49
Федор, после того как Виктор отошел от окошка вагона, не пригласив его в купе и не пожелав выслушать запоздалой исповеди, постоял немного на перроне и, как человек, получивший заслуженного пощечину, покрасневший от стыда, нетвердыми, медленными шагами ушел с вокзала.
Где-то близко, над самой крышей гостиницы, ударила молния, которая, казалось, пополам расколола небо. Гром был трескучий и сильный — он напоминал одновременно и хлопанье огромного конопляного кнута в руках веселого пастушонка, и взрыв близкой мины. Как будто эти два разных и далеких по своему происхождению звука соединились каким-то образом в один, всколыхнув воздух над городом, заставив провода гудеть, а стекла в окнах — мелко звенеть... Это было словно условным сигналом для нацеленных в разные концы города десятков гигантских молниеносных стрел — в горячих, ярких вспышках они начали дружный обстрел зеленых, окруженных деревьями, кварталов. А гром прогуливался по небу, недовольно ворчал, наверное, обиженный тем, что хитрые люди научились, не прилагая усилий, отводить эти стрелы в землю, и теперь ходят себе по улицам, не обращая никакого внимания на его огненные забавы. Кончалось лето. Это была, наверное, последняя гроза. Какое же оно длинное — лето одного года!.. Как много прочувствовано и пережито!
Старому ворчуну надоело наблюдать людское равнодушие к его грозным развлечениям. Хлопнув раз так, что высокие тополя вокруг сквера задрожали, пригнулись, съежились от страха, он замолчал, решив на этот раз атаковать город не огненными стрелами, а ледовой шрапнелью. И сразу по крышам забарабанили десятки невидимых барабанщиков, по тротуарам мелко застучали белые ледовые шарики, запрыгали, замелькали, как сотни веселых белых мышат, что, играя, бегут, догоняют друг друга... Какой-то сумасшедший лохматый песик выскочил из ворот, бросился догонять белую ледовую мышку... Но его больно ударило градом, он вертелся, догоняя собственный хвост, не понимая, откуда сыплются удары, и отчаянно скулил. Голый, в одних трусиках, мальчишка лет двенадцати с беспокойством выкрикивал из-за ворот:
— Барсик! Сюда, сюда! Барсик!..
Но Барсику, видно, забило мозги — он не слышал голоса своего юного хозяина. Тогда мальчишка, подставляя под холодные удары града голую спину, бросился спасать озадаченного песика.
Улицы опустели. Люди толпились в подъездах, под киосками для продажи воды, под стенами домов.
Федор тоже присоединился к одной кучке, что стояла под жестяным навесом крыльца небольшого двухэтажного здания промтоварного магазина. Люди смеялись, весело переговаривались между собой, сопровождали хохотом какого-то растерянного прохожего, не успевшего спрятаться от града. Почтенный гражданин, толстый портфель которого густо промок, — с него стекали дождевые капли, — грустно покачал головой:
— Опоздаю! Обязательно опоздаю!
— Да вот же трамвайная остановка, — сочувственно подсказала девушка в синем дождевике.
— Конечно! — Сердито покосился на нее человек с портфелем. — Попробуй сама.
— И попробую! — Гордо бросила девушка, поправляя на голове капюшон дождевика. — Подумаешь, как страшно!..
Она вышла прямо под град, побежала через улицу.
Федор невесело улыбнулся, глядя, как белые льдинки отлетают от синей фигуры девушки, и тоже шагнул под град. За ворот упали холодные капли дождя, в открытую голову ударяло летящими льдинами. А Федор шел посреди тротуара, и ему было приятно чувствовать холодные прикосновения на голове, на щеках, на шее. Они как бы тушили внутренний немилосердный огонь...
Кто-то схватил его за руку, с силой потянул в красные полуоткрытые ворота.
— Федор Павлович! Зайдите во двор. Переждите под яблоней. Или пойдемте в дом.
Это был Василий Великанов. Одет он был по-праздничному, в хорошо сшитую синюю пару, на фоне белой шелковой сорочки переливался всеми цветами радуги завязанный толстым узлом яркий галстук. Белокурые волосы вились крупными кольцами, падая на смуглый лоб. На шее — широкий ремень аккордеона, маленькие брусочки клавиш сияют перламутром, а глаза Великанова поблескивают двумя подвижными каплями ртути. Вся его фигура — сильная, крепкая, пружинистая — наполнена густой неизрасходованной силой, как молодой дубок свежими соками. И почему-то он на этот раз показался Федору не таким низеньким, как раньше. А искренняя, добродушная улыбка делала его лицо красивым.
— Заходите, товарищ директор, к нашему шалашу.
Если бы в это обращение было вложено меньше простоватой, доброжелательной искренности, Федор, возможно, воспринял бы его как оскорбление. Действительно, какой из него директор?.. Особенно сейчас.
— Нет, я пойду, товарищ Великанов. Спасибо.
— Как же вы пойдете?.. Такой градище. Словно кто-то небесные груши трясет. Как же идти?
— Да, как видите.
Федор направился по тротуару, оставив Великанова в воротах. Но вот Василий прикрыл полой пиджака аккордеон, бросился догонять Голубенко.
— Федор Павлович!.. Вы, наверное, во Дворец культуры?
Федор оглянулся, смерил Василия равнодушным взглядом.
