– Это необходимость?
– Можно отказаться, она не будет настаивать, но я решила: «Почему нет, если по полной – надо по полной». И я осталась там. Каждому приходящему к ней шаманка дает свой срок, но он может меняться. Мне она сказала: «Живи три месяца», но не тут-то было. Там, на горе, где я пасла баранов, ловил телефон. И вот как-то я поднялась на гору, распустила баранов, и тут мне приходит эсэмэска от Андрея Родионова. И он пишет: «Оксана, здравствуйте. Я не мог вас найти, пытался всеми путями, и тут наконец нашел». А я же в другой стране, потому номер поменяла… В общем, он писал, чтобы пригласить меня на слэм. Я смотрю на этих баранов, думаю: «А зачем мне этот слэм, если я решила пойти по духовному пути?» А потом спустилась с горы, начала копать в коровнике навоз, и тут мне будто голос с неба говорит: «Езжай». «Ок», – решила я, воткнула вилы в навоз, собралась и поехала. Вернулась в Новосибирск, взяла свои вещи и поехала в Пермь, где был тогда культурный центр. И вот в Перми на фестивале я познакомилась с московскими людьми, мы сидели в шесть утра, пили водку в ресторане гостиницы, и мне говорят: «Что ты сидишь в своем Новосибирске? Приезжай в Москву, у нас есть Литературный институт, там можно жить бесплатно». Я думаю: «О, то, что нужно». Я собралась, подала документы в Литинститут и поступила в него. И так я оказалась в Москве. Вот такая магическая история.
– У тебя с детства так, что у тебя в жизни происходит некая магия и что-то тебя за собой будто ведет?
– И сейчас так. Я понимаю, что история с книжным магазином закончилась и я нахожусь в тупике[11], но как только я нахожусь в тупике, у меня появляется возможность работать в другом месте. Я доверяю миру.
– Чувства самосохранения у тебя нет?
– На бытовом уровне оно есть, а в широком смысле я думаю, что что-то меня бережет от ада, потому что я сама вечно в аду, и я из него бегу.
– Если говорить о мистике, ты помнишь момент, когда тебе показалось, что ты столкнулась с чем-то мистическим?
– Да, во-первых, есть моменты, которых я не помню и мне рассказывали. У меня есть крестная Женя, и когда я была маленьким ребенком, она часто бывала у нас дома. Женя всю жизнь занимается парусным спортом и верит в духов природы, разговаривает с камнями… при этом она такая…пиратка. И она всегда открыто относилась и к детям, и к новому опыту. Она рассказывала, что когда мне было годика четыре, я приходила к ней и говорила, что видела в доме человека, ростом с меня, но при этом он был старик, а мать не верила, отмахивалась. А Женя верила мне. Естественно, все думали на домового – мы жили в Усть-Илимске, таком закрытом городе, где верили в домовых. Это в Москве сложно в них поверить, а там мы жили в лесу, Усть-Илимск начал считаться городом не так давно, по сути, моя мама – первая горожанка в нашей семье, а семья у нас такая…
– Это был единственный прецедент столкновения с мистическим?
– Вторая история произошла, когда мне было 10 лет. Наш город стоит на сопках, все пятиэтажные хрущевки на деле были шестиэтажными, они ведь на горе, и поэтому на скате есть еще квартира. Короче, подвальные квартиры. И, как правило, в таких квартирах жили самые бедные люди, со сложной судьбой. И вот у нас в подвальном помещении жила семья: не было понятно, кто кому отец, кто кому мать, чьи дети, вообще непонятно, кто кому приходится. Они постоянно пили, дрались, крайнее проявление неблагополучной семьи, от старших до самых маленьких. И у них был мальчик Руслан, он был самым задиристым, мы с ним всегда враждовали. И вот однажды ночью мне снится сон, будто он стоит у дома, по колено в луже, и говорит: «Иди ко мне», а я говорю: «Не пойду». Через два дня выяснилось, что Руслан пропал и его нашли в луже около дома утонувшим. Я намного позже об этом узнала. Такая странная история, может быть, я ее придумала, сейчас я могу найти тысячу объяснений этому сну.
– Расскажи, а чем занимается твоя мать?
– Мама работала на заводе, а сейчас она пенсионерка. У нее рак, и она его переживает. С 18 лет она работала на заводе и была совершенно обычным человеком, насколько можно себе представить среднестатистическую женщину, которая работает на заводе, вечером смотрит телевизор, готовит щи, а по ночам, когда ребенок заснул, ходит в бар. Мы все были простыми людьми. Мать всегда очень хотела, чтобы у меня было высшее образование, ей казалось, что это путевка в будущее.
– А у нее было какое-то образование?
– Мама закончила Фазанку, так называлось техническое училище, и ездила каждый год в город Братск на переквалификацию. Меня всегда удивляла ее работа. Представь себе: метров 20-30 высота, ты сидишь в кабине, по конвейеру мимо тебя ползет доска, и ты ее оцениваешь. Перед тобой всего лишь четыре кнопки, и ты всю свою жизнь, в течение 25 лет, нажимаешь эти четыре кнопки. Есть вторая опция: выходить на край конвейера, потому что, когда доска идет, она же неровная, и происходят завалы, и вот ты либо разбираешь завалы, либо нажимаешь на кнопки. Я с детства смотрела на свою мать и не понимала, что у человека внутри, такого человека – который нажимает на эти кнопки. Там какое-то сложное зрение и чувство времени получается, наверное. Она родила меня в 20 лет, я ребенок по залету, меня могло не быть – отец решил меня оставить. Когда мать забеременела, они просто встречались – мать предложила сделать аборт, но решили, что сыграют свадьбу. Когда порядочные люди женятся по такому поводу, это плохо.
