Нас обогнали Моррис Холл и его кобыла, та, что утром упала вместе с повозкой, но сейчас она была не запряжена и не сильно, но заметно прихрамывала на правую переднюю ногу. На спине она тащила связку дров, вторую связку тащил Моррис на своих закорках, и оба, казалось, хотели лишь одного — поскорее избавиться от ноши, так что улыбка Морриса, обращенная к нам, больше напоминала оскал. Благочинный опять не проронил ни слова, он двигался дальше, заложив руки за спину и стреляя глазами, но лицо его оставалось почти неподвижным, сохраняя выражение равнодушной скуки, какое бывает у человека, гуляющего по ярмарке без намерения что-либо купить.
Смеркалось, пора было сворачивать работу, и в полях согбенных спин насчитывалось немного, а те, что пока трудились на земле Тауншенда, перепачкались так, словно вывалялись в борозде, и даже издалека в сгущавшихся сумерках видно было, как им тяжко. Благочинный не повернул головы, но я понимал, что он их заметил и наверняка подумал, что грязь в Оукэме — самая грязная на свете, а дождь в Оукэме самый мокрый. И пиво в Оукэме самое кислое, а печальнее оукэмских доильщиц не сыскать. На миг я и сам в это поверил. Мне привиделось волнующееся море французского ячменя цвета меда и золота — ни намека на слякоть, ни надорванных спин и никаких разваливающихся борозд. Лишь не требующий ни малейших усилий французский золотистый ячмень, что колыхался размеренно в чистоте и сухости, сотворенных моим воображением благодаря тому, что нога моя не ступала во Францию. “Ладно, побоку Францию”, — сказал я себе, а вслух произнес тоном человека, не понимающего, когда нужно уняться:
— Вероятно, вы пока не осведомлены о том, сколь золотое в Оукэме лето. Все эти поля вокруг сияют чистым золотом. — Широким взмахом руки я указал на поля. Молчание было мне ответом.
У дома Льюисов в наших ушах зазвенели вопли, издаваемые, надо полагать, в заключительной стадии совокупления, — таков один из пагубных пороков глинобитных домов, их стены легко пропускают любой шум изнутри и снаружи. Мы находились рядом с пивоварней, и от вони забродившего сусла перехватывало горло. Я направился в пивоварню, чтобы максимально удалиться от звуков плотского триумфа Адама Льюиса, раздававшихся в доме напротив. Хиксон молча, в полной неподвижности наблюдал за чаном с дрожжевой закваской, он горбился и выглядел изможденным, даже когда ничего не делал. Любовники же наращивали, а вовсе не теряли пыл, время от времени перекрывая стонами и воплями пение доильщиц. Мы упрямо шагали дальше в медленном темпе благочинного. Я раскрыл было рот, чтобы веселой шуткой загладить впечатление от дома Льюисов, но споткнулся о камень, а потом угодил ногой в яму, которую не заметил. Благочинный слегка запрокинул голову, его подбородок сверлил воздух.
У Нового креста он опять остановился; я, разумеется, тоже, и внутри у меня все сжалось. Как в деревне было заведено, на распятого Христа в Прощеную неделю накинули шаль, призванную уберечь Его от холода в непогожие сорок дней поста, и если этого всплеска нежности благочинному было недостаточно, юбка с оборками, повязанная вокруг талии Христа, убедила его бесповоротно: у оукэмцев действительно ума столько же, сколько у детей малых. Наш добрый Христос походил на клоуна или на куклу из балаганного представления. Невинная деревенская шутка, хотел я сказать, но на сей раз даже я не понимал, зачем им это понадобилось. Я ожидал, что благочинный сорвет маскарадное одеяние с тела Христа и строго отчитает меня, но он опять ничего не сказал и ничего не сделал, даже когда я сам снял юбку и скомкал ее в кулаке.
Сразу за Новым крестом дорога уходила вправо, и, подойдя к повороту, мы услыхали рыганья, доносившиеся из густых зарослей, окаймлявших дорогу, затем девичий плач и снова рыганья. Она не убежала, когда мы поравнялись с ней, маленькая Джейн Смит, средняя из семи детей Смитов. Она подняла голову, посмотрела на нас — мокрые пряди волос прилипли к ее подбородку, по бледному лицу, измазанному рвотой, тек пот. Она жестом велела нам: “Уходите”. Беременна, не иначе. Если юную девушку выворачивает наизнанку в кустах, значит, она носит ребенка и не рада этому. Благочинный глянул на меня снизу вверх и, конечно, приподнял бровь. Только этого вам и не хватало — еще одного нежеланного оукэмца, говорила его подвижная многомудрая бровь. Вслух он, однако, ничего не сказал, да и не стоило, по-моему.
С этой стороны деревня заканчивалась сараями, если не брать в расчет дома Мэри Грант и Роберта Танли, стоявшие в отдалении за ручьем. Я наделся, что нелепый осмотр, затеянный благочинным, завершится у сараев, так оно и случилось. У последнего сарая из четырех, там, где мы хранили зерно, рогоз, а теперь еще и разбившуюся повозку, благочинный, видимо, решил, что насмотрелся достаточно.
