей, до наступления ночи, прошмыгнуть бы окольными путями домой! О, несчастный Жаб! О, злополучное животное!»