– А кто твой отец? Какой он? Он всегда работал дальнобойщиком?
– Папа был таксистом и дальнобойщиком. Правда, у нас в семье всегда был культ чтения, у отца дома всегда были книги, и самое яркое воспоминание из домашнего быта при отце (и когда я к нему ездила, это не изменилось): он когда ест – читает, смотрит телевизор – читает, и даже в туалете стояли стопки книг. Он читал все, что ему попадалось на глаза. Еще любил газеты. В рейсе он останавливал фуру у киосков, чтобы купить свежие газеты. Я думаю, он в этой своей любви к чтению и газетам был очень советским человеком. И Горький… Горький был его любимым писателем, в его фигуре для моего отца воплощался идеал творца «из народа», он всегда мне говорил, что писатели должны быть босяками, такими же бедными и работягами, как мы. И должны писать для босяков, для рабочих и крестьян. Я понимаю, что советская пропаганда сделала свое дело, но мой отец был живым человеком, которого эта пропаганда слепила. А он слепил меня, поэтому для меня всегда было важно писать понятные стихи, и я это делаю…
(Оксана задумывается, долго молчит. Мы решаем сменить тему.)
– Когда мне попала в руки книжка «ветер ярости», она была крошечной брошюрой с обложкой, если я не ошибаюсь, нарисованной от руки. Почему ты изначально захотела напечатать эту книгу на принтере, как самиздат, а не предложить в издательство? Это такой протест?
– Там было две причины. Я боялась. Когда я написала этот текст, он лежал у меня месяца два, и не показывала никому. Мне было страшно, я понимала, что когда его прочитают, начнется что-то необратимое, еще я боялась, что меня не поймут и начнут травить. И потом случился скандал с одним феминистским фестивалем, в ходе этого скандала, хедлайнер фестиваля, обрати внимание, мужчина, начал травить меня в своем Фейсбуке и писать, что я плохая феминистка и плохая поэтесса. И текст разлетелся по Интернету, и на волне мощной феминистской поддержки я решила его печатать. Это надо было сделать очень быстро, рассчитывать на поэтические издательства было бессмысленно, нужно было что-то предпринимать! Я написала подруге – Алене Левиной[12] – и она мне сделала макет. Потом я позвонила нескольким типографиям, и они назвали мне суммы, для меня запредельные. В итоге я посчитала, что принтер дешевле купить, попросила Алену сделать версию для печати на принтере, она сделала. Я заказала в Интернете принтер, купила бумагу, самую дешевую, офисную, и начала печатать. Все.
– Какой тираж самиздатского «ветра ярости»?
– На данный момент я напечатала около 2500 экземпляров. Кстати, Алена сразу сделала мне PDF-версию, мы ее сразу выложили в Вконтакте, и она до сих пор там.
– Правда ли, что по авторскому решению «ветер ярости» не мог попасть в руки мужчин?
– Да. Такова была затея. Но были прецеденты, я знаю, что книжка попала Дмитрию Волчеку[13], ему передала Любава Малышева[14], а лично из своих рук я дала ее только Илье Данишевскому, но он сразу передарил Марии Степановой, и Матвею Янкелевичу[15]. Еще Джон Платт[16] взял сам, не зная правил игры, и перевел «ветер ярости» на английский. Матвею я вручила «ветер» только потому, что он рассказал мне, как он начинал в Америке свой издательский проект с маленького принтера, я почувствовала братско-сестринские чувства и подарила ему два своих зина – «ветер ярости» и «Графический дневник лесбийского тела и души». Его тоже можно в PDF посмотреть. Тут сработала солидарность. Иногда до меня доносятся возмущенные возгласы мужчин о том, что я их обделила, но я не понимаю, почему они возмущаются, если тексты доступны для всех в Интернете.
– Расскажи про свою первую любовь? Ты сказала, что как-то писала любовные стихи?
– Я до сих пор пишу любовные стихи. И «ветер ярости», и «Кузьминки», и «Сибирь», и «Проспект Мира» – это все стихи о любви. Кажется, Данишевский сказал однажды, что моя Сибирь – это филиал ада, но я считаю, что это стихи про большую любовь. У меня очень сложные отношения с любовью.
– Насколько сложные и что ты подразумеваешь под «сложностью»?
– Есть два нюанса. До двадцати пяти лет я встречалась с мужчинами, но теперь я считаю себя лесбиянкой. Мужская линия у меня совершенно не прописана – как в жизни, так и в текстах. Сколько бы у меня ни было мужчин, я не помню о них ничего. Я готова вспомнить кто, зачем, как и что, но сказать, что я этих людей любила или хотя бы знала, я не могу. Недавно разговаривала с подругой, и она сказала: «Я не хотела быть с этим человеком, я хотела быть этим человеком». И это две разные вещи. И я понимаю, что все мои отношения с мужчинами были странными и социально обоснованными.