Откуда у него такая преданность Федору? Правда, однажды, когда Федор в чем-то не согласился с Солодом, тот даже бросил ему угрозу — а помнишь, мол, о вокзале?.. Это очень не понравилось Голубенко. Они были близки к тому, чтобы поссориться. Но Федор своевременно понял, что такая ссора принесет больше вреда ему, чем Солоду, и вынужден был уступить. Солод после этого признал, что он погорячился, и даже попросил прощения. Да разве могут прожить лучшие друзья всю жизнь, ни разу не поссорившись?.. В таком случае или дружба неискренняя, или же один из них лишен любого характера, готов всегда уступить другому. Федор ценил преданную дружбу Солода, был ему глубоко благодарен за его заботы, хоть и не очень щедро эту благодарность проявлял.
Федору и сегодня удалось всевозможными средствами откреститься от встречи с Виктором. Как это оно случилось, что он, Федор Голубенко, по своей натуре всегда прямой и честный человек, должен теперь извиваться, как вьюн, хитрить, пускаться в дешевую, мелочную дипломатию? Эх, Федор! Знал ли ты когда-то, думал ли, что достаточно одного неверного шага в жизни, чтобы потом превратиться в совсем другого человека, выработать в себе совершенно иной характер?.. Федор поймал себя на том, что снова к нему подкрадывается уязвленная совесть, которую он так старательно изгонял из своей головы, из своего сердца... Надо взять себя в руки.
Вот Гордый спускается по шаткой, скрипучей лестнице с чердака. Он там искал какое-то сверло. На черта ему это сверло, когда над головой дочери, его зятя нависла такая туча?
У старика трезвая голова. Он может и посоветовать, и утешить. Нет, пожалуй, никто не способен утешить Федора, никто не способен понять того, что происходит в его душе. Между прочим, Кузьмич жаловался, что ему несвоевременно и недоброкачественный лом подают. Собственно, лом ему подают такой, как и всем. Стружка и другая металлическая мелочь. Известно, что стружка плавится хуже, чем раздробленные осколки стали. Некоторые думают, что наоборот. Но сталевары это хорошо знают. На некоторых заводах для лучших сталеваров создают исключительные условия — бросают все технические силы, чтобы завалить их мартены в течение тридцати минут, тогда как другие из-за этого ждут завалки по два часа. Делается это для того, чтобы потом похвастаться на всю страну новыми рекордами. Директор был беспощадным противником этой рекордомании. Доронин его в этом горячо поддерживал. И это, безусловно, правильно. У них сейчас все печи подтягиваются к передовым.
И все же нет ли здесь какой-то чрезмерной строгости к старому сталевару? Ведь ему труднее сейчас соревноваться с молодежью, силы не те. На пенсию выходить не хочет. А между тем его уже подпирает двадцатилетний Коля Круглов. Это больно бьет по самолюбию старика. Жалко его. Возможно, не было бы большим ущербом, если бы ему сделать некоторую скидку?.. Разве он этого не заслужил своей многолетней работой? Авторитет у него большой. Никто голос не поднимет. И должны же понять молодые, что Кузьмичу не третий десяток идет... Как же это сделать? Самому неудобно. Разве что поговорить с Солодом?
Гордый вошел в дом мрачный, ссутулившийся. Загорелое лицо его осунулось, а седые усы, порыжевшие от табака, еще больше обвисли. Не глядя на Федора, топчется по комнате, пытаясь что-то вспомнить.
— Что же это я хотел? — Буркнул он себе, перекладывая из руки в руку ржавое сверло. — Ага! Это я хотел новую дырку для болта просверлить. Старая уже слишком широкой стала. Ветер дует. Я ее вчера заклинил, еще и законопатил, но теперь ставни не закрываются. Придешь с ночной смены, ляжешь спать, а тебе солнце в затылок печет. Сегодня так и не смог уснуть. А к десяти часам надо идти.
Федор понимал, почему не мог заснуть Кузьмич, и сочувственно посмотрел на него.
— Присядьте, папа. Я утром забегу и приделаю болты.
Кузьмич редко слышал от зятя такое интимное обращение — «папа». А чтобы Федор согласился помочь ему по хозяйству, то такого он совсем не помнит. Наоборот, он сам всегда ходил к Валентине с молотком, чтобы забить какой-нибудь гвоздь.
— Гм... Разве тебе теперь до моих болтов?
На что намекает старик? На то, что у Федора увеличилось обязанностей по службе, а может...
— Сядьте, папа. Поговорить хочется.
Кузьмич положил сверло на подоконник, поднял его, повертел в руках и отнес в сени. Сел на стул, придвинул его ближе к Федору.
— Говори...
А Федор, собственно, и не знал, о чем ему говорить с Кузьмичом. Он мял в руках серую фетровую шляпу, уткнувшись взглядом в носки своих ботинок.
— А где же Прасковья Марковна? — Наконец произнес он, не зная, за что ему зацепиться в разговоре.
— Ты к нам, а она к вам. Вот и разошлись пути.
— Я к вам прямо с работы заехал.
— А-а, с работы...
Опять молчание. За окном лихорадочно чирикали воробьи, набросившись на спелые черешни. Кузьмич встал, высунулся из окна.
— Акиш, вы!.. Эх, полынь-трава, полынь-трава. Придется чучело поставить.
Сел на стул и, скрутив сигарету, тщательно ее послюнявил. Заговорил о том, что больше всего волновало обоих.