— А что там?
— Как это — «что»? — Удивленно и несколько обиженно спросил парень. Затем с нескрываемым упреком в голосе ответил: — Наша заводская самодеятельность выступает. Подготовка к городской олимпиаде. — И после паузы добавил: — А из начальства никого нет. Ни Макара Сидоровича...
— Макар Сидорович в Москве, — холодновато заметил Федор.
— Ну, вот... Я и говорю.
Федор вспомнил, что его вчера приглашала на сегодняшний вечер самодеятельности Лиза Миронова, но разве ему сейчас до этого? Однако, действительно получается как-то неудобно. Надо зайти. Иначе молодежь обидится. Взглянув на часы, спросил:
— Когда начало?
— Через полчаса...
Во Дворец культуры они зашли тогда, когда почти все зрители сидели на местах. Василий провел Голубенко в первый ряд, шепнул какому-то парню, чтобы тот освободил место. Федор сел на скамью, оглянулся. Просторный зал и балкон были заполнены молодыми рабочими. Розовели улыбающиеся девичьи лица, сверкали белые зубы, развевались голубые, зеленые, белые платочки, золотились в свете люстр мальчишеские вихры. По залу катился сдержанный шепот, будто шуршащие волны среди спелой пшеницы. За Федоровой спиной худенький остроносый парень нашептывал что-то очень смешное в ухо круглолицей, полнощекой девушке, а та звонко хохотала в маленький кулачок. «Счастливые! — Подумал Федор. — Вот она, та замечательная жизнь, о которой я мечтал на фронте. Так просто... И прекрасно. А я выпал из колесницы».
Занавес раздвоился, медленно пополз в стороны. На сцену свободной, легкой походкой вышел конферансье — мастер мартеновского Трофим Яцына.
— Начинаем концерт художественной самодеятельности металлургического завода. Первым номером нашей программы — песня «Ленинские горы». Исполняет Владимир Сокол. Аккомпанирует Василий Великанов.
Видимо, молодые актеры-любители уже успели завоевать симпатии заводской публики — им аплодировали щедро, увлеченно. А когда на сцене появились Сокол в черном костюме и Великанов в белой рубашке, без пиджака, густые аплодисменты превратились в дружные, совместные, с большими паузами, удары ладоней, напоминающие удары морских волн о гранитную скалу. «Великанов промок, поэтому снял пиджак», почему-то подумал Федор и только сейчас заметил, что штанины брюк прилипли к коленям, а мокрый воротник пиджака натер шею.
Федор впервые слушал, как поет Сокол. Он даже не подозревал у этого скромного парня такого сильного голоса. Перед Голубенко появился образ Москвы во всем ее величии, а также то обыденное, что неизбежно окружало его всегда, когда он приезжал в столицу, теперь оно казалось ему значительным, полным благородного содержания. Аккордеон в руках Великанова превратился в живое, поющее существо с чистой, как майское небо, душой. Песня рождала радостное волнение, будила гордость, ощущение силы...
Федор вспомнил Солода — и ему показалось, что все сейчас заметят, как покраснело его лицо. Песня высокими, светлыми чувствами будто снимала темную завесу с его ума, стучала в сердце, спрашивала: «Надежно ли ты любишь ту землю, на которой живешь, тех людей, которые тебя окружают?.. Еще один шаг, даже полшага — и ты бы утонул в болоте предательства. И виноват в этом ты сам, твоя близорукость».
Федор закрыл глаза от боли, снова подошедшей к сердцу. «Рано это началось, — подумал он. — Рано..»
Следующим номером программы был танец «молдовеняску». Девушки в коротких молдаванских костюмах вылетели на сцену с такой искрометной скоростью, словно их выбросила катапульта, скрытая за кулисами. Пальцы Великанова стали невидимыми — так быстро они мелькали по клавишам аккордеона. А девушки то разбегались, то снова слетались в тесное кольцо, то мелко топали о деревянные подмостки, то дружно били маленькими сапожками, что даже люстры под потолком покачивались от этих ударов. Разноцветные ленты за их спинами расходились веером, слегка трепетали, кружили в воздухе, не успевая лечь на плечи.
И снова аплодисменты, возгласы: «Бис! Бис! Браво!»
Но вот Федор заметил, что в четвертом ряду между заводскими девушками сидит Валентина. Она тоже слегка похлопывает в ладоши, улыбается, хотя в ее улыбке и нет той взволнованной непосредственности, что звучит на девичьих устах. На ней белая шелковая блузка с короткими рукавами, прядь шелковистых волос упала на розовую щеку...
Больше Федор не мог смотреть на сцену. Ему вдруг стало холодно. Он не посмел снова повернуть голову, чтобы не приковать к себе внимание молодежи, но спиной, затылком, всем своим существом чувствовал, что она здесь, рядом, смотрит на него... Подойти, попросить выйти?.. Нет, сейчас неудобно. А удобно ли вообще? Что она думает, что решила?.. Сотник уехал. Вид у него был не из радостных. Значит...
Нет, Федор больше не может находиться в таком состоянии. Прижал руку ко лбу. Лоб горячий, но ему холодно, очень холодно... Тело начинает дрожать, и Федор не способен унять дрожь. Ему кажется, что это почувствовали ребята, которые сидели рядом. Видимо, лихорадка или грипп...