обаки, которым только бы вонзить зубы во что ни попадя, носились за метлами, взмывавшими вправо, влево, качавшимися, как маятники. Нам не надо каплуна, цена больно кусается, утку тоже не хотим, она в тине плескается. Застольная песня, она им нравилась, выпивали они под нее или нет. Пели хором всей улицей. Этим утром, ровно сутки спустя после того, как Томас Ньюман был признан умершим, они пели вызывающе весело и бодро. Если Ньюман мертв, им всем придется туго — лишь перед лицом его смерти они поняли со всей ясностью, что Оукэм принадлежал ему и он был их защитником и оберегом. Вот они и пели, а улица клубилась пылью, словно по ней протопало войско, спешившее на поле боя.
Не надо нам хлеба,
свинины не надо,
не надо нам сыра,
рубца не желаем,
не надо яиц
и мяса, да черт с ним,
а надо нам доброго эля!
Девы заради нашей благой
дайте нам доброго эля!
— Benedicite.
— Dominus.
— Confiteor.
Всхлип. Бедный Картер. Я мог бы догадаться, что он первым явится на исповедь. Времени минуло всего ничего с тех пор, как он мел двор у Льюисов и, завидев меня, отшвырнул метлу и бросился следом, в церковь. Я только усаживался на табурет, а его Benedicite уже булькало, словно вода в ключе, а сам он упал коленями на подушку.
— Он был тебе как отец, — сказал я.
— Был, — еле выговорил он, будто его душили.
— Ты встретишься с ним на небесах.
Мы оба шептали, не преднамеренно, просто так вышло, и теперь мы вроде как были обязаны продолжать в той же тональности. И мы шептались, как разбойники, и я наклонялся вперед, чтобы расслышать его.
— Все, что в деревне надо сделать, я сделаю, — сквозь слезы проговорил Картер. — Я подмел в доме у Мэри Грант, у Фискера, у него нога болящая, и у Льюисов, потому что Джоанне ведь не повернуться с таким животищем, и у Хиксона. Я пообещал Хиксону помочь с варкой пива, и кое-где нужно заменить черепицу на церковном притворе, и благочинный сказал, что ему понадобится помощь… там, в доме Тома Ньюмана, с живностью или еще чем. Теперь, когда Том… теперь вот так.
Картер замолчал, пережидая приступ мучительной боли. Я же не видел причины помогать Хиксону, человеком он был вполне здоровым. Ленивым, как коровья лепешка, это да. Если бы ребенок в воскресный день вызвался отнести Хиксона на закорках в церковь, тот бы не отказался.
— Почему ты должен помогать всем и каждому?
— Тоска меня скрутила, отче, все тело ноет, будто меня обожгло.
— И поэтому ты носишься как угорелый?
Картер не ответил.
— Порою нам надо побыть с нашей тоской, а не бежать от нее. Помогая Хиксону мять зерно, ты не излечишься от ожога.
— Но так можно смягчить боль.
На сей раз промолчал я. Днем ранее, когда Джанет Грант ударила в колокол смерти и весь Оукэм, по старинному обычаю, пришел к церкви, я призвал их к молитве и сказал, что смерть настигла Ньюмана, но у нас нет тела для совершения обряда и похорон. Среди многих прочих я различал лицо Картера, каменное лицо, и впервые понял, что неподвижность черт означает вовсе не бесчувственность, но переполненность чувством. Картер будто сам умер, хотя и стоял на ногах.
Картер вместе с подушкой отодвинулся подальше от решетки, что обычно ни ему, ни другим было не свойственно, я же, не стесняясь, смотрел прямо в решетку. Так я мог его видеть даже вопреки вечно слабому освещению. Лицо у него было юное и невинное, и округлый кончик носа слегка вздернутый. В серых глазах застыло удивление. Лицо, истаявшее от горя; на щеке, что была мне видна, разводы от слез, на голове птичье гнездо, и Картер постоянно тянулся пятерней к голове, чтобы почесаться или взъерошить волосы.
— Помните, как Ньюман появился в нашей деревне? — спросил Картер. — И мы думали, что он преступник, или купец, или болен чем нехорошим, и мы сторонились его.
Я кивнул моим коленям, Картер этого не увидел.
— Он ходил в таких полуголенках, что спускались на башмаки, и мы потешались над ним.
— Ага. — Я едва не рассмеялся, припомнив эти полуголенки, спасибо Картеру.
— А потом мы узнали, что он потерял жену и ребенка. И сюда приехал, чтобы начать жизнь заново. Но почему в Оукэм? Кому в голову взбредет перебраться в Оукэм, чтобы начать жизнь заново?
Не столько вопрос, сколько оправдание замешательства, охватившего нашу деревню; загадка, над которой оукэмцы бились двенадцать лет с появления Ньюмана, поэтому отвечать Картеру не требовалось. Когда Ньюман на наших глазах сделался богачом — богачом по сравнению с остальными, по крайней мере, — замешательство сменилось остолбенением, но, поизумлявшись, люди приняли происшедшее как должное и перестали судачить о Ньюмане больше, чем о ком-либо другом.
— Однажды я помогал ему, когда одна из его свиноматок рожала, — продолжил Картер и вдруг сообразил, что он более не шепчет; осекся, размышляя, как поступить, и сдался на милость возвышенно-страстному тону. — Когда поросятки народились и я уложил их под брюхом у матери, слепых и голодных, Том смотрел на них и слезы у него на глаза наворачивались. Потом он вдруг шарахнулся прочь, и я оказался один в свинарнике. Сидел и не знал, что делать. Но он вернулся с маленьким шерстяным одеяльцем. “Оно принадлежало моей дочери”, — сказал он, и голос у него был такой тихий, низкий, как небо, набухшее дождем. Он протянул мне одеяльце, я взял его, но больше он ничего не сказал. Ничего. А когда я отдал ему одеяльце, он глянул на свинью и ничто на его лице не дрогнуло, и он повернулся, чтобы уйти. Тогда-то я и выпалил: “Я с тобой, Том, с тобой” — в том смысле, что я постараюсь возместить ему утрату. Он понял, о чем я говорю, правда понял. Посмотрел мне прямо в глаза и кивнул. Потом он ушел, а я остался при свиноматке, и у меня было такое чувство… ну не знаю. Ей-богу, вряд ли он показывал это одеяльце кому-нибудь еще, только мне. И я чувствовал себя… таким огромным парусом, наполненным океанским ветром.
Я разглядывал дурно вырезанного верблюда на каменной стене. Горб как костяшка на человеческом большом пальце. Родителей своих Картер почти не знал, в деревне все приложили руку к взрослению этого парня, я тоже. Затем явился Ньюман, угрюмый бездетный мужчина, а тут Картер, угрюмый восьмилетка без родителей, и Ньюман взял его к себе в бывший дом священника, к тому времени старый деревянный дом больше походил на обветшавшую уборную во дворе. Ньюман потратил все, что у него было, до последнего пенни, чтобы отстроить дом, кормить вдоволь Хэрри Картера и вырастить его здоровым и сильным. Одарить его любовью. Огромный парус, наполненный океанским ветром.
— Но я оплошал, да? — Интонация Картера из пылкой превратилась в лихорадочную. — Я ничего ему не возместил. Он оплатил мою свадьбу и наверняка надеялся, что я верну ему долг тем, что произведу на свет сына или дочку, хотя он никогда об этом не говорил. Но мы с Кэт Картер оказались неспособны произвести ни сына, ни дочери на этот свет.
— На все Божья воля, и это несчастье, оно твое, а у Ньюмана свое. — Я тоже прекратил шептать, но говорил теперь тихо, примирительно. — Сколько бы у тебя ни было детей, ни один не смог бы заменить ему родного ребенка.
— Не заменить, возместить утрату. Возместить. Именно это я почти что пообещал ему в тот день в свинарнике, и он дал мне все, что только может дать человек, а я не возместил ему ничего. Теперь он в реке, мертвый, утонувший.
— Разве ты в этом виноват?
— Никто, кроме меня.
Подавшись вперед, я прижал свой большой палец к горбу нацарапанного верблюда и подумал, до чего же странное создание этот зверь; может, в горбу верблюдиха вынашивает свое потомство? Я выпрямился, рассердившись. Как же мало мы знаем.
— Когда моя мать умерла, — сказал я, — я сильно горевал, а затем меня обуяло чувство вины. Что я натворил? Не я ли отправил ее в мир иной? За печалью часто следует виноватость. Почему? Кто знает. Наверное, когда мы вообразим, что причастны к чьей-то смерти, нам начинает казаться, что мы можем подать назад и вернуть человека обратно.
Рука Картера снова потянулась к голове, порылась в густых светлых волосах. Он шмыгнул носом, так шмыгают, когда слезы иссякли.
— Поговаривают, что это был мистер Тауншенд, — сказал он.
— Не слушай сплетен, Хэрри.
— Вроде бы благочинный его подозревает.
— Благочинный просто хочет опробовать свои соображения на нас, чтобы понять, насколько они правдоподобны.
— Но мистер Тауншенд — последний человек в Англии, кто совершил бы такое.
— И благочинный скоро в этом убедится, — сказал я. — Дай ему время.
Теперь, когда скорбь Картера немного утихла, в голосе его слышалась тревога, да и во мне тихонько зудело беспокойство, но виду я не подавал. Хотя не очень понимал, что за человек наш благочинный, насколько он расположен к нам и насколько он упертый. Покуда он провел с нами меньше суток — рановато, пожалуй, назначать подозреваемых. И к тому же не его это дело — выискивать подозреваемых, его дело — стоять на нашей стороне.
— Хэрри, читай “Отче наш” и покаянную молитву столько раз на дню, сколько сможешь. Постарайтесь с женой зачать. Будь чист и стоек во время поста, и к Пасхе ты будешь готов для причастия и для новых свершений. Господь отмоет тебя добела.
— И я должен починить притвор там, где течет.
— Не тебе этим заниматься…
— Том беспокоился из-за протечки. Сегодня же все починю.
Я возвел глаза к потолку и вздохнул. И заговорил с ним шепотом, настойчивым, а не умиротворяющим, как прежде; губы мои почти касались решетки.
— Еще кое-что, Хэрри, — следи за своими речами. Сам знаешь, благочинный кружит по деревне, ему очень хочется найти какую-нибудь подоплеку этой смерти. А ты всем рассказываешь, что это твоя вина. Так нельзя, иначе ты останешься…
Я намеревался сказать “без головы”, но избавил Картера от лишних страхов, а себя — от лишних хлопот. В любом случае это было бы неправдой, его не удостоят милосердной казни через усекновение головы.