— Ну, как же ты решил?.. Позволишь тому молодцу в заводские дела влезать или, может, дорогу назад покажешь?
— Как же я могу не позволить? У него полномочия министерства.
— Поговори с ним вежливо. А то позволь я по-отечески, так он и сам уедет. Нечего воду в нашем колодце мутить. Нам до конца жизни с него пить.
— Не уедет, папа. Так просто не уедет, если министерство прислало. Ему же надо отчитываться за свою работу. Как же он объяснит? Бывший тесть прогнал? Это не годится.
Кузьмич крепко затянулся дымом, выдохнул его с силой и глухо закашлялся. Когда кашель немного утих, вытер слезы на покрасневших глазах.
— Эх, ты! — Сердито хлопнул Кузьмич широкой ладонью Федора по колену. — Характера у тебя нет, голубчик сизый. Нет характера. В наше время такого бы в бочке с дегтем выкупали, в перьях выкачали, а затем погнали бы улицей за самый город. Вот как!..
— Не те времена пошли.
— Разве что не те времена. Но если бы и теперь где-нибудь накрыл кожухом и задал хорошую взбучку, то все равно ничего бы не было. За такие дела стоит...
Федор невесело улыбнулся.
— А что он мне плохого сделал?
— Да тебе, правда, ничего. А мне сделал. Сколько живу на свете, такой обиды не было ни от кого.
Федор уже пожалел, что напросился на разговор с Кузьмичом. Ведь стрелы, которые Кузьмич направлял на Виктора, невольно впивались в грудь Федора.
Надо кончать разговор. Но куда пойти? Домой? Нет, там сейчас между Валентиной и Прасковьей Марковной идет тот же разговор. Домой он не пойдет. Заглянет лучше к Солоду. Федор попрощался и вышел. Кузьмич провел его до самых ворот и сочувственно похлопал по плечу на прощание.
Солод жил на третьем этаже в большом заводском доме. Федор поднялся по лестнице, нажал на кнопку. За дверью послышался протяжный звон. Подождал немного. Опять нажал. Нет, Солода не было дома. Не беда, Федор знает, где его искать.
Спустился вниз, пошел к небольшому дому, в котором одну комнату с кухней занимала Лида. Окна в доме были расположены низко, и Федор постучал прямо в окно, чтобы не беспокоить Лидиных соседей. В окне появилась черноволосая голова с белой прядью. Лида быстрыми движениями поправляла волосы. В губах, растянутых в неловкую улыбку, торчала металлическая шпилька. «Какая же она красивая! — Подумал Федор. — Только сестер Мироновых можно сравнить с нею. И то неизвестно, какими они будут через десять лет».
Дверь открылась, и на пороге появилась Лида в домашнем халате.
— Заходите, Федор Павлович. Только простите. У нас не убрано.
«У нас...», повторил про себя Федор, заходя в комнату.
Солод сидел, опершись локтями на стол. Из-под бортов пиджака выглядывала белая шелковая майка. Рубашка висела на спинке стула у незаселенной кровати. Обут он был в войлочные домашние туфли на босу ногу. Видно, что Иван здесь чувствовал себя как дома.
— Простите, что я, может, не вовремя, — сказал Федор.
— Ничего, — смущенно улыбнулась Лида, и едва заметный румянец покрыл ее щеки. — Иван Николаевич устал. Отдыхал.
— Значит, я разбудил?
— Невелика беда. Успею выспаться, — не совсем довольно отозвался Солод.
— Хорошие вязания, — кивнул Федор на белые кружевные салфетки, сложенные на овальном футляре швейной машины.
— Лида умеет, — не без гордости сказал Солод.
— А у Валентины к этому душа не лежит, — без малейшего сожаления в голосе сказал Федор.
— Ей не до этого, — вступилась за подругу Лида.
И здесь, как у Гордого, говорилось об одном, а думалось о другом. Первой прямой вопрос поставила Лида:
— Ну, как, Федор Павлович, встречались уже с ним?
Солод бросил на Лиду строгий взгляд.
Лида поняла, что ее вопрос не совсем тактичный, ей стало не по себе.
Федор посмотрел на Лиду, затем на Солода.
— А почему об этом не стоит говорить, Иван?.. Скоро весь завод заговорит. Это хуже, чем наши беседы.
— Да, это хуже, — сказал Солод. — Вот я сейчас оденусь, и мы выйдем, посоветуемся, как быть дальше.
— Зачем вам выходить?.. Если я мешаю, то лучше мне выйти, — сказал Лида и с невеселой улыбкой добавила: — Вас двое. Итак, я в меньшинстве.
— Нет, Лида. Хочется походить, подумать. Ты не обижайся. Секретов особых нет, — мягко сказал Солод, надевая рубашку.
— Да я не сержусь, — ответила Лида, доставая из-под стула и подавая Солоду ботинки.
Солод и Федор вышли из Лидиной комнаты и пошли вдоль заборов по улице. Уже стемнело. Небо было пасмурное, тяжелое, будто выкованное из свинца. Наверное, ожидался дождь.
Федор и Иван шли молча, изредка перебрасываясь незначительными словами. Только когда вышли почти до самого Днепра, на луговое пространство, где их никто не мог услышать, потому что, несмотря на темноту, они видели и слышали вокруг себя на добрых сотню метров, Федор нетерпеливо спросил:
— Какой у тебя план, Иван? Говори.