Вдоль тыльной стороны последнего строения пролегала глубокая канава, куда ребята вроде Ральфа Дрейка сбрасывали лопатами отходы — животного происхождения, растительного и человеческого. Сбросят и закопают, сбросят и закопают. Глотнуть этой вони все равно что получить коленом по мошонке. Поскольку вонючая страда на сегодня подходила к концу, ребята, хм… разыгрались. Именно этим словом я хотел передать их настроение. Игривость заведомо лучше незадачливости. И хотя они орали и ругались непотребно, чем возбудили в благочинном живейшее любопытство, игра их была довольна безобидной. Ухватив одного из парней за руки, за ноги, они держали его над канавой, медленно опуская вниз, пока его нос, дергавшийся по-кроличьи, не касался нечистот и помоев. Мы были всего в нескольких ярдах от них, но ребята нас не замечали. Благочинный, вероятно, усмотрел в их беспечности доказательство тому, что они были не только распутными, но и ущербными: парни в Оукэме ленивее, а слух и зрение у них хуже по сравнению с другими молодыми людьми. Не говоря уж об оукэмском говне, говнистее которого не бывает. Благочинный закашлялся так, будто в горле у него застрял целый колос пшеницы; ребята оглянулись. Бедолага, подвешенный над канавой, рухнул вниз, взвыв по-ослиному. Благочинный отвернулся.
Он стоял как вкопанный, длить прогулку желания он явно не испытывал. А затем подал голос, впервые с тех пор, как мы покинули мой дом, заговорил громко и ни к кому напрямую не обращаясь:
— Знаете, как в Брутоне и прочей округе называют вашу деревню? Сыромешалка, Коровье Вымя, Молочная Трава. Я поправляю их каждый раз. “Оукэм”, — говорю я. Они в ответ: “Где это?” Они полагают, что вы — вроде гномов и спите со своими матерями и сестрами. Я стараюсь внушить им, что они не правы.
Он угрюмо пожал плечами и зашагал обратно, туда, откуда мы пришли; шагал он теперь быстрее, а не волочил ноги в философской задумчивости. От дождя одежда на мне отсырела. Я двинулся следом. По крайней мере, кое-что благочинный упустил по неведению: та совокуплявшаяся пара в доме Льюисов не была супружеской, Джоанна Льюис в это время дня доила коров, и вдобавок изрядная беременность помешала бы ей столь резво кувыркаться в постели. Я молился, чтобы благочинный с его едким умом не смекнул, как было дело.
“Летом Оукэм сияет золотом! — хотелось мне кричать, когда мы шагали мимо первого сарая, где стояли усердные коровы Тауншенда. — Эти коровы раздобреют на клевере, и молоко из них польется рекой, самое сливочное молоко на свете. Оукэм золотист и обилен, а его любовь к Богу неизменна, и неважно, как здешние могут выглядеть со стороны!”
Но когда мы проходили мимо коровника — благочинный опережал меня, — случился переполох: корова нахраписто, с наскока покрыла другую. Глаза пострадавшей затуманились от боли. Жуткий протестующий стон эхом прокатился по сараю, будто несчастную вели на бойню.
— Корова с коровой, абсолютно противоестественно, — обронил благочинный с холодным презрением.
Он задержался на миг, глядя на происходящее, и поспешил домой.
Золотой крючок
Я постучал в дверь Сары, никто не откликнулся. Вошел — Сара спала. Я выбрался на цыпочках и закрыл отсыревшую дверь настолько плотно, насколько это вообще можно было.
— Джон Рив? — услыхал я.
Из-за дома, там, где у Сары был огород, показался Картер.
— Хэрри?
В руках у него была лопата. Он ткнул черенком в стену дома, примерно туда, где находилась голова спящей Сары:
— Пришел проверить, как она.
— И как она?
— Растревожена. Я напоил ее молоком и постарался утешить.
— И утешил, если сейчас она спит.
— Мертвым сном.
— Не говори так. — Я подобрал ведро, валявшееся на земле, поставил его к стене и только тогда обнаружил, что все еще сжимаю в кулаке юбчонку Христа. — Недавно у нее был приступ. Она управилась с ним как нечего делать и была спокойна.
— Ух-х, — выдавил Картер — смешок, хмыканье, недоверие, ворчанье.
О странности этого спокойствия среди приступа боли я рассуждать не стал, догадываясь, что некая тяжесть на сердце породила его. Сам Картер, возбужденный, измотанный, походил на бойцовую собаку к концу драки. Порез на его щеке покрылся кровавой коркой, а повязка исчезла. Его несчастное доброе молодое лицо, утратив надежду, ничего не выражало, и вдруг я увидел, каким это лицо станет в старости.
— Она не подготовила землю к посеву, — сказал он и поплелся обратно в огород. Я двинул за ним. — Только гляньте, более негодной земли я в жизни не видел. Что тут вырастет?
Немного, вынужден был я признать. Два дрозда объедались червями, выкапывая их из земли, — какая ни есть, а польза. И это согрело мое старое заиндевелое сердце.
— Сара умрет? — спросил Картер. Он уже начал копать и глаз от лопаты не отрывал.
— Не знаю.
— Она решила, что хочет умереть.
— Недавно она говорила, что ей лучше.
— Недавно было да прошло.
— И то верно, — сказал я и прищурился, глядя на Картера сквозь дождевую дымку. — В чем дело, Хэрри?
Он воткнул лопату в землю, выпрямился:
— Она собирается признаться в убийстве Ньюмана, вот что. Она так сказала.
Я рассмеялся: